Маргерит Дюрас - Вице-консул Страница 6

Надо приготовить белую сорочку и смокинг на завтра: завтра прием в посольстве Франции. Широта взглядов.

А в Лахоре, вспоминает Чарльз Россетт, индус, слуга вице-консула, сбежал, чтобы не давать показаний против своего хозяина. Его поймали, вернули, и он солгал.

Чарльз Россетт встает, принимает душ, выходит на балкон и видит: черная «ланчия» выезжает из ворот посольства, катит по бульвару, это едет Анна-Мария Стреттер с англичанином, которого он уже встречал как-то на теннисном корте.

Черная «ланчия» набирает скорость и скрывается вдали. Что ж, видно, все, что о ней говорят, – правда.

Нужно ли было Чарльзу Россетту в этом удостовериться? Наверное, да.

Он идет в буфетную и выпивает ледяного коньяк у, покуда гладится, как было приказано, белая сорочка.

Чарльз Россетт снова пересекает сады посольства в недвижимой жаре. Он думает о людях, которых встретит завтра на приеме. Женщин приглашают согласно иерархии. Пригласить на танец Анну-Марию Стреттер. Она едет сейчас в направлении Шандернагора сквозь эту жару.

Он замечает вице-консула впереди, довольно далеко. Тот сворачивает с олеандровой аллеи, делает несколько шагов к теннисным кортам. Чарльз Россетт и Жан-Марк де Н. одни в этой части сада.

Жан-Марк де Н. не знает, что Чарльз Россетт видит его. Думает, что он один. Чарльз Россетт тоже остановился. Ему хочется разглядеть лицо вице-консула, но тот не оборачивается. К решетчатой ограде теннисного корта прислонен женский велосипед.

Чарльз Россетт уже видел велосипед на этом месте. Он тотчас отмечает это про себя.

Вице-консул покинул аллею и приближается к велосипеду.

Он что-то делает. С такого расстояния трудно определить что. Кажется, смотрит, трогает, долго стоит, склонившись, потом выпрямляется, снова смотрит.

Вот он вышел на аллею, идет дальше чуть нетвердым, но ровным шагом. Направляется к зданию консульства. Скрывается из виду.

Чарльз Россетт тоже уходит, сворачивает на ту же аллею.

Велосипед у решетчатой ограды покрыт тонким слоем серой пыли с аллеи.

Он стоит брошенный, никому не нужный, жутковатый.

Чарльз Россетт ускоряет шаг. Навстречу идет прохожий. Они переглядываются. А этот – знает? Нет. Вся Калькутта – знает? Вся Калькутта молчит. Или не хочет знать.

Что делает вице-консул каждое утро и каждый вечер у пустых теннисных кортов? Что он делал сейчас? Кому сказать об этом? Кому сказать о том, о чем сказать невозможно?

Аллея снова пуста. Прохожий вышел из сада. Воздух пляшет перед глазами. Чарльз Россетт пытается представить себе лощеное лицо вице-консула и понимает, что это больше не в его силах.

Вдалеке кто-то насвистывает «Indiana’s Song». Не видно кто.

Ребенок родился близ Удонга, в укромном месте, около фермы, вокруг которой она кружила два дня – из-за жены арендатора, тощей старухи. Жена ей помогала. Два дня она приносила ей рис и рыбный суп, а на третий дала джутовый мешок в дорогу, пишет Питер Морган.

Она не бросит свою сиамскую сестренку в Меконг, не оставит ее на дороге в Долине Тростников. Других детей, которые появятся после этой девочки, она будет покидать всегда в один и тот же час, где бы ни была, в середине дня, когда от солнца гудит и тупеет голова. К вечеру она уже одна и не может вспомнить, куда подевалась та штука, которую она еще сегодня носила, ее подобие – которую нельзя было выронить, – села передохнуть, а дальше шла налегке. Теперь не найти. Она почесывает груди, в которых сохранилось чуть-чуть молока, идет дальше. Быть может, только в первый раз забыв, поплакала. А в следующие разы едва зафиксировала разницу. Она идет, потом засыпает. Баттамбанг, рвущая сердце песня, ее поют дети на спинах буйволов и смеются, покачиваясь, – она тоже поет, перед тем как уснуть, за последними домами лесной деревни, где в двух шагах рыщут тигры, где сумрак джунглей.

По реке Тонлесап после Удонга идти легко. Ребенок уложен стоймя в мешок, мешок висит за плечами и привязан к поясу, она идет дальше вниз по течению реки Тонлесап. На несколько дней задерживается в Пном-Пене. Потом продолжает путь вниз по течению Меконга. Джонки с рисом сотнями плывут, обгоняя ее.

Какая-то женщина дала ей совет, после Поусата, но до Кампонгчнанга, до рождения ребенка, ПномПень уже позади, дальше вниз к Чуку. Она запомнила. Работать невозможно из-за ребенка, кому она такая нужна, и без ребенка-то была ни на что не годная, семнадцать лет, да еще живот, отовсюду гнали. Ступай дальше.

Работать она никогда не будет, чем занимается – неведомо.

Та женщина дала ей дельный совет: говорят, что детей берут к себе белые люди. Она идет дальше. Больше никого не спрашивает. Никто здесь не говорит по-камбоджийски, редко такого встретишь. Первое поселение белых? Ступай отсюда. Надо идти по течению Меконга, она знает, такова ее метода. Она идет. Ребенок у нее на спине почти все время спит. Последние несколько недель, последние дни особенно ее девочка много спит, приходится будить ее, чтобы накормить. Чем накормить? Надо ее отдать, эту девочку, пора; а потом идти себе налегке по краю рисовых полей. Под голубоватым веком спит глаз. Смотрела ли она вообще хоть на что-нибудь? В Лонг-Хуене там и сям на улицах она видит белых людей. Поселение белых. Она идет на рынок, кладет ребенка на тряпицу, ждет. Проходит женщина, последняя камбоджийская женщина на ее долгом пути, и говорит ей, что ребенок мертв. В ответ она щиплет девочку, та кричит, вот же – нет. Все равно, говорит женщина, этот ребенок не жилец, надо скорее… Чего ты хочешь?

– Отдать.

Та смеется: позорище, кому нужен такой тощий ребенок? В Шадеке она снова видит белых людей, идет на рынок, кладет ребенка на тряпицу, ждет, никто с ней не заговаривает, а ребенок спит и спит. Оставить ее здесь, спящую… Но собаки, они прибегут сюда, когда завершится торговля на рынке? Она идет дальше. В Виньлонге тоже есть белые люди, да как много!

Она приходит на рынок, расстилает перед собой тряпицу, кладет ребенка. Садится на корточки и ждет. Ей смешно, иные рынки после слишком долгой рыси – она теперь идет быстро, хочет опередить смерть, – дурманом мутят ее рассудок: рынок в Виньлонге таков. Кому красивую девочку, говорит она, отдам задаром, ну да, она не может носить ее с собой, посмотрите на мою ногу, сами все поймете. Никто не понимает. Нога ранена, широкий порез от острого камня хорошо виден на заскорузлой коже, в нем копошатся черви, а она и не знает, что от него смердит. Девочка спит. Она не смотрит ни на нее, ни на свою ногу, лежащую на земле рядом с девочкой, говорит сама с собой, как на том, другом рынке в долине Тонлесап, где так хлопотала ее мать. Всему виной выставленная напоказ еда, запахи мяса и горячего супа. А ну, кому девочку? У нее больше нет молока, сегодня утром девочка не взяла грудь. С какой-то джонки ей дали горячего рису, она долго-долго жевала его и покормила девочку изо рта в рот, но ту вырвало. Что ж. Придется солгать. Сказать, что ребенок здоров. Кому девочку, подходите. Прошло два часа. Ей невдомек, что здесь уже никто не понимает, что она лопочет. Вчера она это заметила, сегодня – нет.

Только под самый конец, когда почти все торговцы убрали свой товар, проходит белая женщина, дородная и грузная, с ней ребенок, девочка, тоже белая.

Разум возвращается к девушке, снова хитрая и ушлая, она чует удачу.

Под колониальным шлемом она видит глаза – не первой молодости, – которые наконец-то смотрят.

На нее посмотрели.

В первый раз. Она улыбается женщине. Та подходит ближе, достает из бумажника пиастр и дает девушке.

Поворачивается и уходит.

Девушка кричит, машет руками. Дама возвращается. Девушка показывает ей ребенка и хочет вернуть пиастр. Вертит головой, тычет пальцем куда-то позади себя, кричит: Баттамбанг. Дама смотрит, качает головой: нет, и уходит, не взяв пиастр. Небольшая толпа уже собралась вокруг кричащей девушки.

А дама между тем удаляется.

Подхватив ребенка, девушка припускает следом, бежит, обгоняет даму, обрушивает на нее поток слов, тычет пальцем во все стороны, смеясь, протягивает ей ребенка. Дама отмахивается от нее и что-то кричит. Белая дочка дамы смотрит на маленькую девочку, как смотрела бы – на что? на что же? – и что-то говорит матери. Дама качает головой. Они уходят.

И девушка следом. Она не отстает от дамы. Дама оборачивается, гонит ее. Но кроме как остаться с ребенком на руках, ей ничего не страшно.

Девушка выжидает, пока дама пройдет немного вперед, и снова тащится следом, зажав в руке пиастр. Дама оборачивается, опять кричит и даже топает ногой. В который раз девушка тычет пальцем в свою ногу, потом на север, протягивает ребенка, лопочет. Дама не смотрит на нее, идет себе.

Девушка следует за ней по другой стороне улицы, по-прежнему протягивая ребенка и пиастр, улыбается. Дама не поворачивает головы.

Белая девочка вдруг отходит от матери и шагает дальше рядом с девушкой.

Девушка молчит, нагоняет даму, и дочка дамы поспешает за ней. Так они идут вереницей по улицам городка целый час. Девушка молчит, поджидает даму у дверей лавок вместе с белой девочкой. Белая девочка теперь не отходит от нее. Белая дама бранит свою дочку, та и не думает плакать. На обратном пути они все трое следуют за дамой. Чем ближе к дому, тем больше шансов на удачу. В глазах белой девочки решимость, растущая с каждым шагом. Девушка на ходу поглядывает на белую девочку, а та смотрит только вперед, в спину матери. Дама сворачивает. И они сворачивают, все трое. Вздумай дама кричать и гнать, они промолчат, выждут и все равно пойдут следом, как пришитые. Вот и ограда. Девушка понимает, что белую девочку от нее не оторвать, разве что битьем.