Джошуа Феррис - И проснуться не затемно, а на рассвете Страница 45

После прочтения более поздних кантонментов может сложиться впечатление, что группа, которую под знаменем сомнения умудрился собрать Сафек – он же Агаг, царь Амаликитский, – в основном состояла из отверженных, бывших рабов, еретиков, блудниц и мужланов Неолита да еще парочки прокаженных, которые сели на обезвоженных верблюдов и кочевали по негостеприимным библейским землям. Странная штука: никто им не докучал. Они просто шли куда глаза глядят – не сказать, чтоб они были совсем неприметны, – мимо лагерей и караванов аммореев, хеттеев, иевусеев, ферезеев и гергесеев, словом, всяческих негодяев, бандитов и психопатов Ханаана, готовых напасть на все, что движется и проявляет признаки слабости, – и никто им ничего не делал. Наоборот, время от времени они даже устраивали совместные пиршества и лакомились козлиными костями, запивая их вином. Поначалу Сафек, который до сих пор не видел в этих краях ничего, кроме кровопролития и войны, даже немного пугался, но потом вспомнил обещание Господа: «И не было у нас города, который дал бы нам имя, и не было короля, который назначил бы капитанов и превратил бы нас в орудия войны; не было у нас и законов, кроме одного. Смотри, и да освятится сомнением сердце твое; ибо Господа может познать лишь Господь. И мы пошли за Сафеком, и не исчезли».

Тут-то, в 42-м кантонменте, присланном мне по электронной почте, и происходит первый случай отступничества. Один из последователей Сафека испытывает ужасные экспоненциально возрастающие муки и страдания. Он хороший и надежный парень, и никто не понимает, почему именно он должен был потерять жену и детей, а затем покрыться проказой, ослепнуть, предпринять самоубийство, сойти с ума и вообще испытать массу неудобств. Посреди повествования в него ни с того ни с сего ударяет молния, на него набрасывается лев, и сердце у бедолаги взрывается. Люди не верят своим глазам, и все они обращаются к Сафеку за разъяснениями. Не он ли обещал им спокойную жизнь в обмен на соблюдение Божьего завета? Однако то, что случилось с – вы угадали – Иовом, мало похоже на спокойную жизнь. Людей подмывает бросить все дела и молиться до одурения: вон как плохо кончил не молившийся Иов. Лучше молиться и жить нормально, чем сомневаться и страдать. Понятное дело, Сафек вышел из себя. Бедному Иову досталось, но по сравнению с царем Агагом, на глазах которого покромсали на куски весь его народ, страдания Иова – жалкие цветочки. Сафек рвет, мечет и рубит головы направо и налево. Тут появляется новый герой, некий Елифаз, брат Сафека. Да-да, вы не ослышались, у Сафека, оказывается, все это время был брат. Соблюдение Божьего завета, спокойно объяснял Елифаз, пока Сафек продолжал пинать пыль и раздавать подзатыльники раскаявшимся, спасает их от мародеров, воров и разжигателей войны, а про несчастья, болезни, бедность, голод и просто невезение разговора не было. Они, как и все остальные, – заложники судьбы, с той лишь разницей, что не могут списывать все на Божью волю. Что они знают о Боге, спросил Елифаз, кроме того, что его не существует? Ведь если бы он существовал, разве позволил бы он бедному Иову так страдать? Свою мысль он завершает длинным перечнем загадок в духе: «Ты ли дал коню силу и облек его шею гривою? Можешь ли ты испугать его, как саранчу? Храпение ноздрей его – ужас». На лагерь опустилась великая тишина, и только мухи жужжали над трупом Иова.

– Где вы это взяли? – спросил Зукхарт, глядя на меня из-за письменного стола. – Я каждый день проверяю ваш сайт, там ничего такого нет.

– Получил по электронной почте.

– От кого?

– От Пола К. О’Рурка.

Зукхарт читал распечатанный текст, который мне прислали в последнем письме: скан пожелтевшего свитка. Две колонки убористого текста были написаны, по словам Зукхарта, на арамейском. Верхний край свитка кто-то растрепал или погрыз. Английский перевод прикрепили отдельным файлом: все кантонменты и стихи были пронумерованы, а названия мест и имена людей имели диакритические значки. Сафек был «Să-fěk». Амаликитяне – «Ă-măl-ė-kītes».

– Как интересно… – проговорил Зукхарт, изучая распечатки. – Как интересно… – повторил он, взбивая волосы на руках и сжимая их между пальцами, словно парикмахер в процессе работы. Через пять минут он стащил с носа очки, выпрямился в кресле и уставился на меня.

– Авторство Книги Иова всегда было предметом жарких споров, – наконец сказал он. – Некоторые слова и выражения, безусловно, арамейские по своему тону, а отсутствие каких-либо отсылок к историческим событиям заставило многих ученых оспорить ее негебраическое происхождение. Автор почти наверняка жил до Моисея. Особенно меня заинтересовал этот Елифаз. Он единственный – кроме Иова, – кто упоминается одновременно в Библии и… в этом вашем источнике. Описываются они по-разному, но имя одно.

– И чем же вас это заинтересовало?

– Видите ли, Елифаз был родом из Фемана, Эдом. А Амалик был внуком Исава, предводителя племени идумеян. Идумеяне и амаликитяне – родственные племена.

Я ничего не понял. Он попытался объяснить еще раз:

– Сюжет о сотворении мира в Книге Бытия во многом напоминает вавилоно-аккадский эпос «Энума элиш». Библейский рассказ о Потопе восходит к «Эпосу о Гильгамеше» или, вероятно, даже к индуистской мифологии. Конечно, эти описания грубее и проще библейских, однако же они были первыми. Это уртексты, прототексты.

– Понятное дело, – согласился я. – Одни позаимствовали сюжет у других, другие – у третьих. А все вместе – ерунда на постном масле.

– Нет, послушайте, – он двинул задом и подкатился ближе к столу, – если Книга Иова изначально была написана на арамейском, и если это идумейский текст, чему мы имеем основания верить, поскольку Елифаз родился в Эдоме, и если идумеяне и амаликитяне действительно состояли в близком родстве, воевали с сынами Израилевыми, жили на горе Сеир, тогда перед нами… если оригинал этого плохо отсканированного документа подлинный и если перевод верен, перед нами вполне может быть…

Зукхарт умолк.

– Что?

– Первый черновик Книги Иова, – сказал он.

Конни на самом деле была не так уж и красива. Да, конечно, она обладала всеми атрибутами красоты: эти волосы, эти карие глаза в крапинку. У нее была чудесная грудь, совершенство которой охотно подчеркивали любые блузки, блейзеры и зимние пуховики, не говоря уж о майках и купальниках. Наблюдение за тем, как Конни жарит омлет топлесс – она сделала это лишь однажды, по моей настойчивой просьбе, и я сфотографировал весь процесс, обещая себе потом удалить снимки, – на целый день наполнило меня радостью и верой в счастливые браки. Она была хорошо сложена – в классическом понимании, – поэтому ей, как манекенщицам и манекенам, шли любые наряды, и она могла с легкостью следовать всем модным тенденциям, не боясь, что тот или иной фасон не подойдет ее нескладной фигуре. Никогда ей не приходилось отказываться от вещей из-за плоского зада или отсутствия талии, ненавидеть всех женщин с размером S, называя их стервами и потаскухами. Кожа у нее была упругая и загорелая, как парфлеш, и ее пупок превращался в тонкий овал, когда она потягивалась. Но если приглядеться – если приглядываться каждый вечер, из года в год, – можно было заметить, что нос у Конни расположен чересчур близко к верхней губе, в результате чего эта самая верхняя губа казалась короткой или чересчур миниатюрной, а нос по сравнению с ней выглядел хоботом, что нарушало гармонию и симметрию остальных ее черт. Пока мы встречались, я мог это игнорировать, поскольку не игнорировать такой пустяк было бы неблагородно с моей стороны. Это бы означало, что я фокусируюсь на поверхностном, и поверхностное стало бы умалять глубокое, важное и тонкое, требующее неустанного и кропотливого труда, как, например, дружба и уважение. К тому же Конни ничего не могла поделать со своей верхней губой. Просто она унаследовала гены отца – не повезло, что уж. У Говарда Плотца верхняя губа отсутствовала как класс.

Всякий раз, ловя себя на мысли об этом недостатке Конни и ее сходстве с мужчиной (пусть этот мужчина и вызывал у меня исключительно восхищение), я сознательно начинал думать о чем-нибудь другом. О ее груди, уме, нежности. Зато после расставания усеченная верхняя губа бывшей девушки и ее нос с раздутыми ноздрями начали меня преследовать. Они бросались мне в глаза всякий раз, когда мы разговаривали, и вместо того, чтобы переключить внимание на что-нибудь другое, я приглядывался получше и мысленно поздравлял себя, что избежал печальной участи – ужасаться им до конца дней.

А теперь, ко всему прочему, Конни оказалась верующей.

После разговора с Зукхартом я вернулся в клинику и некоторое время сидел в приемной, разглядывая Конни. Дисгармония ее черт в тот день была просто вопиющей, я едва не отвернулся. А ведь когда-то этот недостаток меня умилял! Он доказывал, что Конни – такой же человек, как и все остальные. Интересно, если бы я раньше знал о ее тайной вере в Бога, смог бы я романтизировать и это? Если бы она с самого начала призналась мне в своей религиозности, а я оказался бы чуть более уязвим и мягок, как в пору своего увлечения Сэм Сантакроче, смог бы я открыть душу страстному призыву и честно, без предубеждения задуматься о допуске Бога в мою жизнь? Был бы я готов к переменам, как оказалась готова Конни?