Драго Янчар - Катарина, павлин и иезуит Страница 51

Красноватый квадрат – самая большая площадь в Санта-Ане – заволновалась, от сводчатого входа, от арки, которую успели вовремя построить, послышались крики: Едут! Из кареты вышли Асунсьонский епископ и провинциал парагвайских миссионов, твердыми шагами они направились к балдахину, который несли мужчины-гуарани, за ними растянулась длинная процессия гостей, впереди всех – повозка с высокими бортами, на ней светлейшая гостья, Дева Мария на картине, подносимой в дар поселку Санта-Ана, творение гуаранийского художника, в кричаще-ярких тонах, нимб Богородицы был таким же красным, как здешняя земля и как вечернее небо над парагвайскими хозяйствами, одеяние – синее, а обрамление – золотое, здесь же розы невероятного цвета и фантастической формы, от рамы спускаются пестрые ленты, их придерживают девочки в белом; везут этот удивительный дар здоровые, лоснящиеся лошади, не похоже, чтобы кто-то собирался эвакуировать миссионы, тот, кто подносит такой подарок, не мыслит отдать приказ о переселении жителей поселка, за' повозкой идут духовники в облачениях для богослужения, некоторые из них в спешке набрасывают их поверх дорожной одежды уже под триумфальной аркой и бегут, догоняя процессию; белые лошади запряжены в кареты с открытым верхом, в них дамы и господа, множество напудренных париков, платков с блестками, на которых играют солнечные лучи, дамы с веерами в руках указывают на заинтересовавших их людей и строения, особенно на величественный фасад церкви. Далее следуют всадники, офицеры и солдаты, отряд с ружьями, отряд с пиками, их издали приветствуют собратья по оружию, столпившиеся вокруг отца Клюгера и его сверкающей пушки. Вся эта блистательная процессия следует по аллее и мимо выстроившейся толпы по краям площади, затем возникает величественная и в то же время трогательная картина: маленькая Тереса одна-одинешенька направляется навстречу высоким господам, сидящим под балдахином, она проходит обширное пространство площади, где воцаряется полная тишина, у отцов Симона, Пабло и еще некоторых сжимается горло, супериор Иносенс довольно кивает, хорошо, очень хорошо мы все подготовили, это лучше, чем сцена из мистерий, что тоже последует, будет и Theatrum divinum;[82] какое прекрасное, впечатляющее начало, два великих священника с их многочисленной свитой, вселенская Церковь и Европа встречаются у памятника святого Игнатия с маленькой индианкой – хороший замысел, – говорит супериор, великолепно; девочка преклоняет колени, епископ ее благословляет, лоб ее пальцем крестит провинциал, Тереса декламирует серебряным голосом в полной тишине:

Salve, culte puer, numéro permite deorumet gravis angelicas associate choris! [83]

Маленькая гуаранийка ни разу не сбилась, Симон радуется, он привез с собой стихотворение Люблинского епископа Хрена, это приветствие, обращенное к юноше, который был принят среди богов и в ангельский хор, может быть, стихотворение не очень подходит, оба высоких священника уже в годах, Симон любил читать эти стихи во времена своего послушничества, тогда его принимали в ангельский хор, но высоким гостям нравится, они смеются, свита аплодирует, маленькая Тереса восклицает Deogratias [84], несколько дней назад она это выучила; стихотворение она забудет, а словами Deo gratins станет еще долго по утрам здороваться с отцами иезуитами в поселке, все смеются, прелестная девочка, ей десять лет, спустя лет пять она уже сможет выйти замуж – девушки в пятнадцать, юноши в семнадцать, все определено разумно, все устроено согласно Божьим предначертаниям и человеческому опыту. И теперь, теперь в церкви загремел орган, на колокольне зазвонили колокола, кто-то прямо-таки повис там на веревке, по всей просторной площади разнеслась песнь Pastor bonus,[85] песнь в честь епископа и провинциала с их свитой; на всю эту сцену смотрел фасад церкви из красного песчаника, от него эхом отдавалась эта высокая песнь и реяла над людьми, над статуями святых, над ангелами и великолепными орнаментами, над низкими домами индейцев, над библиотекой, трапезной и садами; над людьми поднялось распятие со Спасителем, девочка в белом оказалась между двумя светлейшими гостями, крест над толпой вздымался все выше, Иисус на нем почернел от боли, за ним идет девочка в белом, ессе Agnus Dei, qui tollitpeccata mundi [86], епископу суют в руки кадило, благородные господа и огромное множество гуарани, отцы-иезуиты, братья, дети – все устремляются в церковь, ах, какое торжество. Симон смотрит на отца Иносенса, тот очень доволен, все прошло так успешно; мы ведь издавна любили подобную помпезность, не так ли, патер Иносенс, – думает Симон, – мы ведь видели ее еще в люблянском коллегиуме и на городских улицах, где бывали крестные ходы в праздник Тела Христова и Страстную пятницу, это издавна наше: музыка, крестный ход, theatrum divinum, бичевание, стоны, пение небесное, ангельские хоры. Перед тем как они вошли в церковь, снова потянуло этим мерзким смрадом мертвечины в гармоническом сочетании с запахом помады брата Ромеро, но кто сейчас обращает на это внимание под ритмы музыки и пения, барабанов и тромбонов на площади, мягкого звучания органа, доносящегося из церкви, куда течет поток черных отцов-иезуитов, огромная река гуарани в белых одеждах, ничуть не меньшая река пестро одетых господ, свечи в детских руках, цветы, изображение Девы Марии, кто бы в такую минуту думал о падали, кто вспомнил бы о приказе из Рима и Мадрида, о португальской бандейре, которая уже седлает коней, точит мечи и проверяет мушкеты; сейчас над поселком Санта-Ана плывет запах церковных благовоний, о падали, лежащей где-то у стены поселка в иезуитских парагвайских владениях, никто уже не думает и не вспоминает.

21

Perinde ас cadaver [87], слепая покорность, нужно склонить голову, забыв о величественных и трогательных сценах воскресенья, сегодня понедельник, обычный день, все уехали, провинциал Матиас Штробель перед отъездом собрал их в трапезной, где кратко и решительно сообщил: письмо генерала Франсуа Ретца остается в силе. Тихий ропот, возникший среди присутствующих пятидесяти отцов-иезуитов, заставил его повысить голос: Есть ли здесь кто-нибудь, кто не прочитал нашу Конституцию? Воцарилась тишина. Есть ли здесь кто-нибудь, кто не давал трех обетов и добавочного четвертого? Трапезная замерла в тяжелом молчании, провинциал Матиас Штробель встал под распятием, маленький человечек, хотя и praepositus provincialis, он стоял под огромной надписью на стене «Societas Jesu»,[88] кому пришло бы в голову возражать, даже ворчать уже никто не мог. И все же это молчание было зловещим, это было молчание тихого сопротивления, в ордене такого нельзя было допустить, каждый сын святого Игнатия должен внутренне покориться, эти не покорились.

– Я слышу это молчание, – сказал провинциал, – вижу, что должен прочитать письмо еще раз. Вы получили его уже давно, – продолжал он, – но, как я убедился, вы отнеслись к нему недостаточно серьезно. Итак, провинциал Парагвая, отец Йосеп Барреда, и моя скромная особа, а я являюсь предстоятелем здешних миссионов, двенадцатого января тысяча семьсот пятьдесят первого года, мы оба в один и тот же день получили письма, хотите послушать? Вы обязаны были знать этот текст, мы его немедленно разослали по всем областям. Отец Иносенс Хервер, разве Санта-Ана не получила письма?

– Нам известно письмо, – сказал супериор.

– Однако вы его не поняли. Значит, я должен прочитать вам его еще раз. – Он достал лист бумаги. – Генерал Ордена Иисуса Франсуа Ретц сообщает: Предписываю вам, ваше преподобие, от моего имени на основе святого смирения и под угрозой смертного греха распорядиться, чтобы без промедления и всяких возражений семь областей были переданы португальской короне. Повелеваю и требую от всех иезуитов, работающих в этих регионах, употребить все свое влияние, чтобы индейцы незамедлительно освободили эту территорию без сопротивления, уверток и отговорок.

Он читал слово за словом, одно тяжелее другого, это были слова, в которых чувствовалась властная весомость Мадрида и Лиссабона, что еще можно было бы попять, однако в них была и весомость Рима, Папы и генерала, весомость ордена, мистического единства тела, главе которого свойственна непогрешимость. Речь шла о семи областях до реки Уругвай, но все понимали, что это только начало, затем последуют и другие – Лорето, Сан-Игнасио-Мини, Тринидад, все тридцать поселков до Санта-Росы и Санта-Мария-де-Фе, в их числе и Санта-Ана. Штробель и Барреда тоже сознавали, что это только вопрос времени и скоро им также придется собираться в дорогу. Куда? Может быть, в Китай или обратно в европейские коллегиумы? А гуарани, куда им идти, может быть, подобно зайцам, в леса? Так и напишет Николас Неенгуиро, индейский наместник в Консепсьоне: что же, им уползать, подобно улиткам, в пустыню?

Этот вопрос повис над молчащим собранием, и все увидели рядом с надписью «Societas Jesu» невидимые буквы: MENE – TEKEL – FARES,[89] ничего другого не мог означать вопрос: куда? Отъезд отца Штробеля из Санта-Аны был совсем иным, чем его приезд, вместе с супериором Иносенсом Хервером он дошел до только что построенной арки, где его ждала свита с лошадьми, сюда он приехал в епископской карете, а уезжал верхом на коне; так же сюда, тогда еще в дикую глушь, приезжал когда-то патер Диего де Торрес, первый провинциал, так уезжал отсюда и отец Штробель, однако не из дикой глуши, а из христианского мира, где множество церквей и добрых душ, собирающихся в этих церквах, но продолжаться это будет теперь недолго, совсем недолго. Опустив голову, он прошел через большую площадь Санта-Аны мимо статуи Игнатия, и гуарани его не приветствовали, им уже все стало известно, такое невозможно было утаить. – Но зачем же, – спросил отец Иносенс, – зачем нужен был весь этот цирк? – Штробель сердито на пего взглянул: – Вы называете это цирком? – Супериор Иносенс опустил глаза. Провинциал вставил сапог в стремя, которое для него придерживал человек из свиты.