Марк Хелприн - На солнце и в тени Страница 4

Слегка наклонив голову, она спросила почему.

– Там, когда я видел что-то красивое, когда все-таки любил, это было так насыщенно, что и не описать. Не знаю, это, возможно, неправильно, но было именно так. И в бою, и при прыжках возникали островки чувств, которых я никогда не испытывал: короткие отрывки, пронзавшие, как шрапнель.

Не желая углубляться, она лишь улыбнулась, и они переключили внимание на то, что их окружало. Крытый дранкой дом, защищенный от соседей густой живой изгородью, окруженный садом в два акра, который раскинулся тремя террасами с лужайками, плодовыми деревьями, цветочными клумбами и белыми ракушечными дорожками на восточном, обращенном к морю склоне холма, это был рай, откуда открывался вид на сорок миль до горизонта с обзором в 140 градусов. Океанский бриз, долетавший до вершины холма, ослабляли искусно выстроенные ряды самшита, пока он не стихал настолько, что был способен лишь нежно покачивать множество красных и желтых роз на угрожающе длинных стеблях.

Элейн и Генри, брат Мейера Коупленда, отца Гарри, бежали на Статен-Айленд, потому что их брак противоречил вере каждого из них. Ни ирландцы с ее стороны, ни евреи с его не были враждебны или неумолимы, но чета, тем не менее, испытывала дискомфорт, неодобрение и напряженность. Не желая проводить таким образом всю свою жизнь, они сослали самих себя в Ричмонд, где, оставаясь в Нью-Йорке, жили так, как могли бы жить на побережье Калифорнии или Мэна, и каждый день молились, чтобы через пролив Нэрроуз никогда не перекидывали бы никаких мостов.

После смерти матери Гарри, тогда еще мальчик, провел в этом доме немалое время. Когда отец уезжал за границу закупать кожу или нанимать мастеров, именно здесь оставался Гарри, вставая в шесть, чтобы добраться до школы в верхнем Вест-Сайде, и так сосредоточенно занимаясь на пароме два раза в день, что ему казалось, будто он пересекал пролив в мгновение ока. Именно на Статен-Айленде Гарри впервые увидел и попробовал омара. Теперь он сидел на солнце за покрытым скатертью столом, угощаясь еще одним омаром, в салате. Рядом стоял стакан чая со льдом и лежали булочки с маслом, которых, хоть он и не заикался о добавке, было не вполне достаточно для того, кто только что проплыл милю и прошагал восемь.

Не так давно он вообще не заметил бы никакой реакции своего организма, даже несколько раз полностью выложившись и оставшись совсем без еды. На войне он научился отделять отдачу энергии от ее потребления, из-за чего голод преобразуется в чувство тепла. Это не значит, что после омара, четырех булочек с маслом, двух стаканов чая со льдом и большой порции салата ему угрожал голод, но он по-прежнему тратил свои резервы.

– Я был на кладбище, – сказал он, откидываясь в кресле так, чтобы его лицо было полностью открыто солнцу. Он знал, что тетка не водит машину и поэтому может лишь изредка навещать могилу мужа, которая находилась недалеко от Манхэттена, но оставалась невидимой оттуда, в земле, полого поднимающейся к западу от Сэддл-Ривер.

– Давно там не была. За могилами ухаживают?

– Нет. Там к каждому надгробию прикреплены медальоны, означающие постоянный уход, но за ними не ухаживают. Я зашел в контору. Там извинялись. Говорят, половина работников еще служит. Из-за демобилизации я сначала подумал, что это просто отговорка. Но похоронные команды до сих пор загружены работой. Служба регистрации могил должна разыскать захоронения, которые не всегда хорошо заметны, эксгумировать всех и переместить их на военные кладбища или вернуть домой. А это не картошку копать. Когда их хоронили, могильщиков и бульдозеристов оглушала артиллерия, так что было не до церемоний. Теперь это наверстывают. Вынимают осторожно, как и полагается.

– Так что же они будут делать? На кладбище?

– Через год или два все наладится. А пока, поскольку я пожаловался, мне предложили сразу нас обслужить. Но я отказался. Из-за этого другим могилам, которые никто не навещает, было бы хуже, так что я сам этим занялся. У них нашлись свободные инструменты, и мне разрешили их взять. По-моему, они смущены, чувствуют, что в долгу перед нами. Но они нам ничего не должны.

– Не должны. Я знаю.

– Я скосил траву. Починил ограду вокруг участка, очистил надписи, выполол сорняки и даже посадил плющ. Все это сделано. И еще прочел кадиш по своей матери, по отцу, Генри, дедушке, бабушке и по отцу и матери своей матери, где бы они ни были. Но в одиночку, конечно, без миньяна[9].

– Многие бы этого не одобрили, – предположила она.

Элегантный, почти официальный и располагающий в своем костюме с ангельски голубым галстуком, он на мгновение задумался и сказал:

– Ну и черт с ними.

После обеда, когда Элейн принялась относить в дом подносы, приказав Гарри оставаться на солнце, он стал думать о женщине, которую видел на пароме. Даже когда он был занят разговором, ее образ то делался ярче, то тускнел, то возникал, то пропадал. Он не знал ее, и все же томился по ней. Воспоминание может продлиться неделю или две, может сохраниться навсегда, но он был уверен, что никогда ее не увидит. Он не смог найти ее на пароме, когда вместо того, чтобы стоять, как обычно, на носу, стал обходить палубы, словно прогуливаясь. Там хватало палуб, куда она могла случайно раз-другой перейти, чтобы он ее упустил, и он упустил. А когда попытался найти ее после высадки, толпа слишком быстро двигалась сразу через четыре выхода. Хотя мгновение она, возможно, была видна среди быстро шагающих людей, чьи головы подпрыгивали, как стая птиц, плавающих на кромке прибоя, он ее не заметил.

– Что с бизнесом? – сказала тетка, снова усевшись на свой стул. – Как идут дела? Тот цветной все еще работает? Как там его звали?

– Корнелл.

– Верно.

– И впрямь верно. Его зовут Корнелл Верн.

– После смерти Мейера ему удавалось со всем управиться?

– Да, вполне. Прошло несколько недель, прежде чем мне сообщили о смерти отца. Не могу никого винить. Обычно никто не знал, где я нахожусь, потому что нас часто откомандировывали в другие подразделения. Так что я не обижаюсь, даже если они и забыли. Когда я это выяснил, утешительно было узнать, что он уже давно похоронен. Я ничего не знал, но все же было так, будто я горюю и в то же время прихожу в себя. Я не смогу этого объяснить. Как будто мир управляется какими-то главными часами. Я чувствовал себя персонажем пьесы, который почему-то оставался за кулисами, когда должен был играть свою роль, но когда я вернулся, оказалось, что события развивались без меня, затрагивая и меня самого. Мы тогда сражались, стояла суровая зима. Прошло какое-то время, прежде чем мне пришло в голову, что бизнес предоставлен сам себе. Но я ни капли не волновался, ни в малейшей степени. У меня контрольный пакет акций, но только тридцать процентов акций, приносящих дивиденды. У Корнелла двадцать процентов, а пятьдесят процентов – в доверительном фонде. Там у всех есть доля.

– Как он смог управлять компанией?

– Вы спрашиваете об этом, потому что он цветной?

– Это должно быть трудно.

– Элейн, – сказал Гарри, делая паузу, словно чтобы обронить то, что собирался сказать, а потом поймать и поднять повыше, – Корнелл мог бы заниматься любым бизнесом. Он загружен далеко не в полной мере. Если бы он работал в другом месте, у него не было бы собственности, и ему могли бы всучить метлу. Моему отцу несказанно повезло, что он отнесся к Корнеллу как к личности, а не как к тому, кто, входя в комнату, заставляет людей дышать по-другому и подбирать слова в его присутствии. Я испытываю то же самое на собственной шкуре, когда люди узнают, что сидят рядом с евреем. Сами того не желая, они напрягаются и отодвигаются.

– Я часто сталкивалась с таким по отношению к Генри, – сказала она. – Иногда люди реагировали на него так, словно он заражен или испачкан. А он и не замечал.

Гарри посмотрел на нее и слегка улыбнулся.

– Прекрасно замечал.

– Удобно, что Корнелл может вести бизнес. Совсем без тебя?

– Мог бы. И вел.

– Твой отец хотел, чтобы ты завершил образование. – Она имела в виду, чтобы он получил степень.

Гарри покачал головой и опустил взгляд, обращаясь к земле.

– Я не смогу вернуться. После войны не смогу. Не хватит терпения. Во всяком случае, не сейчас. Все движется слишком быстро, происходит слишком много перемен, и сердце у меня по-настоящему не лежало к этому даже тогда. У нас внезапно появились проблемы. Я не знаю, что делать. Корнелл тоже не знает. Может, и отец не знал бы, хотя мне трудно в это поверить. Я пытаюсь найти правильные решения, но это нелегко. Во время войны нам повезло – те, кто заключал с нами контракты, не подбросили нам те же заказы, что другим. Возможно, это случилось потому, что отец никого не потчевал, а тем более не назначал откатов. Я не знаю, я был на другом конце света. Но поскольку мы известны своим качеством, нам не предлагали объемных контрактов на миллионы кобур, ремней для винтовок, футляров для биноклей и всего прочего. Мы получали заказы на роскошь – ремни для высшего офицерского состава, портупеи, атташе, бумажники, планшеты для карт, портфели для презентаций, то есть самые сливки. Так что мы не гребли деньги лопатой, не расширялись сверх меры, мы оставались совершенно стабильны. Наша гражданская торговля упала почти до нуля, но это восполнялось продукцией высшего разряда для военных. Мы не расширились, но и не ужались. В итоге нам не понадобилось никого увольнять, мы не снизили своих стандартов, мы по-прежнему производим лучшие кожаные изделия в стране и по-прежнему связаны с надежными поставщиками. У всех остальных сплошная неразбериха.