Михаил Блехман - Небеса в единственном числе Страница 4

– Гражданин Бондарев, покажите, где у меня лысина.

Даня расхохотался, я тоже:

– В мыши главное не цвет, а суть.

Саша снова поцеловал меня, на этот раз убедительнее:

– Какие новости в очаге всё менее вражеской культуры? Все ли представители стройных рядов на сегодня перестроились?

Я с умеренной радостью – до завтрашнего утра – избавилась от сумки с сочинениями, а также с «Октябрём», и мы пошли было на кухню есть харчо, который я сварила до работы. Но в дверь позвонили, и сосед Марк Семёнович позвал:

– Аня, тебя к телефону!

Звонили обычно мне, Саше почти никогда не звонили, разве что с работы. Но это и понятно, ведь у него, к моей радости, не было Вадика. То есть, скажем, Вики или совсем уж Дуси. А что? Я знавала тех, у кого были даже Дуси, не говоря уж о Виках.

– Анюта, я уже на вокзале, – сказал Вадик. – Пока! Не скучай.

– Ты правда не хочешь, чтобы я скучала? – уточнила я.

– С тобой не соскучишься, – успокоил он. – Надеюсь, со мной тоже.

Это не сокращало дистанцию. Я передала привет Наде, сказала «спасибо» Марку Семёновичу и Розе Моисеевне и, уходя, увидела в углу сумку баулистого вида с завёрнутыми в газету явными бутылками.

– Валюта, – вздохнула Роза Моисеевна. – Сегодня как раз отоварили талоны.

– У вас намечается ремонт? – уточнила я.

Роза Моисеевна покачала головой:

– Удавила Гришу отнести завучу. На всякий случай, а то кто их знает…

– Ну, Наташа никогда не напишет «большевистский» через «ц»! – заметила я.

Марк Семёнович сделал рукой заверительный жест:

– Как сказал Лазарь Моисеевич, главное не через какую букву написано, а кто выставляет окончательную оценку.

– Нашёл кого цитировать, – пожала плечами Роза Моисеевна.

– В цитате, – не согласился Марк Семёнович, – главное не авторство цитируемого, а коннотация.

– Какие вы, Антоша, слова употребляете! – поставила точку Роза Моисеевна и застегнула змейку на сумке.

Всем было о чём думать, поэтому никто не знал, что у меня тоже была галерея. Не для гуляния, и в ней не затеряешься и не встретишь того, с кем не будет дистанции, и рукой подать до мансарды, но зато с каждой её стены – солёной пеной по губам. Зато на каждой её стене – крушение кораблей и надежд, возрождение и успокоение, и снова девятый вал, и мёртвый штиль. И паруса – не алые, а настоящие, и спасающиеся души, и невидимые, невиданные берега.

Берега, словно стадо овец, и вовсе не похожая на красный камень кизиловая скала. Она – рядом, пару часов на катере.

– Кто звонил? – спросил Саша.

– Саша, как насчёт часов?! – я мысленно топнула ногой. Мысль, как водится, материализовалась, и получилось, что не только мысленно.

Он взял газету и сел обратно в кресло.

А в моём закрытом до утра «Октябре» главный герой продолжал превращаться в японца.

4a

Чуть было не ответил банальностью, но банальностей снаружи и внутри и без того чересчур много.

Впрочем, я действительно не наблюдал часов. Кто знает, возможно, это признак счастья. А может, я правильно оценил творчество автора: не мне с ним тягаться в порождении банальностей.

Нет, всё-таки – признак счастья.

Оно ведь только с виду среднего рода – для тех, кто его не видит. Прячется среди весело растопыренных листьев, прикидывается позолоченными и посеребрёнными монетками на дне фонтанов, шутливо укрывается от постукивающих по старой брусчатке каблуков и каблучков.

А когда листья опадают и сами укрывают брусчатку, когда вода в фонтанах заканчивается до следующих листьев, – оно, вовсе даже не безродное, снова пропадает из виду – перебирается поближе к каминным решёткам, укутывается в чуть протёртый плед, стучит клавишами пишущей машинки по только что пустовавшим листам.

Но не исчезает для тех, кто знает и не забывает о нём, хотя и не существует для очень многих прочих.

5

Мама пораньше повела Даню в садик. Мы с Сашей остались совершенно вдвоём, поэтому почти опоздали на свои первые пары. У него пара начиналась утром, так что о часах не могло быть и речи, – я имею в виду настенные, у меня – после обеда, но мне ещё нужно было проверить пачку сочинений на тему домашнего чтения. А он ушёл рассказывать о научном коммунизме.

Если у прошлого есть будущее, то какое же это прошлое? Оно – начало будущего, то есть самое что ни на есть настоящее.

Мы познакомились в университете, на моём пятом курсе. Ещё бы он не обратил на меня внимания, с его-то профессиональным умением ценить высокое – в художественном смысле этого слова – плюс проводить исторические параллели и, как я добавила впоследствии, меридианы. «Вы не на шутку разострились, товарищ Южина!» – сказала бы Раиса Васильевна. Нет, скорее это сказал бы Владимир Лазаревич, наш преподаватель теории перевода. Классическая классная дама Раиса Васильевна говорила с нами только по-английски, всегда называла нас товарищами и по фамилии. А Владимир Лазаревич был с нами на «ты», говорил по-русски и товарищами не называл. «Не хохми так настойчиво, Аня, ты не на шее!» – так бы он сказал. Если быть точной. Фамилий Владимир Лазаревич не использовал, хотя помнил, конечно. Имена для него были намного важнее фамилий, что не соответствовало красной нити, вернее, генеральной линии.

Кстати, о генеральной линии, чтоб не забыть. Хотя такое разве забудешь?

Все наши ИН-ЯЗ и филфак, человек четыреста или пятьсот, собрали в Большой химической. Освобождённая комсоргша Ирка строго объявила, что будет лекция о борьбе с буржуазным национализмом и сионизмом – понятно, каким. Выступит замдекана, парторг Сергей Викторович. Мы так поняли, что это из-за Афганистана, скорее всего.

На Олимпиаду не приехала половина стран. Поэтому когда выигрывал кто-то из стран ненародной демократии, его показывали и показывали, чтобы видно было, что не только демократы побеждают, а есть ещё и много капиталистов. Например, итальянского бегуна Пьетро Меннеа показали раз, наверно, пятнадцать, если не больше, – и как он бежит, и как обмотался итальянским флагом.

Мама меня поправила:

– Аня, разве можно сказать «народная демократия»? «Демократия» – это же «власть народа». Получается «народная власть народа». Демократия или есть, или, чаще, её нет. Осетрина бывает только свежая или несвежая, свежести второй степени не бывает.

Для мамы как всегда было не менее важно, чем что. Отсюда моя страсть к языку. Папа был врачом, поэтому страсть эта оказалась клинической.

– Римка, – озабоченно спросила я у Агальтиновой, – тебе об этом что-нибудь известно? Ну, о буржуазном национализме и сионизме?

– Ха! – скептически прокомментировала Светка. – У Римки одно на уме, для другого нет места.

– Что значит одно? – возмутилась Римка. – Совсем даже не одно, а гораздо больше. Чем больше, тем лучше, – я знаю, о чём говорю.

Она знала, о чём говорит, и я прекрасно знала, что она прекрасно знает то, что нужно и хочется знать, – так же, как и Римка прекрасно знала про меня. Ну, может быть, у меня это не так бросалось в глаза, не то что у Римки, да и у Светки тоже.

Сергей Викторович и освобождённая Ирка сидели внизу, перед микрофоном. Мы трое сели в самом верхнем ряду, с краю. Явка была обязательна, со всеми вытекающими отсюда последствиями, поэтому народу во всей бездонной Большой химической было – как на Таганке, только там, говорят, зальчик малюсенький, не то что у нас.

Сергей Викторович подошёл к микрофону и начал строго выступать о вреде и опасности сионизма и буржуазного национализма. Раньше мы ничего толком об этом не знали, – наверно поэтому нас решили просветить.

– Пулемётчица, твоя задача – слушать, а потом конспективно рассказать нам, окаянным, – наставительно сказала Римка. – Так что бди.

Я, со своей стороны, ответила «Так точно, возобдю», а также что-то вроде «Слушаю и слушаюсь, Василий Иваныч» или «Служу трудовому народу, старший товарищ Пётр!» Интересно, кому и чем я служила, – об этом стоило призадуматься.

Римка и Светка завели беседу о физиологии, а мне это было не интересно. То есть очень даже, захватывающе интересно, только молча. Как сказал Витгенштейн, о чём нельзя сказать, о том лучше помолчать. Как же, помолчат они. Дамы хиппуют так, что пыль столбом, хотя наша работа – непыльная, разве что на каникулах работать в университетской библиотеке. Ну, или в колхозе. Закрылись своими непроходимыми волосищами, и даже если бы Сергей Викторович или его Ирка их заметили тут, на верхотуре, то подумали бы, что они конспектируют. Представляете – Агальтинова и Гельфанд конспектируют не про историю зарубежной литературы, а про сионизм? От телораздирающего хохота я чуть было не поперхнулась собственным языком.

Незаметно для самой себя и для всех пятисот потенциальных националистов и сионистов, никуда не торопясь – поезд без меня не уедет – пошла через арку на трамвай. Бутерброд, который мама утром положила мне в портфель, я решила достать в поезде, а сейчас лучше как следует проголодаться и насладиться ожиданием поезда, бутерброда и моей галереи.