Эндрю Миллер - Чистота Страница 46

– Ты снова сделала ее счастливой.

– Нет, Жан, не сделала. Ты ведь и сам знаешь, что не сделала.

Через месяц после появления Элоизы в доме на Рю-де-ля-Ленженри, сидя в постели с чашечкой кофе, налитой из расписанного розами кофейника, она говорит, что хочет пойти в театр. Ведь он ей обещал, правда? Жан-Батист кивает. И отправляется к Арману. Арман все знает про театры.

– В Одеон, – говорит Арман. Они вместе стоят в зеленом ромбике света у креста проповедника. – Там дают пьесу Бомарше. Бомарше – из нашей партии.

– Из партии будущего?

– Конечно. Я иду с тобой. Лиза тоже. Ибо иначе ты не сообразишь, как себя вести.

– Я не против твоей компании.

– Мадемуазель Годар еще не так хорошо тебя знает. Она не изучила тебя, как я.

– Скажи-ка мне вот что, Арман. Как по-твоему, Элоиза принадлежит партии будущего?

– Элоиза? Они с Лизой будут там королевами.

– А я кем?

– Тебе дадут знать, дорогой дикарь.

– Дадут знать? Кто же?

– Обстоятельства. Зависит от того, что ты будешь делать и чего не будешь. Со временем с нами все станет ясно.

– Когда ты так говоришь, ты напоминаешь мне пастора. Пастора моей матери.

– А что он говорит?

– «В городе осталось запустение, и ворота развалились… Тогда побежавший от крика ужаса упадет в яму; и кто выйдет из ямы, попадет в петлю…»

Четыре дня спустя Жан-Батист и Элоиза наряжаются для похода в театр. Ничего веселее черного у инженера нет. Элоиза его дразнит. Где же тот кафтан цвета горохового супа? Фисташек, поправляет он, очищенных фисташек. Возвращен туда, где был взят. И хорошо, говорит она. Зеленый – не твой цвет.

Они переезжают на другой берег в наемном экипаже. Арман и Лиза сидят спиной к лошадям, Жан-Батист и Элоиза – лицом. Две женщины, впервые встретившись в холле у Моннаров, внимательно рассмотрели друг друга, хотя стояли словно в лесном сумраке, и, судя по всему, остались довольны произведенным впечатлением. Слава богу, думает Жан-Батист, потому что он привык целиком полагаться на суждения Лизы Саже. Оба окна в экипаже опущены. На реке играет лучами вечернее солнце. По Новому мосту, медленно двигаясь в противоположных направлениях, словно сквозь себя самое, течет толпа. Всякий раз, как экипаж приостанавливается, пешеходы на секунду заглядывают внутрь. Девушка в соломенной шляпе запрыгивает на подножку и протягивает им букетики цветов. Арман уговаривает Жан-Батиста купить два самых больших и красивых. Кладбище за тысячу миль отсюда, со всеми своими могилами и кучами костей, оно уже превратилось в фантом, в отошедшую в прошлое неприятность, от которой они наконец избавились. Разве нельзя вот так ехать и ехать? Всего неделя – и они окажутся в Провансе, где жаркое южное солнце очистит их от кладбищенской скверны. Или перевалят через Альпы и доберутся до Венеции! И вчетвером поплывут в гондоле под мостом Риальто…

Экипаж останавливается у входа в театр. Обе пары присоединяются к толпе, просачивающейся внутрь между белых колонн. Жан-Батист никогда не был в Одеоне (его построили всего четыре года назад). Не был он и в Комеди-Франсез, и в других больших театрах. Последний раз он смотрел театральное представление на подмостках в Белеме – постановку, состряпанную на скорую руку, которую дважды в год привозят труппы бродячих актеров. Они приезжают шумно (с криками, с зазывными охотничьими рожками), а уезжают тихо (с украденными курами, яблоками из чужого сада и поруганной честью кое-кого из местных девиц).

Ну а Одеон похож, скорее, на Версаль, хотя, конечно, менее театрален. Их провожает в ложу лакей в узкой ливрее цвета лаванды, который при всей своей грубости и оскорбительной невнимательности ни за что не уходит без чаевых. В ложе полно народу, и сцену видно плохо. Отхожее место позади ложи не опорожнялось, фитили свечек не подрезаны. А одно кресло, судя по всему, во время предыдущего представления лизнул огонь. Но это ровным счетом ничего не значит, ничто не может испортить им настроения. Лакея, удовлетворенного размерами чаевых, посылают за вином и…

– Что у вас есть? – спрашивает Арман.

– А чего господа желают? Апельсинов? Жареной курицы? Устриц?

– Вот именно, – говорит Арман. – Принесите.

Зал заполняется. Вокруг шум и гам. Люди окликают друг друга, приветственно машут шляпами и веерами. Некоторые женщины вопят пронзительно, точно павлины. У острых шипов перед сценой начинается потасовка.

– Там друзья автора, – со знанием дела поясняет Арман. – А там враги автора.

Появляется лавандовый кафтан. Выносят какого-то человека, машущего в воздухе руками и ногами, точно лежащий на спине жук.

– Вон министр, – тихо говорит Жан-Батист. – В ложе напротив сцены.

– Это тот, у которого лицо топором? – спрашивает Арман.

– Точно, – отвечает Жан-Батист. – Только не смотри так пристально. Я не хочу, чтобы меня вызвали объясняться.

– Ты имеешь право здесь быть точно так же, как и он, – говорит Элоиза.

– Все равно, – отвечает Жан-Батист. – Не хочу, чтобы его персона занимала сегодня мои мысли.

Они откидываются в креслах. За занавесом музыканты настраивают инструменты. Инженер не назвал им еще одного человека в министерской ложе – молодого человека в блестящем кафтане. Имя Луи Горцио Буайе-Дюбуассона им все равно ни о чем не скажет.

Сначала дают короткую бешеную пантомиму, потом следует длинный антракт и, наконец, сама пьеса. Зрители сидят при свете пятисот свечей, очарованные, беспокойные, слегка заскучавшие. Инженер, Арман, Элоиза и Лиза Саже сосут апельсины, обгладывают косточки остро приправленной курицы и бросают их под кресла. Жан-Батисту пьеса кажется запутанной, а временами и вовсе непонятной. Кто такая эта Марселина? Почему Сюзанна не может выйти за Фигаро? И кто там прячется в туалетной комнате? Элоиза, приблизив губы к его уху, терпеливо объясняет. Он кивает. Смотрит на зрителей, на то, как они смотрят пьесу. Мертвых, без перьев и вееров, без шпаг, тростей, лент и драгоценностей, совершенно голых и сложенных слоями вроде бекона, – разве не смог бы он уместить их в одной общей могиле? Приходит такая мысль. Неприятная. Он ее прогоняет.

Приносят еще одну курицу, еще вина, миндаль, по вкусу напоминающий надушенные опилки. Захмелевший инженер наклоняется над горшком в конце ложи справить малую нужду, и его струя вливается в чью-то остывшую мочу. Вернувшись в свое кресло, он обнаруживает, что Сюзанна в конце концов все-таки выходит за Фигаро.

– Значит, они получат все, чего желали? – спрашивает он, но его вопрос теряется в шуме аплодисментов и возобновившейся стычке у сцены. Он осторожно наклоняется вперед, чтобы посмотреть, как министру понравилась пьеса. Министр стоит, а Буайе-Дюбуассон что-то шепчет ему на ухо. Министр смеется. Буайе-Дюбуассон отступает на шаг, тоже смеясь. Под ними, словно пенистая вода, вытекающая сквозь отверстие в раковине, толкутся у выхода зрители. Министр, трясясь от хохота, кладет на грудь руку, будто хочет унять смех, и как бы невзначай кидает взгляд через плечо на ложу, из которой на него глядит Жан-Батист. Заметил ли министр инженера? Своего инженера? Да и помнит ли он его лицо? Министр все продолжает смеяться. Похоже, одна лишь смерть может положить конец такому неудержимому веселью.

Компания выходит из театра, но экипаж найти невозможно. Они бредут по маленьким улочкам, почти не думая, куда те их выведут, и вдруг (когда обеим женщинам туфли уже начинают натирать ноги) оказываются на острове Сите, съедают по миске потрохов в ночной лавочке под стенами Консьержери, нанимают ялик и плывут по черной ленте реки к причалу под Новым мостом.

Спотыкаясь, поднимаются по скользким ступенькам и на Рю-Сент-Оноре с объятиями и обещаниями повторить поход – притом в очень скором времени! – наконец расстаются.

Дома Жан-Батист зажигает свечу, и оба – он впереди, Элоиза следом – безудержно зевая, поднимаются наверх, к кровати. Когда они проходят мимо гостиной, распахивается дверь, и выходит Мари.

– К вам приходила девушка, – сообщает она.

– Девушка? – удивляется Жан-Батист. – Какая девушка?

– Ну, не Зигетта, – отвечает Мари, хихикнув. В пляшущих тенях от свечи ее лицо похоже на напяленную впопыхах маску.

– Будет лучше, – говорит Жан-Батист, – если месье Моннар не узнает, что ты баловалась его вином. Хотя ума не приложу, как ты ухитрилась от него опьянеть.

– Вы хороший жилец, – говорит она. И, обращаясь к Элоизе, добавляет: – До вас он всю ночь напролет говорил сам с собою. Бормотал, бормотал, бормотал. Бедную Зигетту прямо с ума свел.

Она шмыгает носом.

Элоиза, приблизившись, берет служанку за руку.

– Но что же это за девушка? – спрашивает она. – Та, что сюда приходила.

– О, я отослала ее обратно, – говорит Мари. – У него же теперь есть вы, так ведь?

– Да, – мягко соглашается Элоиза. – Да.

Он намеревался – намеревался, пока они скользили по реке, – провести ночь или большую ее часть, усердно овладевая своей Элоизой, но, забравшись в постель, через несколько минут (он лежит на своей половине, смотрит, как Элоиза раздевается, и слушает ее рассуждения о таинственной посетительнице) Жан-Батист засыпает и впервые после нападения видит сон.