Шмуэль-Йосеф Агнон - Под знаком Рыб (сборник) Страница 6

Как-то раз она мне вдруг сказала:

– Как хорошо было бы, если б я умерла.

– Почему?

– Почему, ты спрашиваешь? – И в уголках ее рта родилось что-то вроде горькой усмешки, которая заставила мое сердце дрогнуть.

– Не болтай глупости, – грубо сказал я.

Она вздохнула.

– Увы, друг мой, я не глупа.

– Ну, тогда, значит, глуп я, – сказал я.

– И ты, ты тоже не глуп, друг мой, – сказала она.

Я крикнул:

– Так чего же ты от меня хочешь?

– Чего я хочу? – переспросила она. – Я хочу того же, чего хочешь ты.

Я досадливо махнул рукой и сказал:

– Я ничего не хочу.

Она посмотрела на меня:

– Значит, ты не хочешь ничего? В таком случае, все в порядке.

– В порядке? – спросил я с недобрым смешком.

– Не нравится мне твой смех, друг мой, – сказала она.

– А что мне еще делать?

– Сделай то, что ты хотел сделать.

– То есть?

– Зачем мне повторять то, что ты и сам знаешь.

Я сказал:

– Я не знаю, что именно я знаю. Но если ты это знаешь, так скажи мне.

– Развод, – прошептала она.

Я сказал в сердцах:

– Ты хочешь принудить меня дать тебе развод?

Она покачала головой:

– Если тебе нравится считать, что я хочу тебя принудить, я не буду возражать.

Я спросил:

– Что это значит?

– Зачем нам возвращаться к тому, что уже не требует возвращения? – сказала она. – Сделаем то, что предписано нам свыше.

Я сказал с насмешливым раздражением:

– Тебе даже небеса открыты – ты в них читаешь как по писаному. Я, знаешь ли, врач, и я не верю ничему, кроме того, что видят мои глаза. Ты же, сударыня, знаешь, что написано в небесах. Кто это научил тебя такой премудрости, уж не тот ли мерзавец?

– Замолчи, – ответила Дина, – пожалуйста, замолчи.

Я спросил:

– Почему ты сердишься, что я такого сказал?

Она встала и вышла в другую комнату, и я услышал, как она запирает дверь.

Я подошел к двери и попросил ее открыть мне, но она не отозвалась.

Я сказал:

– Хорошо, я ухожу и оставляю дом в твоем распоряжении, ты не должна запираться.

Она по-прежнему не отвечала, и я начал бояться, не взяла ли она снотворное и не хочет ли она, не дай Бог, покончить с собой. Я стал просить и умолять, но дверь не открылась. Тогда я попытался заглянуть через замочную скважину, и сердце мое при этом отбивало один глухой удар за другим, как у душегуба. Так я стоял перед закрытой дверью, пока не наступил вечер и в комнате потемнели стены.

С темнотой она вышла из своей комнаты, бледная, как смерть. Я взял ее руки в свои и почуял мертвенный холод, от которого заледенели и мои руки. Она не вырвала своих рук, как будто они уже ничего не чувствовали.

Я положил ее на кровать, дал успокоительное и не отходил от нее, пока она не заснула. Я смотрел на ее лицо, в котором не было ни изъяна, ни упрека, и говорил себе, как прекрасен тот мир, в котором пребывает сейчас эта женщина, и как тяжела та жизнь, которой мы живем. Я наклонился, чтобы поцеловать ее. Она отвернулась. Я спросил: «Ты что-то сказала?» Она ответила: «Нет». Не знаю уж, почувствовала она мое присутствие или говорила сквозь сон. Все во мне опустилось, и я больше не приближался к ней. Но всю ночь просидел рядом.

Наутро я пошел на работу и вернулся в полдень. Из благоразумия или по другой причине я не стал напоминать ей о вчерашнем. И она тоже не вспомнила. Ни в этот день, ни на следующий, ни на третий. Я надеялся, что все вернулось к прежнему состоянию. В то же время я понимал, что если сам я и хочу забыть, то она не забывает.

Спустя несколько дней ее лицо ожило, а ее привычки стали другими. Раньше она встречала меня у входа в дом, а теперь перестала. Иногда она оставляла меня и куда-то уходила, иногда я приходил и не заставал ее.

В эти дни исполнилось три года нашей помолвки. Я сказал:

– Давай отпразднуем и поедем туда, куда мы поехали тогда.

Она сказала:

– Это невозможно.

– Почему?

Оказывается, она должна идти в другое место. Я спросил:

– Извини, но куда это ты идешь?

Она сказала:

– У меня есть на попечении больная.

Я спросил:

– Что вдруг?

Она сказала:

– Не все, что человек делает, он делает вдруг. Я уже давно пришла к мысли, что должна работать и вообще что-то делать.

Я спросил:

– Разве тебе не достаточно, что я работаю и что-то делаю?

Она сказала:

– Раньше было достаточно, а теперь нет.

– Почему?

– Почему? Если ты сам не понимаешь, я не смогу тебе объяснить.

Я спросил:

– Неужели это так сложно, что ты не в состоянии мне объяснить?

Она сказала:

– Нет, объяснить не трудно, но я сомневаюсь, сумеешь ли понять.

– Почему?

– Потому что я хочу зарабатывать себе на жизнь.

Я спросил:

– Разве у тебя так мало средств дома, что ты должна искать заработок в другом месте?

Она сказала:

– Сегодня у меня есть средства, но кто знает, что будет завтра.

Я спросил:

– С чего это вдруг?

Она сказала:

– Я уже тебе сказала, что ничего не происходит вдруг.

Я сказал:

– Я не понимаю, что ты говоришь.

Она сказала:

– Ты прекрасно понимаешь, ты только говоришь, что не понимаешь.

Я в отчаянии покачал головой:

– Ладно, пусть будет так.

Она сказала:

– Но это действительно так.

Я сказал:

– Эта твоя диалектика мне чужда.

Она сказала:

– Она чужда тебе и не близка мне. И поэтому нам лучше молчать. Ты делай свое, а я буду делать свое.

Я сказал:

– Что я делаю, я знаю, а вот что хочешь делать ты, не знаю.

Она сказала:

– Если не знаешь сегодня, узнаешь завтра.

В этих своих начинаниях она, однако, не преуспела. А если преуспела, то ничего на этом не заработала. Она ухаживала за парализованной девушкой, дочерью бедной вдовы, и не брала плату за свою помощь. Напротив, она сама помогала этой вдове деньгами, а девушке покупала цветы. За время этой работы она так устала, что выглядела, как больная. Теперь она сама нуждалась в уходе, нечего было и говорить об уходе за другими. Однажды я спросил ее:

– И до каких пор ты собираешься опекать эту девушку?

Она посмотрела на меня и сказала:

– Ты спрашиваешь меня как врач?

Я спросил:

– Какая разница, как врач или как муж?

Она сказала:

– Если ты спрашиваешь как врач, то я не знаю, что ответить, а если ты спрашиваешь из других соображений, то я не вижу надобности отвечать.

Я сделал вид, будто принял это за шутку, и засмеялся. Она повернулась ко мне спиной и вышла из комнаты. Смех сразу замер на моих губах и больше уже не вернулся.

Я сказал себе: «Это она под настроение, переживем и это». И в то же время я понимал, что мои надежды тщетны. Я вспомнил, как впервые мы заговорили о разводе и как она сказала, хочет она или не хочет, но сделает все, что я захочу, только бы облегчить мои страдания, пусть даже с помощью развода. А сейчас, признал я поневоле, у нас уже нет иного выхода, кроме развода.

Едва лишь эта мысль пришла мне в голову, я стал гнать ее, как гонит человек мысль о непосильной задаче. Но права была Дина, когда говорила, что нам не миновать того, что предписано свыше. Прошло еще немного времени, и я увидел и понял то, чего не видел и не понимал раньше. Я сразу же решил освободить Дину. Детей у нас не было, потому что я всегда боялся, что они будут похожи на того человека. Я привел в порядок наши дела и дал ей развод.

И мы разошлись – так, как это обычно выглядит со стороны. Но в моем сердце, друг мой, в моем сердце по-прежнему живет та улыбка на ее губах и та темная синева в ее глазах, которую я когда-то увидел впервые. И порой по ночам я поднимаюсь на постели, как те больные, за которыми она ухаживала, и так же протягиваю к ней обе руки, и так же зову: «Ко мне, сестричка, ко мне…»

С квартиры на квартиру

Зимние дни прошли безрадостно. Не успевал я справиться с одной болезнью, как наваливалась другая. Врач стал постоянным гостем в моем доме. Каждые два-три дня он навещал меня для очередного обследования. Щупал пульс, выписывал лекарства и менял диагнозы на диагнозы и рекомендации на рекомендации. Все свое время я тратил на то, чтобы выполнять его указания, и дом мой наполнился всевозможными снадобьями, омерзительный запах которых был чуть не в шестидесятую от запаха смерти[3].

Я чувствовал, что силы мои на исходе. Губы потрескались, горло хрипит, язык обложен, а органы речи подчиняются не моей воле, а воле моего кашля. Я был в отчаянии. К счастью, врач мой не отчаивался и все так же энергично продолжал находить симптомы и менять названия моих болезней. Впрочем, улучшения все равно не наблюдалось.

Тем временем холодные зимние дни миновали. Солнце что ни день вставало чуть раньше и заходило чуть позже. Небо привечало землю, а земля привечала людей, выталкивая из себя бутоны и соцветия, травы и колючки. Появились овцы и разбрелись по всем полям до горизонта, и детские глаза жадно выглядывали из каждого дома и каждой хибары. Пара птиц спустилась на соседнее дерево с листиками и соломинками в клювах и принялась щебетать и прыгать с дерева на мое окно и с окна на дерево, устраивая себе летнее жилье. Свежий ветер повеял в мире, и мир начал выздоравливать от зимних болячек. Мое тело тоже расслабилось. Мне стало легче и спокойней. Даже у моего врача поднялось настроение. Его инструменты уже не были теперь такими тяжелыми, и сам он стал легким и веселым. Входя, говорил: «Ну, вот и весна пришла», – и открывал окно, одновременно извлекая из чемоданчика два-три очередных пузырька и не обращая внимания, если какие-то из них падали и разбивались. И хотя он все еще осматривал меня перед тем, как выписать лекарство, но одновременно торопился записать на бумажке очередное женское имя. Эту бумажку он потом клал в карман или закладывал на ремешок часов на левой руке. Наконец, несколько дней спустя, он разрешил мне встать, но на прощанье настоятельно посоветовал поменять место жительства и сменить воздух – к примеру, переселиться на равнину, в Тель-Авив, и наслаждаться там морским ветерком.