Джо Питерс - Никто не услышит мой плач. Изувеченное детство Страница 36

Большую часть своего рабочего времени персонал детдома проводил, оценивая нас и разговаривая с каждым индивидуально, так что остальным было нечем заняться, когда наступала очередь следующего ребенка идти в кабинет для разговора. Но ни у кого из взрослых не было времени поболтать с нами неофициально, пошутить, даже для того, чтобы узнать нас получше; от них требовалось только успешно справляться со своими обязанностями. В этом отношении они больше напоминали тюремщиков или надзирателей, чем социальных работников. Я думаю, что если бы там был хоть один человек, готовый посидеть со мной и завоевать мое доверие, то на этом этапе я был бы уже готов рассказать о вещах, которые произошли со мной после смерти отца. Но я ко всем относился с недоверием, зная, сколько раз меня предавали, и ни у кого из персонала не было времени развеять эти подозрения.

Большинство детей, попадавших в детдом, уходили довольно быстро, но я был одним из наиболее тяжелых случаев, требующих много сил и времени, и у работников детдома возникли проблемы с пониманием, как со мной обращаться и что со мной вообще делать. Я все время беспокоился о том, каково будет их окончательное решение, боясь, что мама передумает и захочет забрать своего раба, – и они отправят меня обратно домой только потому, что не смогут придумать, как со мной поступить.

После того как завершился этап разговоров и оценки, мне сказали, что меня отправят либо домой, либо в другой детский дом на более длительный срок, либо к приемным родителям. Кому, интересно, захотелось бы усыновить сквернословящего подростка, верящего, что весь мир настроен против него, и с репутацией трудного, агрессивного ребенка, сбежавшего из дома? И, даже если бы кто-нибудь действительно меня усыновил, кто мог сказать, что они не будут обращаться со мной точно так же, как остальные? Лучшим вариантом для меня казалось остаться в системе социальной опеки, и все что мне оставалось делать – ждать решения людей, которых я даже не знаю. Это довольно неприятное и пугающее чувство, когда ты фактически не можешь ни на что повлиять в своей жизни.

Глава 15 Туда-сюда

Как только за меня взялась система социальной опеки, я всего за пару недель побывал в нескольких домах, пока там все решали, как лучше всего со мной поступить. Я знал, что был сущим наказанием для любого социального работника, который пытался мне помочь. Я был так зол на весь мир и так недоверчив к людям, что не собирался разрушать ничьих сомнений по этому поводу. Все, кто проявлял ко мне доброту в прошлом, в конце концов меня подвели: папа умер, Уолли и Пит бросили меня, Дуглас обманом хотел понравиться мне, предложив конфеты, Джон и, возможно, даже леди на телефоне доверия сдали меня полиции. Я не доверял ни одному ключевому работнику [2] , утверждавшему, что он делает что-то ради моего блага. Я решил, что лучше держать их всех на расстоянии, если не хочу снова быть побитым. Так что я делал абсолютно все, что хотел, и относился ко всем, как к мусору, что идеально совпадало с образом, описанным мамой. Я был кошмаром во плоти, и прошло совсем немного времени, прежде чем все начали искать способ избавиться от меня, переложив эту заботу на другие плечи. Я причинял всем слишком много беспокойства и был неиссякаемым источником неприятностей, так что никто не хотел меня терпеть.

Спустя примерно месяц после того, как меня забрали из телефонной будки, произошло худшее из возможного – кому-то удалось убедить мать забрать меня обратно домой. Может быть, они думали, что оказывают мне услугу, уговорив маму снова попробовать совладать со мной. Возможно, она обдумала это, и решила, что будет безопаснее держать меня при себе, чтобы знать, что я рассказываю людям. Или ей не хватало денег, которые я зарабатывал для нее у дяди Дугласа. Когда мне рассказали об этом решении, я взбесился точно так же, как на заднем сиденье полицейской машины месяц назад. Успокоить меня было совершенно невозможно, но в этот раз на меня просто никто не обращал внимания. Они были абсолютно уверены, что я – настоящая заноза в одном месте и что я высказал в адрес своего брата ложные обвинения, только чтобы добиться своего. Они хотели избавиться от меня как можно скорее, так что отправили трех работников детдома усмирить меня, усадили в белый фургон и отвезли домой к матери. Я кричал и дрался всю дорогу. Я почувствовал, что нет ничего, что я мог бы сказать или сделать, чтобы убедить их, что они совершают ошибку и доставляют меня прямиком в ад, отправляют на собственную казнь. Я как будто снова оказался в одном из своих кошмаров, где изо всех сил пытаюсь добраться до входной двери, но меня тянут обратно. Как бы сильно я ни отбивался ото всех в этом фургоне, он продолжал ехать к дому матери. Я мог бы с тем же успехом снова онеметь – ключевые работники не обращали никакого внимания на все мои мольбы и крики. Когда меня высадили у дома, социальные работники так крепко схватили меня, что я не мог не только убежать, но даже пошевельнуться; мама встретила нас со всем своим очарованием, приветствуя блудного сына, вернувшегося, наконец, домой, и заставила меня выглядеть еще более мерзким, неблагодарным и невоспитанным ребенком в глазах персонала детского дома. Как только они покинули дом и за ними закрылась входная дверь, улыбка исчезла с лица матери, и моментально дал о себе знать ее взрывной характер. Как я и ожидал, снова проснулся вулкан ее гнева, готовый к очередному извержению.

– Иди-ка сюда, – приказала она, схватив меня за волосы и потащив во вторую гостиную, где шторы, как всегда, были плотно задернуты.

Я знал, что был обречен. Откуда ни возьмись появился Амани, как только услышал, что фургон социальных работников уехал, и они вместе с матерью устроили самое чудовищное наказание в моей жизни. Впервые я попытался отбиться, отказываясь лечь и терпеть, но это только подливало масла в огонь их ярости, заставляя ее разгораться все сильнее и достигать новых немыслимых высот. Они оба были гораздо больше и сильнее меня, и вместе были непобедимы. Амани достал свой ремень, и, когда я оказался на полу, они с матерью начали бить, пинать и хлестать меня изо всех сил, бросать меня по комнате, словно я был тряпичной куклой. Они со всех сил били меня головой о стену, и мне казалось, что они действительно хотят меня убить.

– Что ты сказал тем сраным копам, маленький ублюдок? – кричал Амани, очевидно испугавшись, что может потерять прибыльные связи с дядей Дугласом и его друзьями, но мне не хватало воздуха, чтобы успокоить его и объяснить, что я ничего им не сказал.

– Я предупреждала, что я убью тебя, на хрен, если ты проронишь кому-нибудь хоть слово о том, что происходит в этой семье, – кричала мать, обрушивая удар за ударом на мое лежащее ничком тело.

Удары были такими сильными, что от них у меня перехватывало дыхание и начало рвать. Когда мать и Амани устали, они позвали Ларри и Барри посмотреть на меня. Я валялся на полу бесформенной кучей мяса. Потом они разорвали мою одежду и надругались надо мной как хотели, а я был слишком слаб, буквально уничтожен, чтобы оказывать хоть какое-то сопротивление.

– Я тебе устрою кое-что, что ты сможешь рассказать долбаной полиции, – прошипел Ларри сквозь зубы, подключаясь к процессу.

К тому моменту, когда они закончили, я был так избит и покалечен, что никак не мог показаться в школе на следующий день – кто-нибудь обязательно бы заметил следы побоев, – так что меня оставили на неделю дома, позвонив в школу и сказав, что я болен. Насколько мне известно, никто из службы социальной опеки не приходил проверить, как у меня дела после возвращения в семью. Никто из школы не приходил проверить, действительно ли я болен. Очевидно, они не поверили ни единому моему слову, мамино представление, как всегда, убедило их. А может, они решили, что вся наша семья – гиблое дело, и махнули на все рукой.

Всю следующую неделю меня ни на минуту не оставляли одного – они хотели быть уверены, что я не предприму очередную попытку вырваться на свободу или не найду какой-нибудь предмет, который смогу использовать для своей защиты. Они били и насиловали меня каждый раз, когда их охватывало желание. Но даже мать понимала, что нельзя держать меня дома вечно теперь, когда окружающий мир знал о моем существовании, и через неделю, когда наиболее заметные следы побоев зажили, им пришлось отпустить меня в школу, чтобы не рисковать и чтобы ключевые работники не нанесли им еще один визит. Все воскресенье перед моим возвращением в школу мать предупреждала меня и угрожала. Она рассказывала, что со мной случится, если я осмелюсь проронить кому-нибудь еще хоть слово о нашей семье. Она говорила и говорила, не останавливаясь, кричала и ругалась, от чего у меня голова шла кругом. Наконец мать схватила нож и приставила к моей шее.

– Я ни хрена не шучу, – проревела она, – что в следующий раз убью тебя!

И я снова ей поверил.