Артуро Перес-Реверте - Добрые люди Страница 65

– Тоже неплохо, – кивает Мило.

– На некоторое время это их задержит. И позволит конфисковать книги, бумаги и прочее барахло.

– А что это может быть за история?

Рапосо задумчиво хмурится. Затем делает глоток агуардиенте.

– Шпионаж, – отвечает он. – В пользу иностранной державы.

Мгновение Мило взвешивает все «за» и «против» новой версии.

– А знаешь, – улыбается он, – это, между прочим, отличная мысль!

– Мне тоже так кажется. Одна неувязка: Франция и Испания – союзники.

– Ну и что? Донесем на них как на английских шпионов, и дело сделано.

Рапосо снова задумывается.

– Поможешь мне?

– О чем речь! Это как раз по моей части, приятель. Для начала займемся ложными свидетельствами – в счет, как говорится, твоего аванса.

Они чокаются. Рапосо что-то напряженно подсчитывает в голове: время, возможности, деньги. Все сильные и слабые стороны этого варианта. Мысль о том, что почтенных академиков обвинят в шпионаже, вызывает на его лице коварную ухмылку.

– Сколько времени уйдет на это дело? – спрашивает он.

Мило неопределенно разводит руками.

– Все зависит от того, как быстро они будут действовать. И от заинтересованности, которую проявит ваше посольство.

– Они члены Испанской академии. Уважаемые люди… У них рекомендательные письма от графа де Аранды.

– В таком случае придется разыграть эту партию подальше отсюда… Представь себе: в придорожной деревушке пойманы двое английских шпионов! Вот жители-то удивятся… Комиссар сообщит мэру, или, наоборот, мэр запросит инструкции у Парижа, затем следствие, допрос… А багаж тем временем конфискован или вообще куда-то уплыл…

– Книги могут попасть в руки какому-нибудь негодяю, который их присвоит или испортит, – заключает Рапосо, уловив мысль Мило.

– Вот и договорились, приятель.

– Тебе это кажется правдоподобным?

– Вполне. Война с Англией нам сейчас очень на руку… А можно еще этой вашей, как ее, огненной воды?

Они подзывают хозяина. Тот приносит второй графин, и они снова выпивают. Желудок Рапосо по-прежнему не подает никаких сигналов. Рапосо достает из кармана часы и сверяет время. Все еще рано, убеждается он, чтобы лечь и спокойно уснуть. К тому же кабак они выбрали не из худших, Мило – славный малый, да и питье ничего себе, и худо от него вроде бы не делается.

– Как давно ты оставил армейскую службу? – спрашивает полицейский, с любопытством поглядывая на Рапосо.

– Восемнадцать лет назад.

– А где сражался последний раз?

– В Португалии, с англичанами.

Мило кривит рот.

– А почему бросил это дело?.. Слишком тяжела жизнь кавалериста?

– Жизнь как жизнь, не хуже любой другой.

Рапосо внезапно мрачнеет, и Мило обращает на это внимание.

– Извини… Наверно, тебе неприятно говорить об этом.

– Да ладно. Могу говорить, могу не говорить.

Рапосо откидывается назад, прислоняется к стене. Смотрит на стакан с агуардиенте и делает глоток. Внутри чувствуется жжение. Но пока совсем слабое.

– Слышал что-нибудь об ущелье Ла-Гуардия? – спрашивает Рапосо.

– Не слышал ни разу в жизни об этом чертовом ущелье.

– Это в окрестностях Лиссабона… Англичане и португальцы хорошо обороняли свои позиции. Мы здорово вымотались, понесли большие потери, а нас к тому же вытеснили на открытое место – в полном снаряжении, беззащитных. И вражеская артиллерия тем временем палила в нас почем зря…

– Много народу полегло? – интересуется Мило.

– Достаточно, чтобы проклясть и господа Бога, и родную мать.

– Понятно.

Рапосо роняет слово за словом – неохотно, неторопливо. Его голос звучит тускло, или, быть может, безразлично.

– Так прошло часа два, – продолжает он после короткой паузы. – А потом нам дали приказ к наступлению… Граната избавила нашего командующего эскадроном от всех его званий и полномочий, и командование принял лейтенант, немолодой уже мужик, сержант… Как вы тут их называете?

– Ancien? Vétéran?… Ты имеешь в виду звание?

– Ладно, пусть будет сержант… По службе так и не продвинулся, усы седые, лицо усталое… Тогда он с нами вместе расхлебывал это дерьмо – на коне, впереди подразделения. Слушая наши вопли и проклятия – все, до последнего вздоха.

Рапосо умолкает, потирая желудок. На некоторое время он замирает, глядя в пустоту, словно перед его глазами разворачиваются те далекие события, о которых он рассказывает. Когда он снова поворачивается к Мило, на его лице написано замешательство или сомнение. Можно подумать, он удивлен, обнаружив себя здесь, рядом с Мило, среди табачного дыма и гула кабака.

– Ну и вот, – продолжает он. – Прибыл кавалергард с приказом. Лейтенант вытащил саблю, крикнул «в атаку!» И велел нам ехать за собой. Мы поплелись кое-как, отпустив поводья. А когда он закричал «Рысью!», мы вообще остановились. Потом началось наступление, но никто из нашего подразделения бровью не повел. Мы стояли неподвижно, бросив поводья, пока наш лейтенант мчался галопом с саблей наголо прямиком на ущелье… Он знал, что никто за ним не пошел, но все равно скакал впереди, пока не скрылся из виду. Даже головы не повернул в нашу сторону… За ним последовал только молодой корнет, лет пятнадцати, не больше, трубя в горн. А потом – только облачко пыли от копыт двух коней да этот дурацкий звук горна все дальше, пока совсем не пропал…

– И все? – спросил полицейский, секунду помолчав.

Рапосо спокойно кивнул, но ответил не сразу. Желудок у него разболелся уже не на шутку.

– Все, – произнес он наконец. – Больше мы их не видели. Эскадрон был распущен, сержантов расстреляли, а остальных сослали на четыре года на каторгу в Сеуту.

– Господи помилуй. – Мило разинул рот от удивления. – Я этого не знал, приятель.

Рапосо поднялся на ноги.

– Теперь знаешь.

Чуть позже Паскуаль Рапосо бредет по улице де-ла-Шоссетри. Фонарное масло, предназначенное для общественных нужд, к этому времени, видимо, уже иссякло, и искусственный свет потускнел до едва заметного оранжевого пятнышка вокруг фитиля, который дымит за стеклом фонаря, висящего на кронштейне. Рапосо бредет, едва заметно пошатываясь, укутанный в свою шинель, надвинув на глаза шляпу, – бывший кавалерист пробирается в тени ночных улиц, как преступник. Над ним в вышине колышется ночь, делая причудливые тени еще более зловещими и таинственными. Агуардиенте и недавний разговор оживили в его голове забытые образы, пробуждая воспоминания, которые сейчас ему совсем не на пользу. Одно из них особенно тягостно: усталое лицо, серые усы лейтенанта, чье имя он уже не вспомнит, того, который восемнадцать лет назад помчался в ущелье Ла-Гуардия, ведя за собой одного-единственного корнета.

Надо заметить, отнюдь не угрызения совести гложут душу Рапосо. Для него это было бы слишком. Так же, как и большая часть человеческих существ, натуры, подобные ему, без труда находят оправдания для любого своего поступка, как бы груб и низок он ни был; и редко встретишь того, кто тащит за собой больше призраков, чем готов вытерпеть. В эту ночь его призрак представляет собой печальное воспоминание: неприятное свидетельство того, что время уходит и расстояние, отделяющее нас от прошлого, непреодолимо. А может, все дело в упущенных возможностях. Вспоминая лицо офицера, когда тот выхватил саблю из ножен и крикнул «За мной!», зная, что его приказ никто не выполнит, затем вонзил шпоры в конские бока и даже не обернулся, Рапосо печалится о том, кем сам он мог бы в другое время стать, но не стал, а вовсе не мучается угрызениями совести. Он печалится о себе самом. О человеке, которого в нем больше нет, которым он перестал быть в тот момент, когда отпустил поводья, остановившись, как все остальные, перед пыльным португальским ущельем. Это тоска об утраченной юности, о том, что ушло навсегда. О тех, кто прошел мимо, а он и не заметил, хотя, быть может, именно они помогли бы ему уснуть в такой час, как этот.

В темноте возникает неясный силуэт. Кто-то щелкает языком, отчего рука Рапосо тянется за пазуху, в карман камзола, нащупывая пистолет. Проститутка выходит из темноты в скудный кружок бледного света, распространяемого фонарем, горящим за спиной Рапосо. На ней корсаж в белую и красную полоску, черты лица едва различимы, впрочем, сложена она явно неплохо.

– Не хотите ли приятно провести вечерок, мсье, – говорит она с профессиональной развязностью.

– Где ты предполагаешь его проводить? – спрашивает Рапосо.

– Есть одно местечко тут неподалеку: пять франков – мне, шесть сольдо – за постель с простынями… Как вам такие расценки?

– Сегодня вряд ли: я спешу.

Женщина кивает в сторону темного переулка. Выглядит она усталой.

– Хочешь, давай прямо здесь.

Рапосо размышляет, потирая рукой больной желудок. Заработать сифилис в качестве парижского сувенира не входит в его планы.

– А чехлы у тебя есть?

– Чего?