Уильям Сароян - Человеческая комедия Страница 33

В письме я могу сказать то, чего не сумел бы выразить словами. Ты самый лучший из Маколеев. Ты и должен остаться самым лучшим. Ничто не должно тебе помешать. Сейчас тебе четырнадцать лет, но ты должен дожить до двадцати, а потом до тридцати, и сорока, и пятидесяти, и шестидесяти. Ты должен прожить всю жизнь до самого конца. Я верю, что так и будет. Я всегда буду с тобой. Ты ведь то, за что мы сражаемся в этой войне. Да, ты – мой брат. Я не мог бы сказать тебе это, если бы ты был рядом. Ты бросился бы на меня и стал бы меня тузить и обозвал бы меня балдой, а между тем все, что я говорю, – чистая правда. Я напишу твое имя, чтобы ты помнил: Гомер Маколей. Вот кто ты. Я очень по тебе скучаю. Не могу дождаться, когда увижу тебя снова. Когда мы встретимся, я дам тебе положить меня на обе лопатки, тут же, в гостиной, на глазах у мамы, и Бесс, и Улисса, а может быть, даже и у Мэри. Так и быть, делай на радостях что хочешь.

Будь счастлив. Пока. Твой брат Маркус».

Читая письмо, рассыльный сел. Он читал очень медленно, у него то и дело подступал комок к горлу и сжималось сердце – так же, как тогда, в доме у мексиканки, и ночью, когда он плакал, проезжая на велосипеде по улицам Итаки. Он встал. Руки его дрожали. Закусив губу, он поглядел на старого телеграфиста – тот был растроган письмом не меньше Гомера. Мальчик сказал еле слышно:

– Если брата убьют на этой дурацкой войне, плевать мне тогда на весь свет. Будь он проклят навеки. И не желаю я тогда быть хорошим. Я буду самым гадким на свете, самым гадким, самым гадким…

Голос его прервался, и он заплакал. Подбежав к чуланчику за стеллажом реле, он снял форму и надел пиджак. Даже не одернув его, он выбежал из конторы.

Старый телеграфист долго сидел неподвижно. В комнате было очень тихо; наконец он встряхнулся, допил виски, встал и огляделся вокруг.

Глава 34

Целую…

Узор жизни в Итаке, как и узор человеческой жизни во всем мире, вился на первый взгляд бессмысленно и путано, но, по мере того как дни и ночи выстраивались в месяцы и годы, узор этот приобретал красоту и стройность. Линии, выражавшие уродство, скрашивались благородными линиями милосердия. Силы жестокости смягчались более могучими силами великодушия. Зловещие краски кривды гасли под яркими цветами правды и в своем сочетании составляли оттенок даже более привлекательный, нежели резкое сияние обнаженной правды.

Много раз слышался треск телеграфного аппарата, мистер Гроген садился за пишущую машинку и выстукивал послания любви и надежды, горя и смерти, – послания, которые вселенная посылала своим детям: «Еду домой», «Поздравляю с днем рождения», «Военное министерство с прискорбием извещает, что ваш сын…», «Встречай на Тихоокеанском южном вокзале», «Целую», «У меня все благополучно», «Благослови тебя Бог». Сколько таких посланий разносил Гомер Маколей!

В гостиной дома Маколеев перебирали струны арфы и разговаривали словами песни. Солдаты уходили все дальше и дальше, по суше, по воде и по воздуху, в новые страны, к новым дням, к новым ночам, к новым привалам, к новым и непривычным ощущениям; жизнь их была наполнена невообразимым грохотом, неведомыми прежде страданиями, нечеловеческими опасностями. Лица живущих менялись, хоть и едва заметно, – лицо Маркуса, Тоби, Гомера, Спенглера, Грогена, миссис Маколей, Улисса, Дианы, Агги, Лайонеля, Бесс, Мэри, девушки в меблированных комнатах «Святая обитель», Розали Симмс-Пибити, мистера Ары, его сына Джона, Большого Криса, мисс Хикс и даже Заводного человека.

Товарный поезд продолжал свой путь, и негр все так же перегибался через борт платформы. Суслик выглядывал из норы. Абрикосы на дереве мистера Гендерсона покрылись солнечной позолотой, так же как и веснушчатые носы мальчишек, приходивших их красть. Наседка продолжала разгуливать со своим цыплячьим потомством. Улисс все так же смотрел на мир широко открытыми глазами. Нога у Гомера зажила, и он больше не хромал. В Итаке настала Пасха. Прошла Пасхальная неделя, и настало новое воскресенье, а за ним еще одно, и еще, и еще, и еще.

В это воскресенье все Маколеи Итаки сидели в пресвитерианской церкви Итаки. Улисс сидел в притворе. По какой-то религиозной случайности прямо перед ним сидел человек с лысой головой. Она приковывала взгляд: сама форма ее заслуживала изучения – голова была очень похожа на яйцо. Полдюжины волосков, выросших на этой лысине одиноким островком, красовались вызывающе и бесстыдно. Складка, разделявшая голову пополам, подобно тому, как экватор перепоясывает Землю, была чудом творения. Лысая голова казалась Улиссу просто совершенством.

Преподобный Холли и его паства были поглощены благочестивой словесной дуэлью на евангельскую тему. Сперва читал стих преподобный Холли, а потом его паства отвечала ему единодушным приглушенным хором.

– «Увидев народ, – читал нараспев преподобный Холли, – Он взошел на гору, и, когда сел, приступили к Нему ученики Его».

– «И Он, – ответствовала паства, – отверзши уста Свои, учил их, говоря:

– Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное.

– Блаженны плачущие, ибо они утешатся.

– Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.

– Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.

– Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.

– Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.

– Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими.

– Радуйтесь и веселитесь. Вы – соль земли. Вы – свет мира.

– Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного».

Чтение Священного Писания шло соло и хором, а тем временем Улисс Маколей изучал лысину. Внезапно этот предмет украсился мухой, которая в свою очередь принялась исследовать лысину и будоражить объятого дремотой мальчика. Улисс с минуту понаблюдал за мухой, а затем потихоньку протянул руку, чтобы ее поймать, но миссис Маколей ласково ухватила его за руку. Мальчик пристально уставился на лысину и сидящую там муху. Думать ни о чем не хотелось, и он постепенно погрузился в сонное забытье: гладкая поверхность лысины казалась ему пустыней, складка, перепоясавшая голову, – рекой, пучок из семи волосков – рощицей пальмовых деревьев, а муха – львом. Потом он увидел, что стоит в своем воскресном костюмчике на берегу реки, а на другом ее берегу стоит лев. Улисс стоит на берегу реки, глядит на льва; лев в свою очередь остановился против Улисса и смотрит прямо на него. А между тем чтение Священного Писания продолжается.

Улисс увидел, что неподалеку от него на песке спит араб в развевающихся одеждах. Возле араба не то мандолина, не то какой-то другой музыкальный инструмент и кувшин с водой. Улисс увидел, как лев, в своем смирении и простоте душевной чем-то похожий на спящего человека, подходит к арабу и обнюхивает его голову без всякого намерения причинить ему вред.

Чтение Священного Писания окончилось. Мощно задышал орган, а хор и прихожане запели «Простираю к Тебе руки мои».

Видение пустыни исчезло. Вместо нее возник океан. Теперь Улисс судорожно цеплялся за скалу, которая высилась над водной пустыней. Только голова его и руки были над водой. Он оглядывается в поисках спасения, но кругом одна лишь вода. И несмотря на это, он полон терпения и веры. Наконец Улисс видит, как вдалеке по волнам идет огромный человек – Большой Крис. Он подходит к Улиссу, молча нагибается к нему, берет за руку и поднимает из глубины на поверхность. Мгновение спустя Улисс снова падает в воду и судорожно барахтается в ней, а Большой Крис снова выуживает его оттуда и ставит на ноги. Держа мальчика за руку, Большой Крис шествует вместе с ним по волнам. Далеко впереди видны белые башни прекрасного города, окаймленного зеленой растительностью. Большой Крис и мальчик идут прямо в город.

Пение кончилось. Вдруг Улисс почувствовал, что его кто-то трясет. Вздрогнув, он проснулся. Его тряс Лайонель. Лайонель с тарелкой для пожертвований. Улисс нашел свою монетку, положил ее на тарелку и передал тарелку матери.

Лайонель прошептал Улиссу тоном благоговейным и полным таинственности:

– Ты уже спасен, Улисс?

– Как? – спросил Улисс.

– Прочти, – сказал Лайонель и вручил другу религиозную брошюрку.

Улисс поглядел на брошюрку, но не смог разобрать даже очень большие буквы заголовка: «Ты уже спасен? Это никогда не поздно!»

В другом конце притвора Лайонель задал тот же вопрос какому-то пожилому господину:

– Вы уже спасены?

Человек строго взглянул на мальчика и с раздражением шепнул ему:

– Ступай, ступай!

Прежде чем уйти, Лайонель с видом великомученика предложил пожилому господину одну из своих брошюрок. Разозлившись, пожилой господин молча выбил брошюрку из рук Лайонеля; мальчик напугался и почувствовал себя настоящим великомучеником.

Жена пожилого господина шепнула ему:

– Что с тобой, милый?

– Мальчик спросил меня, сумел ли я спастись. Потом сунул мне вот это. – Он нагнулся, поднял с пола брошюрку и передал ее жене. – Сунул мне… это сочинение! – Пожилой господин с раздражением прочел вслух: – «Ты уже спасен? Это никогда не поздно!»