Розали Хэм - Месть от кутюр Страница 46

– Это моя пьеса! Без меня вы и двух слов не связали бы! Я должна быть на айстедводе, вы не можете бросить меня здесь! Я, я режиссер-постановщик!

Труппа забаррикадировалась изнутри при помощи стульев и ведра с песком, в котором когда-то стояла рождественская елка. Труди еще раз толкнула дверь, вновь безуспешно. Она обернулась и посмотрела на автобус. Бобби рванул рычаг – дверца закрылась, – потом вытащил из замка зажигания ключи и бросился на пол автобуса, распластавшись, как камбала. Труди стала пинать дверцу, но та не поддавалась, поэтому несостоявшаяся режиссерша взобралась на крышу и забарабанила кулаками по лобовому стеклу.

В окнах показались белые от пудры, испуганные лица Макдуфов и солдат. Уильям замахал рукой доктору, который наблюдал за сценой с балкона отеля. Допив виски и поставив пустой бокал на перила, доктор подхватил свой чемоданчик, спустился вниз и неторопливой походкой приблизился к буйнопомешанной, кидавшейся на автобус. Похлопав ее по плечу, он поинтересовался:

– Что случилось?

Труди яростно скрежетала зубами, на ее губах выступила пена.

– Они, они! Кучка жалких бездарностей! Дрянные актеришки собираются меня уволить! – Труди резко выбросила руку, показывая на Мону. – А эта хочет отобрать у меня роль! Вся в мамашу!

Она подбежала к запертым дверям и попыталась выбить их плечом. От удара ее отшвырнуло назад, но Труди вновь кинулась на двери всем телом.

– Мона Манкан не получит роль леди Макбет!

Я – леди Макбет!

Доктор поманил пальцем Бобби, который опасливо выглядывал из кабины. Тот замотал головой. Доктор повторил свой жест.

– Я помогу! – крикнула Нэнси.

– Автобус тоже мой! – заорала Труди.

Бобби метнулся к ней и сгреб, не давая вырваться. Труппа зааплодировала. Крепкими руками футболиста он удерживал запястья Труди.

– Я – леди Макбет! Я! – продолжала выкрикивать она.

Доктор взял большой шприц, постучал по нему пальцем, с недоброй усмешкой прицелился, вколол иглу в толстую ягодицу Труди и отступил назад. Она неуклюже повалилась на дорожку и осталась лежать там, как старая брошенная шаль.

– Скорпионами полна сия душа[43], – пробормотал доктор, глядя на Труди.

Больную перенесли в его машину.

Актеры, выстроившись цепочкой, погрузили декорации на крышу автобуса и надежно их привязали. Мона стояла у кабины с папкой-планшетом на сгибе локтя, обтянутого бархатом, и галочкой отмечала всех входящих в салон. Подол платья леди Макбет сбился в складки вокруг туфель, отделанных кружевом. Тут же находился и сам Макбет. Заняв места в душном салоне, актеры принялись обмахиваться кружевными платками. Лесли встал в проходе и дважды хлопнул в ладоши. Труппа умолкла.

– Прошу внимания. Моя жена, исполняющая обязанности режиссера и продюсера, хочет сказать что-то важное.

Мона откашлялась.

– Нет Банко, – сообщила она.

– Я сыграю Банко! – воскликнул Лесли и затряс в воздухе поднятой рукой. – Я, я, я!

– Заберем его на вокзале, – буркнул Бобби, поворачивая ключ в замке зажигания.

Мотор несколько раз чихнул и заглох. Воцарилась тишина.

– Так, – сказал Бобби, – все на выход.

Тилли смотрела вниз на унылые здания и медленную желто-бурую реку. Крыша элеватора блестела на солнце; над сухой, грязной дорогой, ведущей к стадиону, клубилась пыль, жаркий ветер гнул деревья. Тилли вошла в дом, остановилась перед напольным зеркалом, изучая свое отражение. Лучи, падавшие из дверного проема, будто подсветка на сцене, создавали вокруг нее сияющий ореол, на одежде белели следы от портновского мелка, в столбе света кружились мелкие пылинки. Скудно обставленное жилище было завалено клочками и лоскутками, оставшимися от модных нарядов различных эпох, начиная с шестнадцатого века и до современности. Покосившаяся хижина на холме была снизу доверху набита мешками с обрезками материалов, отовсюду торчали языки лент, лохматились ворсинки, свисали нитки. Ткани выглядывали из темных углов, из-под стульев, волны шерсти смешивались с волнами шелков. Куски бархата, плюша, ламе, хлопок, расшитый пайетками, клетчатые, полосатые, узорчатые и однотонные ткани были свалены в кучу с простыми майками, школьной формой, боа из перьев и свадебным кружевом. Рулоны материи всех цветов стояли под окнами, занимали место вокруг кресла. Выкройки и эскизы – изящные фасоны для дам, считавших себя стройными, – висели на пыльных шторах, прикрепленные с помощью булавок и прищепок. Пол был замусорен журнальными картинками, обрывками грубой оберточной бумаги с карандашными набросками костюмов, измятыми, потрепанными выкройками. Сантиметровые ленты свисали с гвоздей, вбитых в стены, вились по плечам голых манекенов. Из консервных жестянок торчали ножницы, тут же стояли старые коробки и склянки, доверху полные пуговицами и кнопками – точь-в-точь банки с глазированным драже на детском празднике. Застежки-«молнии» свешивались из коричневого бумажного мешка, змеились по полу до самого очага. Швейная машинка, готовая к работе, застыла на столе, у зияющего дверного проема одиноко притулился оверлок. Ситцевые макеты роскошных костюмов эпохи барокко занимали целый угол.

Вдоль косяков и балок вились электрические провода, на потолочных перекрытиях шеренгами выстроились катушки и бобины. Холодная плита, которой давно никто не пользовался, была завалена грязными чашками, тарелками и мисками.

Тилли приблизила лицо к зеркалу и пристально всмотрелась. На нее смотрело худое, изможденное лицо с крестьянским загаром и покрасневшими глазами. Тилли взяла в руки канистру, что стояла у нее под ногами. «Пусть доживает день свой, – Ночь безрассветная близка[44], – процитировала она и начала поливать все вокруг керосином.

В тишине полицейского участка Банко продумывал свою главную сцену, пытаясь кончиком языка достать до носа. Он тоже стоял в ореоле солнечного света, лучи которого падали на большую декоративную розу, украшавшую щегольские лакированные туфли в барочном стиле. Банко стиснул эфес меча, как бы собираясь вытащить его из ножен, и продекламировал:

«Здесь холодно; пойдем набросим платьеНа нашу бренность и сойдемся вновь.Такой кровавый беспримерный случайМы постараемся разоблачить…»[45]

Взмокшие от пота, измученные актеры в роскошных нарядах вытолкали безжизненное транспортное средство на середину дороги, поправили свои высокие прически и пышные шляпы, подобрали юбки и опять принялись толкать автобус, теперь уже сзади. Мотор затарахтел, автобус вздрогнул и поехал, выпуская клубы черного маслянистого дыма.

Услышав рев двигателя, сержант Фаррат глубоко вздохнул и снял с вешалки фетровую шляпу, отделанную страусовыми перьями.

– Пора! – окликнул он инспектора.

Окружной инспектор вышел из тюремной камеры, одетый в замызганную дерюгу. В руке он держал большую деревянную ложку.

– Как думаешь, Гори, взять это с собой? Для большей выразительности?

– Как хотите, – пожал плечами сержант.

Автобус, пыхтя, затормозил перед полицейским участком, где стояли Банко и третья ведьма.

– С добрым утром! – зычным голосом поздоровался Банко. Отвесив затейливый поклон, он нахлобучил шляпу на кучерявый парик цвета пшеницы. Никто не улыбнулся.

– Карбюратор барахлит? – поинтересовался инспектор, усаживаясь рядом с другими ведьмами.

– Видать, в солярку навоз попал. Ладно, как-нибудь доедем, – хмуро сказал Бобби.

– Вы тогда поезжайте, а я – следом на полицейской машине, – решил Банко, – уж с ней-то все в порядке.

– Теперь я – леди Макбет, – сообщила Мона. – Гертруда… э-э-э…

– Ясно, – произнес Банко и, сняв шляпу, приложил ее к груди.

– Скверная новость, – проговорил Уильям, отвернувшись к окну.

Автобус, громыхая, отъехал от тротуара. Банко еще некоторое время махал ему шляпой. За спиной сержанта Фаррата из трубы домика на холме показался синий дымок.

Тилли отвязала корову и шлепнула ее по костлявому боку. Животное рысцой двинулось вниз по склону, звякая колокольчиком и тряся выменем. Тилли в последний раз прошла по опустевшему городу.

По пути она спускала с цепи собак, открывала курятники, выпустила всех питомцев Бобби Пикетта, освободила овец, привязанных к старым железнодорожным вагонам, и всех пони, отправив их пастись на равнину.

Захватив сценарий, сержант Фаррат еще раз насладился своим отражением в зеркале, а затем пошел к машине. Ключи, обычно лежавшие на полу салона под рулем, куда-то исчезли. Сержант похлопал себя по бокам и сообразил, что одет не в форму. Над ржавой гофрированной крышей дома на холме уже поднимались серо-синие клубы дыма, прорываясь сквозь лиловый ковер цветущих побегов глицинии, что оплетали хижину.

Тилли Даннедж сидела на вокзальной платформе, на сундуке с надписью «Зингер», и смотрела, как ветер гонит по золотистому небу темный дым. В дорогу она надела узкие драпированные брюки из глянцевого синего матлассе, завязанные на талии алым шелковым шнурком. Блузка была простой и изящной: Тилли смастерила ее из полутора ярдов белой шерстяной вуали, выписанной из Испании. Она бросила взгляд на часы – минута в минуту! – и подмигнула розовому какаду в клетке рядом с чемоданом. Позади нее плотная серая дымка накрыла Дангатар.