Джон Ирвинг - Семейная жизнь весом в 158 фунтов Страница 4

Смущенная, стояла Катрина Марек у стойки британской таможни, в то время как таможенник с интересом внимательно рассматривал каждую картину и рисунок. Катрина была уже на сносях и выглядела, вероятно, изможденной, но таможенный чиновник, игриво улыбаясь, любезно пропустил ее на английскую землю (за взятку в один рисунок), очевидно, глядя на нее глазами Курта Уинтера, не замечая ни беременности, ни усталости.

Лондонские художники, которые, как предполагалось, должны помочь Катрине найти работу в театре, будут делать это вовсе не из уважения к искусству Курта Уинтера. Искусство он и не думал посылать в Англию; он отправил в Англию австрийскую актрису с плохим английским, беременную, неуклюжую и испуганную, в англоговорящую страну, где некому позаботиться о ней. Содержимое сумки могло послужить ей рекламой.

Художники, хозяева галерей и театральные режиссеры говорили Катрине:

«Хм, модель – это вы, не правда ли?»

«Я жена художника, – говорила она. – Я актриса».

А они говорили:

«Да, но для этих рисунков и картин моделью служили вы, так?»

«Да».

И несмотря на ее девятимесячное бремя, являвшееся Северином Уинтером, они смотрели на нее с интересом. В итоге о ней как следует позаботились.

Северин появился на свет в Лондоне, в хорошей больнице, и произошло это в апреле 1938 года. Я присутствовал на его тридцать пятом дне рождения и услышал, как он говорил Утч, изрядно поднабравшись: «Если хочешь знать правду, мой отец был паршивым художником. Но в каком-то смысле он был гений. Он знал, что моя мать – паршивая актриса, и прекрасно понимал, что если мы отправимся в Лондон все вместе, то помрем с голоду. Поэтому он изобразил ее в самом лучшем виде, как только мог, а сам вышел из игры». Это Северин сказал Утч. Он положил ладонь ей на живот, чуть пониже пупка. Таким пьяным я его еще никогда не видел. «И это самое лучшее, что есть в нас всех, если хочешь знать правду». Я поразился, что Утч согласилась с ним.

Жена Северина, Эдит, никогда бы с этим не согласилась. Эдит – самая изысканная женщина из всех, что мне доводилось знать. В ней было столько природного вкуса, что казалось, все вокруг нее должно быть таким же совершенным. Вот почему Северин рядом с ней смотрелся как неуклюжий, невоспитанный медведь рядом с балериной. Высокая, грациозная, раскрепощенная женщина с красивым чувственным ртом. Движения ее мальчишеских бедер, рук с тонкими пальцами были естественны; длинные ноги с гладкой, шелковистой кожей, маленькие торчащие груди – все как у молоденькой девушки; и небрежно причесанные волосы. Всю одежду она носила так непринужденно, что ее можно было представить даже спящей в одежде. Впрочем, лучше представить ее спящей без всякой одежды. Когда мы познакомились, ей было под тридцать, а ее браку с Северином Уинтером исполнилось восемь. Браку с человеком, на котором любая одежда сидела так, будто была не по размеру; его малый рост поражал несоответствием ширине плеч или, если угодно, ширина плеч поражала несоответствием малому росту. Было в нем пять футов восемь дюймов, а вес, наверное, фунтов на двадцать превосходил прежние 157. Мышцы на груди и спине выпирали, как валуны. Предплечья его казались толще, чем чудные бедра Эдит. Воротники лучших в мире рубашек были ему тесны. Он боролся с маленьким, почти незаметным животиком, которого стеснялся и в который именно поэтому я любил тыкать. Твердый, обтянутый кожей, как футбольный мяч, животик. У него была массивная, в форме шлема, голова с густой темно-каштановой шевелюрой, насаженной на макушку, как лыжная шапочка, и спускающейся к ушам наподобие подстриженной лошадиной гривы. Одно ухо было изуродовано, и он старался его прятать. Его отличала наглая мальчишеская улыбка, а энергичный рот сверкал белыми зубами. Только причудливая, в виде буквы V, дырка зияла внизу: кусок зуба был отколот чуть ли не до самой десны. Большие карие, широко поставленные глаза, на переносице – шишка, заметная, если сидеть от него слева, и вмятина – там, где его нос перебили еще раз, – заметная, только если смотреть на него прямо.

Он не просто выглядел как борец, вся суть его была борцовская, к тому же в нем уживались черты прагматика и романтика. Его жесты были жестами прирученного дикаря; он был неотесан и великодушен; он изо всех сил старался держаться с достоинством, но часто попадал в глупейшее положение. На факультетских сборищах он блистал красноречием на двух языках, воинственно нападал на дилетантов и нуворишей от образования, исповедовал принцип «необходимо знать проклятое прошлое» и считал, что каждый студент должен пройти хотя бы трехгодичный курс иностранного языка. (Сам он преподавал немецкий.) Излишне говорить, что он вызывал насмешки, но посмеивались над ним осторожно: он был слишком силен, чтобы его задирать, его отточенный сарказм разил прямо в цель; кроме того, Северин обладал неким сомнительным даром – мог переплюнуть любого там, где требовались терпение и выносливость (например, на заседаниях ученого совета, где занудство почиталось за добродетель). Несмотря на то, что он работал на кафедре немецкого языка, знали его прежде всего как тренера по борьбе. И сам он упорно подчеркивал это, в особенности разговаривая с незнакомыми. Представляясь, о немецком никогда даже не упоминал.

– Вы работаете в университете?

– Да, тренером по борьбе, – говорил обычно Северин Уинтер. Однажды я видел, как Эдит съежилась от этих слов.

Он никогда не был зачинщиком драки. Но как-то на вечеринке, устроенной для новых сотрудников факультета, ему пришлось прибегнуть к своей аргументации: один из гостей, скульптор, попытался нанести апперкот в обманчиво выпирающий и, казалось, беззащитный животик Северина. Хотя скульптор был на голову выше и фунтов на десять тяжелее, после этого удара кулаком его собственная рука беспомощно отлетела назад – Уинтер даже не дрогнул.

– Нет, нет, – нетерпеливо объяснял он скульптору. – Вы должны всю силу вложить в плечо, перенести центр тяжести…

Он и не мыслил о возмездии, играл лишь невинную роль тренера.

Его проповеди спортивного образа жизни, скучные для всех, кроме его немногочисленных друзей, однажды заставили меня заподозрить, что он вовсе не был таким уж хорошим борцом, и, когда меня пригласили прочитать лекцию об историческом романе в университете Айовы, я подумал, что стоит разыскать там уинтеровского тренера. У меня вдруг возникло сомнение, не выдумал ли Джефферсон Джонс себе соперника, которого якобы каждый раз побеждал.

Сделать это оказалось проще простого, тренер занимал какой-то почетный пост, подвизаясь на кафедре атлетики, и я спросил, помнит ли он борца по имени Северин Уинтер, категория 157 фунтов.

– Помню ли я его? – сказал тренер. – О, он подавал большие надежды. У него было все необходимое, были амбиции и агрессивность, если вы понимаете, о чем я.

Я сказал, что понимаю.

– Но он проигрывал в главном, он не мог совладать со своей психикой. Не то чтобы он попадал под психологическое влияние противника, нет. Но он делал ошибки. Делал только серьезные ошибки. И не так уж много, – поразмыслив, решил тренер. – В крупном матче и одной вполне достаточно.

– Уверен, что достаточно, – сказал я. – Но ведь однажды он был вторым в соревновании Большой Десятки в весовой категории до 157 фунтов?

– Ага, – сказал тренер. – Но с тех пор весовые категории переменились. Сейчас это уже 158. Раньше было – 123,130,137,147,157 и так далее, а теперь стало 118, 126, 134, 142, 150, 158 и так далее, ну, вы понимаете.

Я не понимал, да и не очень-то хотел. Жизнь университетского профессора вязнет в мелочах, но что может быть скучнее бесконечной статистики спорта?

Иногда я козырял этим в разговорах с Уинтером:

– Неплохо, Северин, посвятить себя области, где изменения составляют один фунт за десять лет.

– А что твоя история? – отвечал он. – Сколько фунтов прибавила цивилизация? Думаю, около четырех унций со времен Христа и пол-унции со времен Карла Маркса.

Уинтер был образованным человеком, его немецкий был, конечно, безупречен, и преподавателем он был хорошим – при том, что далеко не всегда носители языка становятся лучшими учителями. И тренером он был хорошим, хотя получил эту работу случайно. Его взяли в университет как преподавателя немецкого, но он не пропускал ни одной тренировки и вскоре стал неофициальным помощником тренера – борца тяжелого веса из Миннесоты, который побеждал и в Большой Десятке, и в национальном чемпионате в то время, когда Уинтер выступал за Айову. Бывший чемпион-тяжеловес внезапно упал замертво от разрыва сердца, демонстрируя какой-то сложный прием.

– Сначала мне показалось, что он просто неправильно выполнил прием, – говорил Уинтер.

Оставшись посреди учебного года без тренера, кафедра атлетики предложила Уинтеру занять освободившееся место. Он признался Эдит, что это была его тайная мечта. Его команда продемонстрировала такие высокие результаты, что на следующий год он получил ставку главного тренера, вызвав лишь легкие пересуды среди тех, кто позавидовал его двойному заработку. Только его враги на кафедре иностранных языков и литературы могли заявлять, что Уинтер мало времени уделяет своим студентам из-за этой новой нагрузки. Но в лицо, естественно, никто ему этого не высказывал. Между тем изучающих немецкий стало намного больше, так как Уинтер обязал всех членов борцовской команды брать у него уроки немецкого.