Элис Манро - Давно хотела тебе сказать (сборник) Страница 7

Именно Габриель отыскал и показал мне рассказ Хьюго. Мы зашли в книжный магазин, и он вдруг притащил толстый, дорогой том в мягкой обложке – сборник рассказов. Среди прочих на нем красовалась фамилия Хьюго. Удивительное дело: где Габриель откопал эту книгу и зачем он вообще отправился в отдел художественной литературы, которую никогда не читает? По-видимому, он интересуется Хьюго, его успехами. Точно так же он мог бы заинтересоваться успехами фокусника, или поп-певца, или политика, с которым через меня его что-то связывало бы. Думаю, это происходит оттого, что его собственные достижения могут оценить только коллеги. Поэтому его завораживают те, за кем наблюдают тысячи глаз, кому не скрыться за специальными знаниями – именно так должно казаться инженеру, – те, кто, полагаясь только на себя, придумывает все новые и новые фокусы в надежде обрести известность.

– Купи для дочки, – предложил он.

– А не слишком дорого за книгу в мягкой обложке?

Он улыбнулся.

Клеа делала себе на кухне тост, когда я протянула ей сборник:

– Смотри, вот портрет твоего отца, твоего настоящего отца. Здесь напечатан его рассказ, возьми почитай, может, понравится.

Дочери семнадцать лет. Она питается тостами с медом и арахисовым маслом, печеньем с ванильной начинкой, сливочным сыром и сэндвичами с курицей. Попробуй скажи ей хоть что-нибудь про ее гастрономические привычки – тут же умчится к себе наверх и хлопнет дверью.

– Толстый какой, – сказала Клеа, откладывая книгу. – А ты говорила, что он худой.

Ее интерес к отцу ограничивается вопросами наследственности: какие гены могли ей передаться? У него был плохой цвет лица? А какой у него был ай-кью? А у женщин в его семье большие сиськи?

– Был худым в те годы, когда мы жили вместе, – ответила я. – Откуда мне знать, какой он теперь?

Честно говоря, Хьюго выглядел на фотографии так, как и должен был выглядеть, по моим представлениям. Когда мне попадалось его имя в газете или на афише, я мысленно видела Хьюго именно таким. Я догадывалась, каким образом время и образ жизни изменят его внешность. И меня не удивило, что он потолстел, хотя и не облысел, а напротив, отрастил буйную шевелюру и отпустил большую курчавую бороду. Мешки под глазами. Вид потасканный и замученный, даже когда смеется. Он на фотографии смеется в объектив. Зубы у него и раньше были плохие, а теперь стали просто страшными. Он боялся дантистов как огня: уверял, что его отец умер от сердечного приступа в зубоврачебном кресле. Врал, конечно, как всегда, в смысле – сильно преувеличивал. Раньше он на всех фотографиях улыбался криво, стараясь скрыть отсутствие правого верхнего резца, который ему выбили еще в школе, ткнув головой в фонтанчик с питьевой водой. Теперь ему все нипочем: смеется, выставляя на всеобщее обозрение свои гнилушки. Странное сочетание мрачности и веселья в выражении лица. Писатель-раблезианец. Шерстяная рубашка в клетку, верхние пуговицы расстегнуты, видна майка. Раньше он маек не носил. Ты хоть изредка моешься, Хьюго? И запах изо рта у тебя наверняка противный, с такими-то зубами. Интересно, ты называешь студенток ласково-непристойными словами? Наверняка называешь, а потом в университет звонят возмущенные родители, и декану или кому-нибудь из администрации приходится объяснять, что ты ничего обидного не имел в виду, просто писатели – люди особенные. Может быть, и особенные, может быть, никто на них и не обижается. Писатели в наше время спокойно позволяют себе любые выходки при всеобщем попустительстве, словно избалованные, распущенные дети, которым слишком многое сходит с рук.

Все это мои домыслы, и мне нечем их подтвердить. Я пытаюсь воссоздать образ человека по одной-единственной размытой фотографии и потому довольствуюсь набором штампов. У меня недостаточно развито воображение и нет большого желания придумывать альтернативные варианты. Но я замечаю – да и любой в моем возрасте замечает, – до чего банальны и примитивны те маски, или «идентичности», если угодно, которые цепляют на себя люди. В художественной литературе – области интересов Хьюго – такие клише совершенно не работают, а вот в жизни нам большего, похоже, и не надо, на большее мы не способны. Достаточно посмотреть на фотографию Хьюго, на эту его майку, достаточно почитать, что он пишет о себе:

Хьюго Джонсон родился и получил кое-какое образование в лесном краю, в городках шахтеров и лесорубов Северного Онтарио. Работал дровосеком, барменом в пивной, продавцом, телефонным мастером, бригадиром на лесопилке и время от времени имел отношение к разным академическим кругам. Теперь вместе с женой и шестерыми детьми живет по большей части на склоне горы высоко над Ванкувером.

Жене-студентке, судя по всему, пришлось взять к себе всех детей. А что же случилось с Мэри Фрэнсис? Умерла? Бросила их? Или он довел ее до сумасшедшего дома? Но сколько же в этой коротенькой биографической справке вранья, полуправды и несуразностей! Живет на склоне горы над Ванкувером… Прочтешь – и подумаешь, будто Хьюго обитает в хижине посреди леса. А на самом деле, готова поспорить, он живет в обыкновенном комфортабельном доме в Северном или Западном Ванкувере: город теперь так разросся, что стал взбираться на горы. Время от времени имел отношение к разным академическим кругам. Ну и бред! Почему бы не сказать прямо, что много лет, большую часть сознательной жизни, он преподавал в университетах и что преподавание было для него единственной постоянной и хорошо оплачиваемой работой? А так можно подумать, наш дорогой Хьюго время от времени выходит из лесной чащи, дабы изречь пару мудрых слов и показать этим ученым, что такое настоящий мужик и писатель, истинный художник слова. Никак не угадаешь, что за этой фразой скрывается обычный препод. Не знаю, работал ли он дровосеком, барменом или продавцом, но точно знаю, что телефонным мастером он не был. Как-то раз он подрядился красить телефонные столбы – и бросил через неделю: карабкаться на них в жару ему оказалось не по силам. Тогда выдался очень знойный июнь, это было сразу после нашего выпуска. И правильно сделал, что бросил. Его мутило от жары, дважды он едва доходил до дому и тут же шел блевать. Я и сама не раз бросала работу, которая была мне не по нутру. Тем же летом я устроилась в больницу Виктории и очень скоро уволилась. Сматывать бинты невыносимо скучно, я чуть не свихнулась. Но если бы я стала писательницей и мне понадобилось бы перечислить свои занятия, разве написала бы я – «мотальщица бинтов»? Думаю, это было бы не совсем честно.

Хьюго вскоре нашел другую работу: он проверял экзаменационные работы старшеклассников. Что же он не написал – «проверяльщик экзаменационных работ»? Это нравилось ему куда больше, чем карабкаться на телефонные столбы, и, по всей вероятности, больше, чем рубить лес, разливать пиво и прочее, чем он якобы занимался. Почему же не написал – «проверяльщик экзаменационных работ»?

Не был он, насколько мне известно, и бригадиром на лесопилке. Он подрабатывал на лесопилке у своего дядюшки летом – за год до того, как мы встретились. Там он таскал бревна и выслушивал ругань в свой адрес от настоящего бригадира, который его на дух не выносил, как племянника хозяина. По вечерам Хьюго, если еще мог волочить ноги, отправлялся на берег ручейка и играл там на блок-флейте. Его донимала мошкара, но он все равно сидел и играл. Мог исполнить «Утро» из «Пер-Гюнта», а также несколько старинных елизаветинских мелодий, названия которых я забыла. Помню только одно: «Уолси-уайлд». Я разучила аккомпанемент на пианино, и мы играли дуэтом. Откуда такое название? Может, в память о кардинале Уолси[9], а «уайлд» – название танца? Упомянул бы ты и это, Хьюго, – «на дуде игрец». Это было бы очень кстати, вполне в духе нашего времени. Насколько я понимаю, дудение на блок-флейте и другие чудаковатые занятия не только не вышли из моды, скорее наоборот. А что? Это было бы поэффектнее, чем все твои «дровосеки» и «бармены». Так-то, Хьюго: имидж, который ты себе создал, не только фальшив, но и архаичен. Надо было написать, что ты в течение года медитировал в горах штата Уттар-Прадеш в Индии или преподавал искусство драмы детям-аутистам. Надо было побрить голову налысо, сбрить бороду, нацепить монашескую рясу с капюшоном. А лучше всего бы тебе заткнуться, Хьюго.

Когда я была беременна, мы жили в доме на Арджил-стрит в Ванкувере. Стоявший на отшибе старый дом с серой штукатуркой так жалко смотрелся в дождливые зимние дни, что мы выкрасили все комнаты в живенькие, нарочито безвкусно подобранные цвета. Три стены в спальне стали нежно-голубыми, как веджвудский фарфор, а четвертая – красно-фиолетовой. Мы объявили, что проводим эксперимент: можно ли свести человека с ума с помощью одних только красок? Ванна оказалась оранжево-желтой.