Жан-Кристоф Руфен - Красный ошейник Страница 7

– Его ферма тут неподалеку.

– Мне казалось…

– Да, если по дороге, то получается довольно далеко, но есть путь напрямик, мимо прудов, это минут десять, не больше.

– Значит, вы с ним знакомы всю жизнь.

– Нет, ведь я родилась не здесь. Я приехала сюда, когда мне стукнуло пятнадцать.

– Мне сказали, что все ваши родные умерли во время эпидемии кори.

– Нет, только мать и сестры.

– А отец?

Потупившись, она вцепилась в подол платья под коленом. Потом подняла голову и снова посмотрела офицеру прямо в глаза:

– Он умер от болезни.

– А корь что, не болезнь?

– От другой.

Лантье чувствовал, здесь кроется какая-то загадка, но решил, что не стоит докапываться. В конце концов, это беседа, а не допрос. Он был вовсе не заинтересован, чтобы она еще больше замкнулась.

– Вы, стало быть, прибыли в эти края после смерти родителей? Почему именно сюда?

– В этой округе у родителей был клочок земли. А одна из бабушкиных сестер жила здесь, в этом доме. Она меня приютила. Два года спустя она умерла, и я осталась одна.

В этой комнате, слегка заглушая запах нетопленого очага и плесени, витал аромат домодельного одеколона, так пахнет у старых дев и в монастырях.

– Где вы жили с родителями?

– В Париже.

Вот, значит, как. Выходит, ее беда не в том, что теперь она живет в этой деревне, в бедности, а в том, что знала другую жизнь и надеялась, что все сложится иначе. В этом захолустье она оказалась в изгнании. Репродукции картин и книги – вот все, что удалось спасти после кораблекрушения.

– В каком возрасте вы познакомились с Морлаком?

– В восемнадцать лет.

– Как именно?

Этот вопрос явно показался ей нескромным, но она заставила себя ответить на него, как и на предыдущие. У Лантье создалось впечатление, что она весьма поднаторела в подобной игре и ее искренность лишь ширма, призванная скрыть суть.

– В ту пору у меня еще оставался скот, нужен был корм. Я пошла к ним на ферму, чтобы купить сена. Наверное, мы друг другу понравились.

– Почему же вы не поженились?

– Дожидались, когда я повзрослею. А потом началась война, и он ушел на фронт.

– С собакой?

Она расхохоталась. Он не предполагал, что она способна смеяться так – безудержно, на ее лице промелькнуло явное удовольствие. Лантье подумал, что она, должно быть, и любит так же самозабвенно, и это его взволновало.

– Ну да, с собакой. Ну и что?

– Вы знаете, в чем его обвиняют?

– Ах, это? – Она пожала плечами. – Он ведь герой войны, так? Не понимаю, почему прицепились к такому мелкому проступку.

Она произнесла «герой войны» с такой странной интонацией, будто позаимствовала это слово в каком-то иностранном языке.

– Это не проступок, – сухо ответил Лантье. – Это оскорбление национальной гордости. Но, заверяю вас, мы учтем его боевые заслуги и все предадим забвению. К тому же именно к такому решению я изо всех сил стараюсь его склонить. Но нужно, чтобы он при этом не упорствовал.

– Что вы имеете в виду?

– Чтобы он извинился, не раздувал дело. Пусть скажет, что выпил лишнего, или придумает другое объяснение.

– А он отказывается?

– Не только отказывается, он ухудшает свое положение безответственными речами. Можно подумать, что он хочет, чтобы его приговорили.

Валентина, глядя куда-то в пустоту, расплылась в странной улыбке. Потом резко взмахнула рукой, будто сметая что-то со стола тыльной стороной ладони. Мимоходом она задела бутылку с сиропом, и та упала. Это свидетельствовало о крайнем волнении. Она встала, Лантье тоже. Вытянув из-под шкафа половую тряпку, она метелкой собрала осколки стекла. Следователь хотел помочь, но не знал как. В конце концов он предоставил ей убрать мусор, а раз уж он встал, то воспользовался случаем и подошел к стеллажам, где выстроились книги. Лантье прочел наугад названия некоторых книг потолще. Там оказалось несколько романов Золя. Он также обнаружил «Новую Элоизу» Руссо, на другом томе вроде бы значилось «Жюль Валлес».

– Вот, – сказала Валентина. – Прошу прощения. Теперь все в порядке. О чем мы говорили?

Она подталкивала Лантье к столу, похоже прежде всего заботясь о том, чтобы он отошел от книжных полок. Он снова сел и, задумавшись, долго молчал.

– Видите ли, мадам, – наконец произнес он, – дело, касающееся Морлака, вероятно, одно из последних, которые мне поручены. Я планирую оставить армию и вернуться к гражданской жизни. Мне хотелось бы завершить карьеру чем-то позитивным, чтобы некоторым образом сохранить добрую память о службе. Если бы мне в данном случае удалось воспрепятствовать обвинительному приговору, я был бы вполне удовлетворен и ушел бы в отставку с легким сердцем. Как видите, я весьма эгоистичен.

Ему было неловко признаться, что у него в этом деле есть личный интерес. Однако она давно поняла это.

– Морлак в самом деле герой, – продолжил Лантье. – Именно таким, как он, мы обязаны победой. Мне хотелось бы спасти его. Но против его воли это невозможно сделать, а он решительно жаждет вынесения приговора. Я не в состоянии понять почему. Вот поэтому я и пришел.

Она не мигая смотрела на него. Ждала продолжения.

– Могу я задать вам нескромный вопрос, который, однако, представляется мне важным?

Она промолчала, будто сочла, что он и не ждет ответа.

– Отец вашего ребенка – он?

Она знала, что он спросит об этом.

– Да, Жюль его сын.

– Но ведь ему сейчас три года, стало быть, его зачали… во время войны.

– Жак приезжал в отпуск, и все время, пока он был здесь, мы почти непрерывно занимались любовью.

Лантье почувствовал, что краснеет, но тема слишком его волновала, чтобы ему помешало такое препятствие, как стыдливость.

– И он признал ребенка в мэрии?

– Нет.

– Но ведь мог.

– Да, – сказала она.

– Но не сделал этого.

– Нет.

Лантье резко встал и направился к двери. На пороге он на миг задержался, тараща глаза, ослепленные солнцем. Малыш вернулся. Это был маленький мальчик в одежке, сшитой из лоскутков бурой ткани. Он поймал крота и тыкал его палкой, беззлобно, но и без жалости.

– Вы виделись после его возвращения?

– Нет.

– А ведь он вернулся сюда из-за вас.

– Не думаю. Если вернулся, то из-за своей фермы.

– Да только ноги его там не было! Он все это время жил в городе в меблированной комнате.

Эта информация фигурировала в рапорте, составленном в жандармерии. С тех пор как сестра Морлака вышла замуж, фермой управлял ее муж. Морлак даже не заглянул туда, чтобы повидаться. Он остановился в семейном пансионе под чужим именем, но хозяйка его тотчас узнала. Она отнесла эту странность на счет последствий войны.

– Я этого не знала, – повторила Валентина.

– А он не пытался увидеть сына?

– Насколько мне известно, нет.

– Но вы разрешили бы ему встретиться с мальчиком?

– Конечно.

– Я могу сказать ему об этом?

Она пожала плечами.

– Вы навестите его в тюрьме?

– Не знаю.

Было понятно, что Валентина думала об этом, и явно уже давно. Но что-то удерживало ее, а Лантье не хватало духу спросить ее, в чем дело.

Солнце нещадно палило. На обратном пути переднее колесо велосипеда то и дело виляло: Лантье едва крутил педали от усталости и жары.

Он корил себя за то, что не задал Валентине других вопросов.

Когда Лантье поставил велосипед во дворе гостиницы, колокола монастырской церкви пробили два часа. Он поднялся в свою комнату, чтобы наскоро привести себя в порядок и переменить рубашку. Потом он заглянул в обеденную залу, где повариха Жоржетта оставила ему обед. На столе на тарелке, накрытой белой салфеткой, он обнаружил кусок налима и пюре из черной моркови. Он машинально осушил пару бокалов бордо, что заставило его уделить полчаса сиесте.

В тюрьму он отправился почти в половине четвертого. Жара немного спала. Ее слегка умерил восточный ветер, принесший прохладу и ароматы леса. Обычно в такие моменты Лантье уже начинал предвкушать близость гражданской жизни. А тут его вдруг охватила преждевременная ностальгия по военной службе. Он подумал, что ему будет не хватать армии. Шествуя через город в перетянутой ремнем форме, которую он скоро перестанет носить, Лантье испытывал истинное наслаждение. Когда он свернул с улицы Дантона за угол, то внезапно оказался на залитой жарким солнцем площади, куда выходил фасад тюрьмы. Он едва не споткнулся о собаку, растянувшуюся поперек мостовой. Это был Вильгельм, пес, принадлежавший Морлаку. Он валялся на боку, свесив длинный язык чуть не до земли. Похоже, он совсем обессилел после того, как лаял дни и ночи напролет. Его воспаленные, запавшие глаза сверкали. Должно быть, пес изнемогал от жажды. Лантье направился к фонтанчику, расположенному в тени под тополем на углу площади. Ухватив за рычаг, он принялся качать. Заслышав журчание, пес с трудом поднялся и побрел к воде. Он жадно лакал, ловко помогая себе языком, а Лантье все качал, нажимая на скрипучий бронзовый рычаг.