Драго Янчар - Катарина, павлин и иезуит Страница 65

Во время перерыва городские советники получили разрешение поговорить с судьей в кладовке трактира «При Святой Крови», а Михаэл Кумердей и старейшины паломников были допущены в пивной зал. Городской судья Франц Оберхольцер, плохо переносивший пребывание в кладовой, был уступчив.

– Хоть это противно человеческому разуму, – сказал он, – но все же народные обычаи нужно уважать. И если все эти люди полагают, будто этому дикому старцу и вправду столько лет, как они говорят, а может быть, и еще больше, то Бог с ними, пусть так и думают.

– Они едят за нашим столом, – сказали со злостью советники, – из наших рук получают пиво, а в благодарность поджигают и крушат что попало.

– Скорее всего, – решил судья Франц Оберхольцер, – это тоже их народный обычай. Поэтому пусть они выдадут лишь того человека, у которого огнестрельное оружие, а остальные как можно скорее убираются вон из города.

А сидящие в пивоварне странники разговаривали со своим предводителем более сурово. Когда они боролись за священника Янеза и честь паломников, он спал возле бочки. А до этого был неизвестно где с той полной женщиной, дочерью человека, оскорбившего, ударившего и покалечившего их священника. – Но священник говорит, – сказал один из старейшин, – что он просто поскользнулся. Как это – просто поскользнулся, священник никогда не может просто так поскользнуться, его толкнули. Значит, они должны перед ним извиниться. А город пусть возместит мирным божьим странникам еще и ущерб, нанесенный их имуществу и репутации. Если это не будет сделано, – сказал какой-то крестьянин, – этой ночью опять вспыхнут пожары. Михаэл не решился возразить, что в действительности куда больший ущерб нанесен имуществу Ландсхута, он не хотел больше слышать упреков по поводу того, где он был и где валялся в то время, как они боролись.

Благоухая парикмахерской помадой и с болью в ухе, в котором от Леонидиного зелья все еще немного шумело, Михаэл вернулся в ратушу и предложил опустить принципиальные вопросы – кто начал, кому сколько лет, где кто путешествовал и, в конце концов, кто проявил гостеприимство, а кто – нет, или кто злоупотребил гостеприимством, а кто – нет. Он предложил, чтобы обе стороны всех выпустили: странники – судью и его людей, а горожане и стража – паломников из пивной. У него болело ухо, и ему хотелось, чтобы дело поскорее закончилось. Ландсхутские горожане после долгого совещания согласились, но потребовали, чтобы первым был освобожден судья. На этом они будут настаивать, даже если странники в пивной выпьют все пиво. Ведь кирасиры и артиллеристы уже в пути, и они восстановят порядок.

Теперь и те и другие увидели, что дело не пойдет, если они будут так продолжать, и еще до подхода войска произойдут новые вспышки враждебности. Поэтому предводитель паломников Михаэл Кумердей сказал собравшимся городским советникам, что никто не мог предвидеть такого несчастного развития событий. С этим они согласились. Договорились, что извинения будут высказаны, когда освободят судью Оберхольцера, пивовара Витмана, путешественника Йокла, а с другой стороны – австрийские стражи покинут пивоварню. До вечера все это осуществили. Первым извинился предводитель Михаэл Кумердей, затем он торжественно, согласно вековому обычаю, от имени странников Крайны, Штирии, Каринтии и Горицы, которых тут называют венгерскими паломниками, поблагодарил за угощение и заботу, пожелав счастливого правления славному городскому совету, а каждому из советников – доброго здоровья, в надежде, что и другие немецкие города, монастыри и приюты для странников, которые еще ждут их впереди, так же гостеприимно, как и старый славный город Ландсхут, примут благочестивых скромных людей на пути к Золотой раке трех волхвов в Кельне и святым тканям в Аахене. Паломники стали собираться в дорогу, город сможет теперь перевести дух еще до прихода войск, которые войдут в него уже этой ночью, вероятно, ближе к утру.

Каковы были последствия, мы знаем: они были ужасны. Исторические, на века. Прибудет следственная комиссия, произведет разбирательство, опросит в качестве свидетелей оказавшихся здесь нескольких странников, нескольких горожан; сообщение под заглавием «Ландсхутские события» быстро доставят в венскую придворную канцелярию, там вскоре будет издано распоряжение о запрете кельморайнского паломничества на вечные времена. И когда через многие годы благочестивые люди южной Австрии спросят, почему же все-таки запретили это славное паломничество, никто уже не будет знать, что случилось это из-за одной хорошо рассказанной и одной плохо рассказанной истории, из-за оскорбленного рассказчика и священника, который поскользнулся, но по-настоящему не упал, из-за огромного количества пива и кружки, которую разбил судья.

Последнюю ночь в Ландсхуте предводитель Михаэл спал мало. Домой, то есть в лучшую комнату ландсхутского приюта для странников, он пришел, когда услышал вдали звуки приближающегося войска, звяканье оружия, ржание лошадей, крики офицеров. Он подумал, не пойти ли им навстречу, может, им понадобятся какие-то пояснения, и он, конечно, пошел бы, если бы знал, что там бряцают оружием и кричат его земляки под водительством капитана Виндиша – пошел бы, несмотря на усталость. А он не просто устал, он был как побитая собака, в обвязанной голове все еще бродила смесь крови с пивом, спать – только этого он сейчас хотел, уснуть, отдохнуть. Но этой ночью отдых ему не был предначертан, все уснут, только он будет бодрствовать до утра, настал его черный, самый трудный час. Когда он еле дотащился до верха лестницы, он вынужден был схватиться за стену, чтобы не упасть и не скатиться вниз по крутым ступеням, по которым только что поднялся. Наверху стояло огромное белое привидение, которое никак не должно было появиться здесь, ведь его плохо держали ноги, оно должно было лежать в постели, точнee, на двух составленных кроватях, только сейчас он понял, что его ожидают сегодня не стоны и смех, а что-то другое. В дверях стояла Большая Магдаленка – он не мог поверить своим глазам: стояла она, подбоченясь, в глазах ее сверкали молнии, ему очень захотелось, чтобы она опять легла, чтобы он мог уснуть под ее видения, пусть бы она стонала от всего, что видела, сейчас от множества бед застонал он сам, жена ему даст выпить совсем иной полыни – не той, что Леонида Шварц.

Кто-то еще той ночью не спал, и этот бессонный человек увидел под утро нечто пострашнее, чем Большая Магдаленка. Папаша из Птуя, который никак не мог предвидеть, что из-за его невинного рассказа о конце света возникнут такие беспорядки, ощущал в груди какую-то тяжесть, незримую тяжесть исторического события с эпохальными последствиями. Папаша Тобия затерялся где-то на улицах Ландсхута. Ему было нелегко, ведь он был всего лишь человек, хотя и рассказчик, к тому же лучший. Он шел по берегу Изара, вспоминая, какие еще происшествия случались во время паломничеств и было ли нечто похожее на сегодняшние события в Ландсхуте, можно ли это сравнить с чем-то, что он уже пережил. И все-таки он больше всего жалел, что не смог закончить свой рассказ. В Иерусалиме в конце CMXCIX года, как хорошо известно, вообще не было конца света, как и в Лондоне не состоялось это дурацкое землетрясение. Может быть, до беспорядков не дошло бы, если бы ему дали закончить рассказ, но и рассказчик его масштаба – всего лишь человек, и таких исторических последствий даже он не мог предвидеть. Кроме того, он не успел рассказать даже того, что тогдашние иерусалимские расчеты были ошибочны. Конец света мог бы произойти, как это точно высчитали, двадцать шестого апреля тысяча тридцать третьего года, в день Вознесения Господня. Но то, что произошло тогда, была уже другая история, о которой Тобия не хотел и думать. Сейчас он охотнее думал о том, что творилось в Ландсхуте и где бы ему укрыться, пока людей не покинет эта страшная злоба и они не захотят слушать новые рассказы. Один из них должен быть особенно интересным, это будет рассказ о том, почему в одной штирийской области, в какой именно – это нужно будет еще решить, – почитают ступеньку той лестницы, по которой ангелы спускались с небес на землю и поднимались обратно, отчего люди поклоняются ступеньке, хотя ветхозаветному праотцу Иакову лестница эта только приснилась. Каким образом лестница из сновидения могла оказаться в действительном мире и одна из ее ступенек попала в Штирию, где ее чтут сейчас как reliquiae reliquiarium [105] – все это войдет в новый рассказ. Обеспокоенный событиями, он брел вдоль реки, создавая свою новую великую повесть, в то время как усталый город уже погрузился в глубокий сон. И когда, предаваясь этим творческим размышлениям, он уже хотел повернуть назад в город, его вдруг что-то задержало. В дальней дали, там, где кончаются луга и начинаются леса, он увидел огромное животное, может быть, корову, но не обычную, а такую гигантскую, как собор святого Павла в Лондоне или святого Петра в Риме, а то и как оба собора вместе. Голова ее была высоко в тумане, под облаками, морда – круглая, величиною с купол, как оба купола этих двух соборов, которые он уже видел. Какое-то время она таращила свои коровьи глаза величиною с мельничные колеса, задумчиво устремляя взгляд в даль над крышами города, какое-то время она своим коровьим ртом пощипывала кроны деревьев. Вот каковы размеры в Германии, – подумал Тобия, – странники правы, здесь и в самом деле все такое большое. И еще он подумал, что это плохое предзнаменование – огромная корова с утра пораньше, такой не было еще ни в одной его истории, позвать бы кого-нибудь, чтобы был свидетель, – мелькнуло у него в голове, но никого поблизости не было, все спали. Тогда огромное животное перестало щипать немецкие дубы и липы и уставилось на пего, маленького рассказчика, одного на всей равнине, оно широко разинуло свою пасть, зияющую черную пещеру, коровью утробу, как у кита Ионы. Тобия почувствовал, что его тянет в эту пещеру, он содрогнулся от холода: такого человек не может придумать, разве что пригрезится в каком-нибудь страшном сне… А если это чудище тебя вдруг проглотит? Какой-то миг он колебался, потом победило любопытство – может, это не корова, может, вол или бык, и прямо по некошеной траве на лугу он пошел навстречу огромному животному, которое, несмотря на свои размеры, не издавало ни звука.