Драго Янчар - Катарина, павлин и иезуит Страница 54

– Все это, преподобный…

– Ах, оставьте это «преподобный», я знаю, что вы думаете – что правы мы, а не наши клеветники. Почему же вы тогда сомневаетесь, ширите сомнения, если знаете, что наше дело правое?

– Я вообще не сомневаюсь, но все же… я прибыл сюда в числе последних, и теперь мне уезжать в числе первых? Под давлением насилия… бандейранты, паулисты железными палками ломают индейцам кости, в Сан-Мигеле молодому гуарани отрубили руки, двадцать человек связали, как скотину, и увели на работы в рудники… Гуарани будут сопротивляться, они не покинут эти земли, будет страшное восстание.

– А вы?

– Что я?

– Что будете делать вы?

– В данный момент – пройду по усадьбам, мы попытаемся собрать как можно больше скота.

– А потом, что будете делать потом?

Симон взглянул в окно.

– Не знаю, – сказал он, – я об этом не думал.

– Потом будете воевать, сначала станете упрямо молчать, затем научитесь стрелять из ружья, из пушки, научитесь закалывать противника, будете убивать.

– Об этом я не думал.

– Того, до чего вы уже додумались, более чем достаточно, то, что сказали – неверно, а когда молчали – молчание было протестом. Человек свободен, он свободен для добрых деяний, он должен определиться в пользу добра, а не убийства… ну, молчите же. Что вы опять хотели сказать… не желаю ничего слышать. На хороший же путь вы встали – вызовете много горя из-за своего непослушания, из-за необоснованного сомнения…

Супериор Иносенс Хервер устало сел в плетеное кресло, заскрипевшее под его хилым телом, – апика, – подумал Симон, на апике мы уедем, откуда прибыли – в Страну Без Зла.

– Я думал, – медленно сказал супериор, – что вы возглавите наше хозяйство, может, со временем станете супериором, а сейчас вот размышляю над тем, что вас следовало бы отчислить из ордена – в таком, каким вы стали сейчас, орден и вправду не нуждается.

У Симона потемнело в глазах, на полке заплясали бутылки, старик, брат Пабло, все с большим рвением копал за окном землю, может, он копает себе могилу? – мелькнуло у Симона в голове.

– Вы никогда не думали о такой возможности, не так ли? Я же, как видите, подумал… А раньше полагал, что вы станете когда-нибудь предстоятелем в Санта-Ане. Вы человек образованный, преуспели в догматике и трактовке Священного Писания… вы не ленивы, это и вправду так… хорошо преподавали катехизис, подбадривали больных, причащали в любое время, когда этого хотели люди, конечно, вы чувствовали себя здесь счастливым, что-то подобное! Мы существуем не для того, чтобы испытывать счастье, мы его распространяем – счастье Евангелия… что вы думаете, зачем вас орден послал сюда… чтобы вы были счастливы? Христианская помощь не исключает послушания… что будет с ними, с индейцами? Ну что это за вопрос, неужели вы думаете, будто о них не позаботится Всевышний… может, считаете, что они всему научились, включая музыку, живопись – только вследствие вашего старания? Думаете, тут не было Его воли?… Сто и более лет тому назад сюда пришли наши братья из Испании, а затем и из многих других стран – из Франции и Бельгии, из Австрии и Польского королевства – и смогли превратить живущих в лесах язычников в людей, следующих Евангелию, знакомых с архитектурой, справедливым общественным устройством, музыкой и живописью. Неужели мне нужно вам, ученому схоластику, рассказывать о чуде по милости Божией, свершившемся на равнине между реками Уругвай и Парана?… если какой-то народ, а они называли себя гуарани, весь до последнего человека принял Евангелие, и только этот один народ, тогда как все другие племена и народы, имеющие иные названия, его отклонили… думаете, не перст ли Божий указал на него и не Святой ли Дух осенил народ, если гуарани в течение двух поколений прошли путь, по которому человечество шло тысячелетия – от жизни в диких лесах до строительства великолепных церквей, от охоты до архитектуры, от заклинания лесных духов до мотетто Кариссими[97]… Ну и если с ними издавна была милость Божия, почему бы именно сейчас они ее лишились?… Мы не можем определять того, что будет на земле… хватит, хватит, вы едва сюда прибыли – и уже хотите воевать… а куда подевалась покорность, послушание?… изгнание из ордена – это куда хуже, чем вы можете себе представить, хуже, чем сама смерть, наказание за неповиновение будет преследовать вас вечно, вам и присниться не может, каково это покаяние – до последнего часа, до последнего вздоха… Я предложу, патер Ловренц, чтобы орден по всем правилам исключил вас из своих рядов… если… если вы не захотите глубоко, по-настоящему продумать, в чем им не правы, не подчиняясь любому постановлению предстоятелей, и не молча, и тем более не с возражениями, а так, как нужно: чтобы постановление принять глубоко всем своим существом, каждой частицей своего тела, каждым вздохом своей души, каждым уголком своего мозга… понимаете?

Симону хотелось, чтобы отец Иносенс своей слабой рукой прижал его к груди, как тогда, когда он приехал. После этого ему легче было бы все это понять. Он понимает и сейчас, что должен покориться, сокрушить свое сердце, и сделать это самому. Орден хочет, чтобы он покорился, а сердце свое он должен сокрушить сам, орден этого делать не будет, ордену неинтересны его сомнения, орден Иисуса – за пределами его сомнений, больше его разума, больше Хернандеса Нбиару, его дочери Тересы и индейцев гуарани, орден бесконечно больше его страха перед возвращением в коллегиум, в холод туманного города, где о далеких странах ему будет напоминать только алтарь Ксаверия; дрожащие губы Симона что-то хотели сказать, он смотрел увлажнившимися глазами на отца Иносенса, на маленького человечка, сгорбившегося в плетеном кресле, в апике; он прибыл сюда издалека, из родных краев Симона Ловренца, где сейчас пахнет снегом, отец Иносенс устал, за окном брат Пабло копает могилу для них обоих, отец Иносенс уже давно все что нужно сделал со своим сердцем, сокрушил его, давно уже выкопал для него могилу, иначе бы он обнял Симона, и ему хочется его обнять перед отправкой в опасный путь, но он не смеет этого сделать и не сделает этого.

Супериор Иносенс Хервер поднял глаза на бутылочку, слегка встряхнул ее и посмотрел сквозь нее на свет.

– Вы что-то хотели сказать?

– Нет.

– Пройдите по усадьбам, – сказал он устало, – сделайте, что удастся сделать. И возвращайтесь другим, вы это сделаете?

– Сделаю, отче.

– Если когда-нибудь вернусь, – подумал Симон, – если вернусь живым. А если этого не случится, перед смертью он будет думать об Иносенсе Хервере, вспоминать его таким, каким видит сейчас, с бутылочкой настойки из растений, с чаем херба матэ в руках, сквозь который он смотрит на свет, на сад, где постукивает мотыга Пабло, он будет вспоминать его – с любовью.

22

Катарина чувствует, как подстерегающий ее зверь приближается, ходит кругами все ближе и ближе. Михаэл навещает ее в этой комнате, приносит еду, старается завоевать ее благосклонность, но несчастная женщина безошибочно чувствует в нем затаившегося зверя. Он считает ее, как он уже сказал, шлюхой: если легла с монахом, ляжет и с ним, как уже поступила жена медника Леонида, как это сделали многие женщины, прикидывающиеся святыми, но он-то их знает, знает эти женские отродья – они падут, если уже однажды пали, если в горькой безысходности потеряют разум и останутся без защиты, так сказать, созреют для нового падения, это правило, тут нет исключений. Катарина сказала ему, чтобы он не заходил к ней в комнату и не носил еды, она будет жить на хлебе и воде, как ей было велено, и она это приняла; он кивнул настороженно, с видом сочувствия: ему понятны ее горе и несчастье, больше он не придет, если она этого не хочет, он только желает облегчить ей тяжелые минуты, сделать менее тягостными часы ее одиночества. И вправду, тяжелыми были не только минуты, долго тянулись не только часы с мыслями о предательстве любимого человека, с мечтами и с видениями Luxuria на церковной стене в Высоком – такими были и дни, и долгие ночи. Странники задержались в Ленделе, до них дошли вести, что в Баварском лесу где-то у Регенсбурга возникли столкновения с прусскими войсками, проникавшими из Чехии, продолжать путь было небезопасно, кто стал бы защищать убогих странников, среди которых много женщин, если бы они оказались между двумя армиями, среди грома пушек, а может, что еще хуже, среди отдыхающих солдат, которые захотели бы разрядить напряжение перед боем каким-нибудь грабежом или насилием.

Катарина не хочет думать о том, что больше никогда не увидит Симона. Об этом каждый день твердит ей Михаэл, говорит, что тот убежал и ее бросил, что он не решился предстать перед судом. Там он, по крайней мере, смог бы подтвердить свои добрые намерения, и она не была бы тем, кем ее считает этот подстерегающий ее зверь и подтверждают насмешливые взгляды сообщества паломников; она больше не в состоянии думать о том, что, возможно, и вправду никогда его не увидит, эта мысль слишком ужасна, чтобы она непрестанно сосредоточивалась на ней. Но в утреннем полусне она опять возникает у нее, у неподготовленной, является в мгновение, когда Катарина не чувствует ни злости, ни усталости. Когда она в утреннем полусне слышит колокольный звон и долетающее из церкви пение, она сознает, что хорошо уж, по крайней мере, то, что ей не нужно идти к утренней мессе, встречая со всех сторон насмешливые взгляды и перешептывания земляков. Она лишь на миг открывает глаза, видит, что за окном светает, и сразу же опять опускает завесу век, чтобы тут же снова погрузиться в сон сладкого забвения, утонуть в нем, но вместо забытья в этот час ее внутренней неподготовленности возникают сладкие слова воспоминаний и томления, высокая песнь, которую невозможно заглушить в сердце: вернись, мой любимый, пойдем с тобой по стране, будем ночевать в деревнях… Я сплю, а сердце мое бодрствует, вот голос моего возлюбленного, который стучится![98] Я скинула одежду мою, как мне опять надевать ее?