Джордж Оруэлл - 1984. Скотный двор (сборник) Страница 48

– Не помню.

– Океания воюет с Остазией. Теперь вы вспомнили?

– Да.

– Океания всегда воевала с Остазией. С первого дня вашей жизни, с первого дня партии, с первого дня истории война шла без перерыва – все та же война. Это вы помните?

– Да.

– Одиннадцать лет назад вы сочинили легенду о троих людях, приговоренных за измену к смертной казни. Выдумали, будто видели клочок бумаги, доказывавший их невиновность. Такой клочок бумаги никогда не существовал. Это был ваш вымысел, а потом вы в него поверили. Теперь вы вспомнили ту минуту, когда это было выдумано. Вспомнили?

– Да.

– Только что я показывал вам пальцы. Вы видели пять пальцев. Вы это помните?

– Да.

О’Брайен показал ему левую руку, спрятав большой палец.

– Пять пальцев. Вы видите пять пальцев?

– Да.

И он их видел, одно мимолетное мгновение, до того, как в голове у него все стало на свои места. Он видел пять пальцев и никакого искажения не замечал. Потом рука приняла естественный вид, и разом нахлынули прежний страх, ненависть, замешательство. Но был такой период – он не знал, долгий ли, может быть, полминуты, – светлой определенности, когда каждое новое внушение О’Брайена заполняло пустоту в голове и становилось абсолютной истиной, когда два и два так же легко могли стать тремя, как и пятью, если требовалось. Это состояние прошло раньше, чем О’Брайен отпустил его руку; и, хотя вернуться в это состояние Уинстон не мог, он его помнил, как помнишь яркий случай из давней жизни, когда ты был, по существу, другим человеком.

– Теперь вы по крайней мере понимаете, – сказал О’Брайен, – что это возможно.

– Да, – отозвался Уинстон.

О’Брайен с удовлетворенным видом встал. Уинстон увидел, что слева человек в белом сломал ампулу и набирает из нее в шприц. О’Брайен с улыбкой обратился к Уинстону. Почти как раньше, он поправил на носу очки.

– Помните, как вы написали про меня в дневнике: не важно, друг он или враг, – этот человек может хотя бы понять меня, с ним можно разговаривать. Вы были правы. Мне нравится с вами разговаривать. Меня привлекает ваш склад ума. Мы с вами похоже мыслим, с той только разницей, что вы безумны. Прежде чем мы закончим беседу, вы можете задать мне несколько вопросов, если хотите.

– Любые вопросы?

– Какие угодно. – Он увидел, что Уинстон скосился на шкалу. – Отключено. Ваш первый вопрос?

– Что вы сделали с Джулией? – спросил Уинстон.

О’Брайен снова улыбнулся.

– Она предала вас, Уинстон. Сразу, безоговорочно. Мне редко случалось видеть, чтобы кто-нибудь так живо шел нам навстречу. Вы бы ее вряд ли узнали. Все ее бунтарство, лживость, безрассудство, испорченность – все это выжжено из нее. Это было идеальное обращение, прямо для учебников.

– Вы ее пытали?

На это О’Брайен не ответил.

– Следующий вопрос, – сказал он.

– Старший Брат существует?

– Конечно, существует. Партия существует. Старший Брат – олицетворение партии.

– Существует он в том смысле, в каком существую я?

– Вы не существуете, – сказал О’Брайен.

Снова на него навалилась беспомощность. Он знал, мог представить себе, какими аргументами будут доказывать, что он не существует, но все они – бессмыслица, просто игра слов. Разве в утверждении: «Вы не существуете» – не содержится логическая нелепость? Но что толку говорить об этом? Ум его съежился при мысли о неопровержимых, безумных аргументах, которыми его разгромит О’Брайен.

– По-моему, я существую, – устало сказал он. – Я сознаю себя. Я родился, и я умру. У меня есть руки и ноги. Я занимаю определенный объем в пространстве. Никакое твердое тело не может занимать этот объем одновременно со мной. В этом смысле существует Старший Брат?

– Это не важно. Он существует.

– Старший Брат когда-нибудь умрет?

– Конечно, нет. Как он может умереть? Следующий вопрос.

– Братство существует?

– А этого, Уинстон, вы никогда не узнаете. Если мы решим выпустить вас, когда кончим, и вы доживете до девяноста лет, вы все равно не узнаете, как ответить на этот вопрос: нет или да. Сколько вы живете, столько и будете биться над этой загадкой.

Уинстон лежал молча. Теперь его грудь поднималась и опускалась чуть чаще. Он так и не задал вопроса, который первым пришел ему в голову. Он должен его задать, но язык отказывался служить ему. На лице О’Брайена как будто промелькнула насмешка. Даже очки у него блеснули иронически. «Он знает, – вдруг подумал Уинстон, – знает, что я хочу спросить!» И тут же у него вырвалось:

– Что делают в комнате сто один?

Лицо О’Брайена не изменило выражения. Он сухо ответил:

– Уинстон, вы знаете, что делается в комнате сто один. Все знают, что делается в комнате сто один.

Он сделал пальцем знак человеку в белом. Беседа, очевидно, подошла к концу. В руку Уинстону воткнулась игла. И почти сразу он уснул глубоким сном.

III

– В вашем восстановлении – три этапа, – сказал О’Брайен. – Учеба, понимание и приятие. Пора перейти ко второму этапу.

Как всегда, Уинстон лежал на спине. Но захваты держали его не так туго. Они по-прежнему притягивали его к койке, однако он мог слегка сгибать ноги в коленях, поворачивать голову влево и вправо и поднимать руки от локтя. И шкала с рычагом не внушала прежнего ужаса. Если он соображал быстро, то мог избежать разрядов; теперь О’Брайен брался за рычаг чаще всего тогда, когда был недоволен его глупостью. Порой все собеседование проходило без единого удара. Сколько их было, он уже не мог запомнить. Весь этот процесс тянулся долго – наверное, уже не одну неделю, – а перерывы между беседами бывали иногда в несколько дней, а иногда – час-другой.

– Пока вы здесь лежали, – сказал О’Брайен, – вы часто задавались вопросом – и меня спрашивали, – зачем министерство любви тратит на вас столько трудов и времени. Когда оставались одни, вас занимал, в сущности, тот же самый вопрос. Вы понимаете механику нашего общества, но не понимали побудительных мотивов. Помните, как вы записали в дневнике: «Я понимаю как; не понимаю зачем»! Когда вы думали об этом «зачем», вот тогда вы и сомневались в своей нормальности. Вы прочли книгу, книгу Голдстейна, – по крайней мере какие-то главы. Прочли вы в ней что-нибудь такое, чего не знали раньше?

– Вы ее читали? – сказал Уинстон.

– Я ее писал. Вернее, участвовал в написании. Как вам известно, книги не пишутся в одиночку.

– То, что там сказано, – правда?

– В описательной части – да. Предложенная программа – вздор. Тайно накапливать знания… просвещать массы… затем пролетарское восстание… свержение партии. Вы сами догадывались, что там сказано дальше. Пролетарии никогда не восстанут – ни через тысячу лет, ни через миллион. Они не могут восстать. Причину вам объяснять не надо; вы сами знаете. И если вы тешились мечтами о вооруженном восстании – оставьте их. Никакой возможности свергнуть партию нет. Власть партии – навеки. Возьмите это за отправную точку в ваших размышлениях.

О’Брайен подошел ближе к койке.

– Навеки! – повторил он. – А теперь вернемся к вопросам «как?» и «зачем?». Вы более или менее поняли, как партия сохраняет свою власть. Теперь скажите мне, для чего мы держимся за власть? Каков побудительный мотив? Говорите же, – приказал он молчавшему Уинстону.

Тем не менее Уинстон медлил. Его переполняла усталость. А в глазах О’Брайена опять зажегся тусклый безумный огонек энтузиазма. Он заранее знал, что скажет О’Брайен: что партия ищет власти не ради нее самой, а ради блага большинства. Ищет власти, потому что люди в массе своей – слабые, трусливые создания, они не могут выносить свободу, не могут смотреть в лицо правде, поэтому ими должны править и систематически их обманывать те, кто сильнее их. Что человечество стоит перед выбором: свобода или счастье, и для подавляющего большинства счастье – лучше. Что партия – вечный опекун слабых, преданный идее орден, который творит зло во имя добра, жертвует собственным счастьем ради счастья других. Самое ужасное, думал Уинстон, самое ужасное – что, когда О’Брайен скажет это, он сам себе поверит. Это видно по его лицу. О’Брайен знает все. Знает в тысячу раз лучше Уинстона, в каком убожестве живут люди, какой ложью и жестокостью партия удерживает их в этом состоянии. Он понял все, все оценил и не поколебался в своих убеждениях: все оправдано конечной целью. «Что ты можешь сделать, – думал Уинстон, – против безумца, который умнее тебя, который беспристрастно выслушивает твои аргументы и продолжает упорствовать в своем безумии?»

– Вы правите нами для нашего блага, – слабым голосом сказал он. – Вы считаете, что люди не способны править собой, и поэтому…

Он вздрогнул и чуть не закричал. Боль пронзила его тело. О’Брайен поставил рычаг на тридцать пять.

– Глупо, Уинстон, глупо! – сказал он. – Я ожидал от вас лучшего ответа.

Он отвел рычаг обратно и продолжал: