Дэвид Кроненберг - Употреблено Страница 60

– Азиаты обожают школьниц и школьную форму. Говорят, японцы покупают ношеные девичьи трусики в торговых автоматах. И в подпольных магазинах в жилых зданиях. Эти магазины называют “бурусера”. Здесь важнее всего запах, он придает товару дополнительную ценность. Интересно, что бы сказал на это Маркс? Я не про запах плесени говорю. “Сейлор Мун”. Смотрели? Сначала была манга, потом из нее сделали аниме.

Она пропела первые строчки песенки из мультфильма приятным хрипловатым голосом и лишь слегка фальшивя:

Борется со злом при лунном свете,При дневном воюет за любовь,Бьет врага и там и тут,Сейлор Мун ее зовут!

Натан уже слышал эту песенку. Лесли, его маленькая кузина из Ньюарка, обожала Сейлор Мун – школьницу, которой суждено было стать волшебницей и воительницей, спасающей Галактику, и все время носила матроску того же фасона, что у японских школьниц.

– Откуда вдруг в вашем произведении азиатские мотивы? Неожиданно. Это как-то связано с Токио?

– У профессора Аростеги были причины отправиться в Токио. И никакого отношения к договорам об экстрадиции они не имели. Его всегда интересовала азиатская модель консьюмеризма, в особенности японская, очень сложная. Мы продолжаем переписываться. Это так затягивает.

Переписываться? Сейчас? Откуда, из токийского морга? Натан решил сменить тему.

– Может, вам труп Селестины одеть в костюм Сейлор Мун? Связать, так сказать, все воедино.

Натан подошел к Чейз и быстро взглянул на стол поверх ее плеча, а затем она повернулась к другому столу – с красками, где оставались еще две личинки, уже раскрашенные и готовые для инсталляции.

– Знаете, это очень хорошая мысль, про Сейлор Мун. Она ведь тоже волшебница и воительница – Тина.

– А эти укусы у вас на теле? Они тоже для представления?

Чейз так запросто обнажила свои мини-увечья, будто хотела, чтоб Натан спросил о них, и он решил спросить – тоже запросто. Он легко представил ее на сцене – как она отщипывает кусочки собственной плоти и ест, а труп Селестины смотрит на нее широко открытыми глазами ласково, с одобрением.

– Ого! Ведь я об этом не подумала. Вы даже не представляете, насколько это замечательная идея.

– А хотел бы представить.

– Мне нужно переманить вас у отца – в свой проект. У вас по-прежнему положительный анализ на Ройфе?

Чейз обронила это как бы между прочим, и на мгновение Натан подумал даже, что говорил ей о своей болезни, но потом понял, что узнать о ней Чейз могла только от доктора. Это что, предательство? Значит, отец с дочерью общаются гораздо свободнее, чем рассказывал Ройфе? И с какой стати они об этом говорили? Натану стало ясно: ситуацией в семействе Ройфе он не владеет вовсе.

– Не знаю. Симптомы вроде прошли. Таблетки пить еще три недели. А почему вы спрашиваете?

Чейз шаловливо улыбнулась.

– Помню, читала о дочери Кельвина Кляйна. Каждый раз, стягивая с любовника штаны, она видела на резинке имя отца. Что убивало всякое желание. Вот думаю, каково бы это было – заразиться болезнью, названной именем моего отца?

– Заражаться ею куда приятнее, чем жить с ней. Ну… это тоже можно включить в представление.

– Можно.

– Так в чем же смысл этого представления?

– О смысле думать не нужно. Ари объяснял, что смысл – тоже товар. Одни производят его – посредством религии, философии, национальной идеи, политики, а другие покупают. Но художник – не производитель.

– А оставшуюся часть вашего парижского друга вы пригласите в свое представление?

Как ни странно, Чейз искренне рассмеялась. Взяв предпоследнюю копию члена Эрве, она покрутила им в воздухе, словно футбольным флажком, а затем повернулась к Тине и стала искать в ее теле подходящее гнездо.

– Наверное, нет. Это лучшая его часть.

– Кстати к разговору о частях.

– Да-да. Что за странный вопрос вы задали мне на лестнице: где левая грудь Селестины?

Чейз выбрала рану на щеке Селестины, но вставив в нее член-личинку, похоже, решила, что он чересчур длинный. Вернулась к столу с красками и принялась подрезать член со стороны корня макетным ножом X-Acto.

– Да, именно это я хочу знать.

После разговора с Ройфе Натан ожидал найти безутешную, плачущую Чейз в темной комнате. А Чейз, напротив, сияла, как и собственно комната, и вела себя откровенно игриво.

– Так вы мне ответите?

Чейз отложила нож, повернулась и, сложив руки на груди, похлопала себя по губам головкой биопластикового члена. Краска уже высохла и не оставляла следов.

– Но ведь этот вопрос исходит не от вас, правда?

– Его задала одна журналистка из Токио, которая пишет материал об Аростеги. Об убийстве Селестины. Журналистка.

Натан невольно отмежевался от Наоми, но тут же почувствовал себя виноватым, что никогда не рассказывал Чейз об их отношениях. Хотя рассказ этот был бы долгим. Он решил не будить лихо.

– Журналистка? Вы с ней все время общаетесь? Обсуждаете свои репортажи?

– Журналисты – параноики и никогда не рассказывают друг другу о своих репортажах. Но иногда помогают выяснить кое-какие детали.

Вздрогнув, словно от боли, Чейз отделилась от стола и неторопливо подошла к Натану, не отнимая рук от груди. Усеченный член поник и скрючился у ее левого плеча; хемосенсоры на его головке, казалось, смотрели на Натана.

– А если вы узнаете ответ, если все выясните, вы напишете своей подруге-журналистке? Сошлетесь на меня? И мои слова станут свидетельством в деле об убийстве? Примерно так?

– Я вас не выдам. Вы останетесь анонимным источником.

Чейз стояла прямо перед Натаном, вызывающе близко. Он совершенно не был уверен, что сможет не выдать ее. И в соответствии с каким законодательством будет вестись расследование? С французским? Международным? Канадским? Натан не имел представления. Но теперь, когда увидел пляшущий в ее глазах огонек, еще больше захотел получить ответ на свой вопрос.

– Какой вы милый. Не выдали бы меня. А если я скажу, что никакого дела об убийстве и нет, тогда как?

– Вы имеете в виду, что французской полиции нечего предъявить вашему профессору?

– Нет, я имею в виду, что никакого убийства-то, может, и не было.

– Мадам Аростеги… Миссис Аростеги погибла случайно?

При слове “мадам” Чейз передернуло.

Точно так, наверное, реагировал шизофреник Луи Вольфсон, когда слышал хоть одно английское слово от своей одноглазой матери или отчима, и Натан вдруг разволновался, растерялся. Все это ясно показывало, насколько тесно история Чейз переплеталась с Парижем, Сорбонной, французским языком, Аростеги – иными словами, с французской историей Наоми. Может, и правда, лучшее, что он мог сделать, – объединиться с Наоми, как она и предлагала? Но где Наоми? Страх пронзил его нутро, как острый нож X-Acto. Может, надо было встретить ее в Париже, а не ждать в Торонто?

– Миссис Аростеги вовсе не умерла. Она жива. Вот что я думаю.

– Где же тогда левая грудь Селестины?

– Гораздо ближе, чем вы думаете.

Выскользнув из-под взгляда Чейз, Натан подошел к столу, где лежали части тела Селестины. Вблизи он выглядел как полевой стол для вскрытия с разлагающимися останками жертвы весьма изощренного убийства. Натан снова повернулся к Чейз.

– Тепло?

– Нет, холодно. Совсем холодно. Тепло было, когда вы стояли передо мной.

Натан подошел к Чейз.

– Ладно. Сдаюсь.

Чейз взяла его руку и положила на свою левую грудь. Бюстгальтера на ней не было, а ткань матроски оказалась удивительно грубой на ощупь.

– Чувствуете?

Натан только пожал плечами. Он сдался, он ничего не понимал в этой игре.

– Я ее съела, Натан. Съела ее грудь, по крайней мере, большую часть. Сколько смогла. Наверное, ни одно другое животное не стало бы это есть, молочные железы уж точно. Они отвратительные. А то, что я не съела, мы оставили в квартире, чтобы полицейские смогли сделать анализ ДНК. Вот поэтому они и считают, что произошло убийство.

Рука Натана соскользнула с груди Чейз, он взял ее за предплечье. На ощупь маленькие ранки на ее коже напоминали сыпь от потницы. Чейз вывернулась, направилась к столу, склонилась над частями тела Селестины. Глядя через член, как сквозь видоискатель, Чейз щелкала языком, имитируя щелчки затвора фотоаппарата. Щелк, нога, щелк, рука, щелк, ступня. Затем, крутнувшись на пятках, повернулась к Натану.

– Вот так, а еще мы сделали снимки, весьма впечатляющие.

– Это правда была ее грудь? Селестины? Она была… жива, когда ты ее ела?

– Она все время хотела ее отрезать. Не давала ей покоя эта мысль. Похоже, Селестина страдала какой-то острой формой дисморфофобии. Ари отвез ее куда-то, нашел доктора, который помог ему отсечь Селестине грудь. Нашел единомышленника. Грудь заморозили, привезли домой. А потом положили в морозилку – для копов. Там оставалась часть соска, молочной железы, жировая ткань и кожа.

– Но если Селестина жива, где она?