Эдриан Джоунз Пирсон - Страна коров Страница 7

– Взаимно, Чарли! – ответил он. – Добро пожаловать в Коровий Мык!

Доктор Фелч начал было прикуривать восьмую сигарету от седьмой – или девятую от восьмой? – но передумал. Вместо этого он загасил ее в пепельнице приборной доски.

– Чуть не забыл. Новая политика… мы с этого года – некурящий кампус. – Доктор Фелч покачал головой и вздохнул. – Черт бы драл…

Тут рука поднялась, и наш грузовичок миновал ворота и въехал в кампус общинного колледжа Коровий Мык.

По другую сторону ворот

Из тьмы невежества

К свету высшего образования

Ведут простые ворота,

Старые и тяжеловатые.

А я, образовательный управленец, —

Их верный страж,

Чьи умелые, но дрожащие руки

Должны как-то справиться с засовом.

Сказать, что кампус общинного колледжа Коровий Мык отличался от городка вокруг, давшего ему имя, – все равно что отметить: дочь часто совсем не похожа на мать, в чьем доме она живет и к чьей фамилии уже не может вернуться, – или что остров часто склонен отличаться по цвету и содержимому от окружающего его того, что повлажнее. Пока я в изумлении пялился на разворачивавшуюся передо мной панораму, доктор Фелч миновал ворота, отделявшие колледж от пыльного мира снаружи, и въехал в изумрудный оазис просторных лужаек и густой зеленой травы, чей каждый стебелек был ярок, а поливалки плевались и шипели. Четкий метафорический порог, пересекаемый каждым, кто вступает в кампус высшего учебного заведения и поскромнее, – внезапный перелом в ландшафте, предназначенный укрепить раздел опустошенного мира невежества по другую сторону ворот и царства наманикюренного просвещения по эту, – здесь, в Коровьем Мыке, казался еще отчетливей, чем в других колледжах, где мне довелось побывать. И пока доктор Фелч сворачивал на главную дорогу, делившую кампус надвое, я, разинув рот, разглядывал этот манящий мир свежей травы, зеленой надежды и аккуратно подстриженного оптимизма. У череды прудов и рукотворных лагун высились сосны, а по воде гребли лебеди, плескалась рыба, и на берегах прохлаждались пеликаны. Живые изгороди роз и лаванды росли вдоль дорожек к зданиям, тщательно предопределенными орнаментами вспыхивали цветы всевозможных видов и оттенков, и казалось, что все это – все до единого петунии, тюльпаны и нарциссы, все орхидеи и одуванчики – все это цветет и благоухает. Докуда хватало глаз, все было ароматным и пышным, и столь внезапное явленье такого количества зелени, красок и свежести посреди растрескавшейся жары и солнцепека моего долгого автобусного путешествия до Разъезда Коровий Мык – из удушающей пыли медленной дороги через весь городок – было так внезапно и неожиданно, что я буквально и вполне громко ахнул при виде всего этого. Вместо застойной духоты последних нескольких часов теперь – казалось, с обоих краев кампуса сразу, – дул прохладный ветерок. Птицы чирикали и пели. Крякали утки. Под клонившимся к закату солнцем цвел жасмин. Уж точно никогда не представало предо мной более изящного портрета студенческой жизни, на котором учащиеся в школьных формах полеживают с раскрытыми учебниками на травке, а сами весело хохочут над неукротимостью собственного будущего. Даже воздух тут казался прохладней и осенней – коллегиальней, – чем несколько минут назад. Впитывая это все, легкие мои полнились зябким многообещающим воздухом, что был гораздо живее тех жары и выхлопа, какие мы только что оставили за воротами, как будто всю жизнь и все плодородие из городка Разъезд Коровий Мык высосали, а окружающая котловина долины Дьява вся сосредоточилась здесь, в этой щедрой колыбели науки, плодотворности и полноценности.

В конце этого субботнего дня один лишь грузовичок доктора Фелча катил по кампусу, и мы медленно проезжали мимо разнообразной флоры, наделявшей колледж всею этой пробуждающейся жизнью. На центральной аллее, еще не заполоненной студентами, не вернувшимися с летних каникул, на изысканный кафетерий отбрасывал тень огромный платан. У административного корпуса исполинские тополя мешались с березами и фиговыми пальмами, образуя причудливый полог растительности. Вдоль главной трассы вела долгая эспланада, обрамленная попеременно саженцами фиг и вязов. А вдалеке я различил баньян, старый кедр и даурскую лиственницу – все они росли в нескольких шагах друг от друга, однако ни одно дерево не покушалось на тень другого и всем удавалось жить бок о бок в гармонии экосистемы. Рядом с грушами росли гранаты. Сожительствовали грейпфруты и абрикосы. Виргинский ломонос нежным питающим объятьем оплетал собою ветви вздымавшегося вишневого дерева. Кампус раскинулся вокруг трех рукотворных лагун, и пока грузовичок наш тарахтел к преподавательскому жилому корпусу, мы миновали три тематических фонтана, по одному в каждой лагуне: каждый выбрасывал в воздух высокие струи воды из внушительных бронзовых статуй, символизировавших богатство истории Коровьего Мыка. В первом фонтане, у библиотеки, на задние ноги вставала аппалуза, и вода била у лошади изо рта; во втором, у корпуса естественных наук, на свой аркан смотрел ковбой, и вода била у него изо рта; а в третьей лагуне – той, что расстилалась у корпуса зоотехнии и служила лицом всего кампуса, – огромный бык готовился покрыть телку, и из него тоже хлестал внушительный поток воды.

– Да это прекрасный кампус! – воскликнул я.

– Да, к сожалению… – ответил доктор Фелч с усталым вздохом.

Наконец мы добрались до двухэтажного кирпичного здания, укрытого ложным плющом, – Центра преподавательского и временного жилья имени Фрэнсис К. Димуиддл. Доктор Фелч подъехал к обочине и выключил мотор. Звук замер так же внезапно, и в этой новой тишине окружающие звуки птиц, ветерка и пеликанов поражали еще сильней.

– Ну, вот жилой комплекс для преподавателей, – сказал он. – Вы на втором этаже.

Доктор Фелч схватил мои чемоданы и занес их по лестнице к дверям квартиры.

– Извините, но жить вам придется рядом с математиками. Надеюсь, будет нормально…

– А почему нет? – начал было спрашивать я, но доктор Фелч уже отпер дверь и толкнул ее. Не входя в квартиру, он отдал мне ключ и пожелал хорошего отдыха в оставшиеся выходные.

– Увидимся первым делом в понедельник, – напомнил он и потряс мне руку. Затем еще раз хлопнул меня по плечу и сказал: – Отлично у вас получится, Чарли… будущее у вас в руках.

Я его поблагодарил, и он ушел.

Рев мотора доктора Фелча затихал вдали несколько минут, и лишь когда звук пропал совсем, я принялся разбирать чемоданы и раскладывать вещи: обязательные зубные щетки и лекарства, бритвенные принадлежности и записи, которые следовало подготовить к первому дню моей работы в понедельник. Я обрадовался, обнаружив исторический роман, который читал в долгой автобусной поездке, и положил его на подушку; это художественное произведение по-прежнему было заложено на той странице, куда я вставил закладку перед тем, как приехать в Разъезд Коровий Мык. Когда это было сделано, я открыл в гостиной окно, выходившее на ковбоя с арканом. Воду, бившую у него изо рта, разбрасывало ветром, и она падала странствующим туманом, а солнце отражалось от водяных кристаллов и творило изменчивые радуги в брызгах.

– Мое будущее! – сказал я и, прихватив ключ от квартиры, отправился внимательней осматривать три фонтана, в которых танцевали радуги.

Кампус оказался на удивление просторен для такого маленького колледжа, где училось меньше тысячи студентов, и я, шагая по главному тротуару от одного фонтана к другому, отметил Мемориальный спортзал имени Сэмюэла Димуиддла, а рядом – Стадион Димуиддла, граничивший с Ботаническим садом и Природным терренкуром имени Дороти Димуиддл с одной стороны и Оружейно-стрелковым комплексом Димуиддла – с другой. На какое здание ни глянь – каждое несло на себе имя Димуиддлов, и очевидно было, что эти самые Димуиддлы – кем бы ни были они – питали сильную приязнь к учебному заведению и оставили ему значительное наследство. На тротуарах никого не было, и в безмолвном покое, что так странен, однако так знаком перед началом нового семестра, я воображал себя последним выжившим в постапокалиптическом мире, где не осталось ни одной живой души. Если и есть что-либо еще более одинокое, нежели поездка в одиночку на автобусе сквозь время и пространство, то лишь этот тихий экзистенциальный страх школы, в которой нет молодежи. Душу кампусу сообщает радость жизни, рожденная в смехе и непосредственности молодежи; отнимите ее – и вам останется зловещая пустота, полое безмолвие растущей травы и творимой писанины. Без всякой полноценной цели скрипучие качели, пустые классы, велосипедные стоянки без велосипедов – все это намекает на мимолетную природу самой жизни: жизнерадостных молодых людей, переросших это самое яркое время своей жизни и перешедших к скучному спокойствию взрослой зрелости. Там, где раньше я ощущал возбужденье нового начала, покуда ехал по кампусу в грузовике доктора Фелча, ныне я переживал полную его противоположность: тягостное молчанье, повисшее после того, как новизна надежды потускнела, – когда остались только сама школа без смысла ее, или городок, отказавшийся от собственной души, или колледж, рискующий сбиться с пути, растерять свою историю и утратить аккредитацию, все сразу.