Драго Янчар - Катарина, павлин и иезуит Страница 69

– Вот и пусть будет это впервые, – сказал офицер, – к тому же мы вам за все заплатим.

Офицерского сопровождения оказалось более чем достаточно. Двор заполнили повозки, у стен солдаты настелили соломы и поставили палатки, под аркой раздавалось отчаянное блеяние овец, которых резали, откуда-то появились бродячие собаки, слизывавшие с земли кровь и мотавшиеся у мясников под ногами. Они, скуля, увертывались от пинков и снова возвращались к теплым кровяным лужам.

Офицеры разошлись по разным кельям. Их крики и смех раздавались в коридорах, монастырь с его округой превратился в военный лагерь.

Катарина задумчиво смотрела в окно, взгляд ее скользил над повозками и над пушками, над лошадиными спинами, над оживленной солдатской суматохой, над горами, крышами и колокольнями ближнего города. Он уходил куда-то вдаль, на какой-то весенний двор в Крайне, она слышала: внизу женщины звякали посудой, видела: по двору расхаживал, красуясь, павлин.

– Ты его знаешь, – сказал Симон. – Я тоже знаю этого человека. Видел его под Беляком, на каком-то мосту.

Катарина не ответила. Каким простым был мир совсем недавно, несколько месяцев тому назад. За столом сидел отец, и над ним была надпись «Благословение дому». А сейчас в монастыре, который, собственно, уже не монастырь, а военный лагерь, вдруг оказался он, именно он, племянник барона Виндиша; десять лет он приезжал в Добраву, десять лет она смотрела на него, ловила его взгляд, ждала. Но теперь, всего через несколько месяцев, все стало иначе, будто с тех пор как она покинула дом, прошло десять лет, а время пребывания в Добраве сократилось до нескольких месяцев. И Франц Генрих вдруг оказался так близко, как никогда не был на том дворе. Однако Симон, так неожиданно вошедший в ее жизнь, ей более близок, хотя вдруг ей стало неясно, кто из них ей действительно ближе – тот, кто находился с ней в одной комнате, или тот, чей властный голос раздавался под сводами монастыря. Этот, что ходит от окна до дверей, или тот, что стоит, расставив ноги, посреди двора и хриплым голосом ругает какого-то солдата.

Симон ходил по келье:

– Наверное, тебя кто-нибудь видел, когда ты стояла на террасе, настоятель был во дворе, он не взглянул вверх?

– Я не видела настоятеля.

– А кто-нибудь из монастырских братьев? Тебя видел кто-нибудь из доминиканцев?

– Не знаю, – ответила Катарина, – а что, это теперь так важно?

Симон взглянул на нее с удивлением: – Я должен увести тебя отсюда.

Он говорил, шагая от окна до дверей и обратно, туда-сюда, туда-сюда: скорей, скорей прочь отсюда, пока не узнали, что она здесь ночевала.

– Подумать только, – говорил он, – подумать только, что было бы, если бы женщина переночевала в люблянском иезуитском интернате… Нам пора в дорогу и как можно скорее отсюда, но как мне вывести тебя незаметно?

– Я могу выйти, как пришла, – сказала Катарина, – через стены.

Но теперь и через стены она не могла выйти незаметно, вокруг монастыря раскинулся военный лагерь. Неожиданно Симон остановился.

– Я должен отвести тебя к паломникам, – сказал он, – а сам пойду другой дорогой.

Катарина посмотрела на него молча, потом спросила:

– Почему ты пойдешь другой дорогой?

– Потому, Катарина, что мне не разрешат идти с тобой.

– Собирайся, послушник, – сказала Катарина, – мы вполне сможем дойти до Кельморайна вместе, вдвоем.

Он остановился и в нерешительности посмотрел на нее: она права, мы можем пойти вдвоем.

– Ладно, – сказал он, – конечно, мы дойдем до Кельморайна вместе. Сейчас я схожу в город, поищу лошадь… Вероятно, было бы лучше тебе подождать здесь… Посмотрю, если в городе все успокоилось, может, найду какую-нибудь лошадь или мула, а может, и повозку.

– Ты меня оставляешь здесь?

– Совсем ненадолго, до полудня.

Когда он был уже в дверях, она протянула к нему руки, возможно, хотела его удержать: – Возвращайся, – сказала она, – поскорей возвращайся.

29

В наши дни мало кому дано разговаривать с духами, к тому же это опасно, как предостерегал именно в год паломничества какой-то мудрый человек с севера, может быть, он и писал как раз в тот день, когда в доминиканском монастыре в Ландсхуте собрались Азазель и его братья, чтобы полностью запутать историю Катарины Полянец и вместо пути наверх, к Золотой раке и открытию красот небесных, толкнуть ее на дорогу вниз. Природа злых духов такова, что они смертельно ненавидят человека и ничего так не желают, как погубить чью-то душу заодно с телом, что действительно и случается с теми, кто, идя на поводу своего самомнения, отказывается от радостей, присущих обычным людям. Человек не должен просто так, по собственному желанию, разговаривать с духами, ведь тогда они будут знать о нем все. Мудрец, который с ними все-таки говорил, пишет, будто живут они сообща и, скорее всего, в какой-то пустынной местности где-то по левую руку. Видимо, нужно было вопреки опасности все же отправиться в тот край и поговорить с ними, потому что только они могли знать, какие хитросплетения событий готовятся в стенах доминиканского монастыря, какое недоразумение назревает между двумя любящими друг друга людьми, какому испытанию уже вторично будет подвергнута их любовь. На свой страх и риск нужно было поговорить с ними, чтобы понять, зачем в тишине освященного дома приходят в дремлющее сознание Катарины Полянец видения таких чудовищ и искаженные представления о ее любимом, так что он кажется ей чуть ли не бесом. И узнать, почему бессонные мысли образованного схоластика Симона Ловренца так бурно бьются, налетая на стены монастырской кельи, когда спасение совсем близко: оно лежит рядом с закрытыми глазами и дышит, и белая рука – не деймос, это рука спасения, нужно только решиться, выбрать любовь. Следовало бы спросить тот пустынный край где-то по левую руку, почему снова возникла нерешительность Симона, зачем он опять уходит, когда должен быть здесь, чего он боится, или в него уже тоже запали ядовитые семена? Но кто решится туда отправиться, кто захочет разговаривать с бесами?

Каждый словенский странник, каждый ребенок в той стране, откуда идут паломники, без труда представляет себе этот край и его жителей: в его пустынности обитают существа безобразные и безжизненные – мрачные взгляды, большие головы на длинных шеях, бледные, смутные лики с красными веками, козлиными ушами и лошадиными зубами. Может быть, они еще уродливей, может, лица у одних просто черные, а у других – горящие, как факелы, у третьих – обезображенные нарывами, прыщами и чирьями; у многих совсем нет лица, вместо него – что-то косматое и костлявое, у иных видны только зубы; и тела у них тоже ужасны, а речь, как говорят, злобная, исполненная ненависти и мстительности, потому что каждый руководствуется своей ложью, и звучание словам придает их зло; мудрец с севера это знает, он их уже видел. Знают Катарина и Симон – его ученость здесь ни при чем, – духи эти сидят в своих пещерах, а когда отправляются поближе к человеческому жилью, то прячутся в тростниках у рек, незримо перемещают по лесу свои неуклюжие тела с сосками, как у свиней, и толстыми животами, в которых скапливается огонь, вырываясь затем сквозь ревущую пасть. Поэтому в лесу всегда слышится тихое бормотание, ворчание, подвывание, шелест и шипение, а в пещерах среди скал, где в клубки свиваются змеи, гнездятся орлы и ястребы, ждущие падали, звериной или человечьей, находятся и опасные, злые бесы, крылатые змеи, лесные вилы, косматые и рогатые чудища, зеленые лешие, водяные в ручьях и реках, существа с собачьими головами и змеи, покрытые чешуей.

Каждый с легкостью представит себе эту нечисть где-то там, в пустынном крае по левую руку, в крайнем случае – в ночном лесу или пещерах, и никто не в состоянии вообразить ее в доминиканском монастыре, хотя Симон и был предупрежден заранее – токо-токо-тук стучало и хромало у него над головой. Они лежат рядом, они снова нашли друг друга, но мысли их бродят в нерешительности среди ночной чертовщины. Симон любит лежащую рядом женщину сильнее, чем когда-либо кого бы то ни было в жизни, любит иначе, чем учили его любить в Доме иезуитов, но все равно любит и, несмотря на это, мечется в бурном море сомнений и страхов; и Катарина, нашедшая этого потерпевшего кораблекрушение человека из Индий, кораблекрушение могущественного корабля ордена святого Игнатия, нашедшая его ради них обоих, как до него не могла найти никого, эта самая Катарина теперь взволнованно слушает хриплые приказы расфранченного артиллерийского капитана, человека, которого считала уже давно вычеркнутым из своей жизни. Было бы хорошо, если бы она сейчас призвала на помощь ангела-хранителя, как ее учила мама Нежа, но Катарине в этот миг ничего подобного не могло прийти в голову, она сидит в комнате, слушает голоса со двора, и черный гнев на Симона в душе ее все растет, ибо он ушел, хотя будто бы только до полудня, как однажды уже ушел ночью и бросил ее одну. Может случиться, что она позовет своего ангела, когда будет слишком поздно. И также возможно, что Симон уже в этот день будет взывать к небесам, но сейчас он еще не знает того, что обязан был знать, ведь он прочитал много книг, чтобы уразуметь: человек хочет того, что он любит, любовь – это одновременно и воля к обладанию тем, что любишь; если бы он это знал, не оставил бы так легкомысленно Катарину одну, не ходил бы сейчас по спокойным ландсхутским улицам, слегка захмелевший от пива и солнца, не спрашивал бы в пивной Витмана, где можно купить хорошую лошадь, здоровую и подкованную, будто ему все подвластно.