Саймон Ван Бой - Все прекрасное началось потом Страница 4

Она чувствовала – он вдрызг пьян.

– Потому что хочешь меня?

– Да, – сказал он.

Тут он отдернул руки, словно развязав ремешок у нее на поясе. Туфли его дробно застучали по каменной мостовой: он переминался с ноги на ногу, собираясь уйти, – и уже двинулся было прочь.

– Я провела детство в одиночестве и свыклась с ним, – сказала она.

– Тогда ты должен бояться нас обоих, – неожиданно мягко возразила она.

– Я тоже.

Ребекка продолжала болтать, будто желая сгладить неловкость, грозившую растянуться до их следующей встречи. И тут она поцеловала Джорджа в щеку, потом еще и еще, пока ее поцелуи, точно пустые слова, не наполнились безмолвным утешением.

Она чувствовала его теплый лоб и едва исходивший от него солоноватый аромат испарины.

Рядом с ними притормозила машина. Они на нее даже не взглянули – и она, набирая скорость, уехала. Приближалось лето, и его теплом им хотелось наслаждаться, что бы там ни было.

Ребекка смотрела на котенка за спиной у Джорджа – тот спал, приютившись под колесом припарковонной рядом машины.

– Если тебе нужно открыть консервную банку или что-то размешать и если понадобится фен, я живут тут неподалеку.

– Спасибо, Джордж.

– На самом деле фена у меня нет, зато есть потрясающие записи партит[3] Баха.

Ребекка пожала плечами.

Она не знала, когда захочет увидеться с ним снова. В некотором смысле он был для нее удобной ширмой, за которой она могла укрыться от прошлой своей жизни: ведь он знал о ней только то, что она французская художница, приехавшая пожить в Афинах. В Греции она собиралась писать картины для своей будущей выставки, которую потом хотела организовать в Париже, надеясь на громкий успех.

Может, и ее мать случайно заглянет в галерею, но не распознает художницу по ее частной биографии, вывешенной на стенах и полной белых пятен.

Перед тем как подняться по лестнице в свою убогую квартирку, Ребекка оглянулась и увидела, как Джордж достал из-под машины котенка, о котором она уже забыла. Он положил его под куст, развернулся и пошел восвояси.

И тут она почувствовала тягостную пустоту, давившую на нее сверху. Груз ее вещей, неподвижных и тяжелых, словно погрузившихся под воду. Она оказалась в городе, где знала одного-единственного человека.

– Джордж! – крикнула она.

Он обернулся.

– Может, поднимешься – посмотришь, где я живу? – сказала она, слабо улыбнулась и поманила его рукой.

И он двинулся следом за нею по лестнице, что вела к ее квартирке.

Ее каблучки чуть слышно постукивали по мраморным ступеням.

Они пили кофе на балконе. Руки и ноги у Ребекки были будто ватные. Джордж наклонился к ней и принялся растирать ей шею и плечи. Она закрыла глаза и глубоко вздохнула.

Джордж поднялся и встал у нее за спиной. Затылком она чувствовала его дыхание – город вдруг погрузился в тишину и опустел, как никогда.

– Оставайся, – сказала она.

Руки на ее плечах замерли в неподвижности.

– На ночь?

Потом было очень жарко.

Джордж нежно провел кончиками пальцев по ее обнаженной спине.

– Как приятно! – проговорила она.

На простыни упал свет уличного фонаря.

Он придвинулся ближе. Она почувствовала, как он прижимается к ней. И покорно, будто в полусне, повернулась так, чтобы ему было удобно. Потом на несколько мгновений закрыла глаза. Он целовал ей спину с размеренной неспешностью. Стояла томительная духота, хотя ставни были открыты.

Она видела его широко раскрытые глаза и отражавшуюся в них слабо освещенную комнату. Тяжесть его тела пробуждала в ней физическое желание – и она разомкнула ноги. Едва овладев ею, Джордж с тягостным вздохом откинулся на спину.

И несколько минут так и лежал, не шелохнувшись. Потом бережно прикрыл ее простыней, будто пряча надолго. Поцеловал в губы и снова лег, не сказав ни слова.

Ей очень хотелось пить, но она слишком устала – у нее не было сил даже пошевелить рукой. До утра оставались считаные часы.

Глава третья

Как-то раз, шуруя пылесосом под дедовской кроватью, Ребекка наткнулась на коробку из-под обуви. В ней лежали фотокарточки 1957 года, сделанные во время отпуска в Каннах. Красота деда поразила ее.

Странно было думать, что когда-то он был молод. На многих фотокарточках он был в черном галстуке и смокинге. А на одной, с сигареткой во рту, – складывал верх у «Порше». Машина матово-серебристая. Со швейцарскими номерами и узкими колесами.

На каждой фотокарточке он был запечатлен за каким-то занятием: распускал парус, откупоривал шампанское, менял колесо у машины, доставал чемоданы из багажника, ласкался с собакой.

На некоторых фотокарточках была изображена женщина, его будущая жена, – бабушка Ребекки. Жизнь Ребекки являла собой утрату близких. Она даже не знала, как зовут ее родного отца. Которого ее мать вписала ей в свидетельство о рождении и которого назвали в честь какой-то поп-звезды, погибшей в какой-то катастрофе.

В обувной коробке она нашла все, что напоминало о счастливой жизни ее деда и бабки.

Бабка у нее была писаная красавица, вот только взгляд у нее был какой-то затравленный, как у ее сестры. На одной фотокарточке она спускалась по трапу маленького самолета. Мужчина сзади, в черных очках, нес пару чемоданов. Ребекка оставила себе только эту фотокарточку. А через год она послала запрос в Air France. Для нее, не имевшей ни денег, ни образования, то была, пожалуй, единственная возможность поближе приобщиться к молодости ее деда и бабки.

Интересно, думала она, может, кто-нибудь когда-нибудь найдет и ее обувную коробку?.. Единственными шикарными мужчинами, что нет-нет да и объявлялись в деревне Линьер-Бутон, были мужья, приезжавшие летом отдохнуть с женами и детьми – или проведать престарелых родственников, дабы их порадовать.

Ребекка подолгу размышляла о том, до чего же все изменилось в жизни деда после того, как утонула бабушка, оставив его с их единственной дочуркой на руках, которую ему предстояло растить одному, – ее мать.

Считал ли он вторую половину своей жизни пропащей? Разъезжать он уже не мог: на руках у него был ребенок, – и предпочел работать с местными дельцами, отказавшись от выгодных контрактов в Париже, Туре и Нанте, приносивших ему раньше немалый доход. К тому же в результате нелепой случайности он потерял любимую женщину.

Ребекке было очень тяжело думать обо всем этом. Помнил ли он, когда все разом изменилось, будто кругом вдруг все стемнело? Утро – а потом долгий мрачный день.

Она размышляла, много ли сохранилось в нем от прошлой жизни. Что осталось от того красавца в этом нерасторопном, вечно вздыхающем старике с нетвердыми руками?

Ребекка была слишком молода – и не разбиралась в горестных чувствах, приходящих с возрастом. «Скромная история спящего» – так назывался набросок, который Ребекка однажды вечером сделала с деда. И когда показала ему, он кивнул и слегка похлопал ее по головке. Потом он пошел в ванную и закрыл за собой дверь. Глухой лязг ремня, брякнувшего об пол. Потом протяжный вздох. Шуршание газеты.

Позже, вечером, во время телевизионной игры он разрешил Ребекке повесить ее набросок в прихожей – для красоты и ей на радость.

«Гвозди возьми в банке там, в сарае, – сказал он. – Их там целая куча, они все одинаковые».

Глава четвертая

Вокруг Афин простираются пустыри. Время от времени люди забредают туда в поисках каких-нибудь ценных вещиц, чтобы потом продать их на блошином рынке в Монастираки. Согнувшись в три погибели, они роются в иссохшейся земле, выискивая один-единственный черепок плитки, уложенной две тысячи лет назад.

Проходит лет четыреста – и на эту плитку падает Римская империя, веселясь, точно ребенок, делающий первые шаги по древнему полу. Спустя столетия рассказы о новоявленном мире переполняют дом и переливаются через край, точно мед, который тут же слизывает голодная собака.

Тогда было больше деревьев.

В воздухе стоял терпкий запах сухой травы.

Птицы прилетали и улетали.

Теперь – только пожелтевшие камни, диван и тюфяк, брошенный глубокой ночью. И битое стекло, мерцающее на солнце. Тень отбрасывает лишь низенькая выщербленная стена, словно дряхлая беззубая челюсть. Когда-то она была ровная. Зодчий собственноручно заделал на ней все трещины. И сдул пыль с рук. Лошадь его стояла снаружи и громко тянула воду из глубокой бадьи.

Афины – мир, полный отчаяния и нежданной красоты.

И на грани этих двух противоречивых душевных состояний Ребекка почувствовала себя женщиной.

Она сразу полюбила этот город.

Но способность любить Афины, равно как и всякая иная любовь, заключена не в городе, но в человеке, к нему обращенном.

Город пленял Ребекку на каждом шагу. Ее душевное состояние отражалось в окружавших ее вещах – тех, что она подмечала: продавце сигарет, подкармливающего рыбой кошек, внезапно хлынувшем дожде, детях-калеках, спокойно сидящих на папертях, в то время как их матери грозят кулаками Богу, а потом с распростертыми руками встречают туристов.