Джордж Оруэлл - 1984. Скотный двор (сборник) Страница 73

Кроме Хрумки, Бенджамина, ручного ворона и нескольких свиней не осталось больше живых свидетелей старого режима.

Умерла Мюриэл, умерли Бесси, Джесси и Пинчер. Джонс тоже умер – далеко от родных мест, в лечебнице для хронических алкоголиков. О Цицероне давно уже не вспоминали. Не вспоминал никто и о Работяге – кроме тех немногих, кто его знал. Хрумка располнела и постарела, у нее было неважно с суставами, и глаза все чаще слезились. Пенсионного возраста она достигла два года назад, но вопрос с пенсией оставался пока открытым. Разговоры о том, чтобы огородить для престарелых животных часть пастбища, давно, как говорится, замяли для ясности. Наполеон вошел в пору зрелости и весил ни много ни мало полтора центнера. У Делового глазки совсем заплыли от ожирения. А вот старый Бенджамин почти не изменился, разве что стал еще более мрачным и замкнутым после смерти Работяги, да и морда заметно поседела.

До изобилия, о котором когда-то мечталось, было, пожалуй, еще далеко, а вот ртов существенно прибавилось, это факт. Выросло целое поколение, знавшее о великой Битве только понаслышке, иные были приобретены на торгах – этим слово «восстание» и вовсе ничего не говорило. В конюшне появились три новые лошади – статные, ладные, настоящие трудяги и хорошие товарищи, но, что называется, бог ума не дал. Дальше буквы «В» ни одна из них не продвинулась.

Они с готовностью принимали все на веру – величие одержанной над Джонсом победы, принципы анимализма – особенно когда это исходило от Хрумки, которая заменила им мать; но, конечно же, глубинный смысл этих понятий был им недоступен.

Хозяйство нынче выглядело более организованным, и дела велись на широкую ногу. Владения «Скотного двора» расширились за счет земель, приобретенных у мистера Пилкингтона. Строительство ветряной мельницы благополучно завершилось, появились собственные молотилка и транспортер, выросли новые постройки. Уимпер купил двухколесный экипаж. Кстати, о мельнице. Хотя динамо-машину для преобразования энергии ветра в электрическую так и не поставили, все же она исправно молола зерно, что приносило устойчивый доход. Сейчас животные ударными темпами строили вторую мельницу, на которой опять-таки намечалось поставить динамо-машину. Правда, красивой жизни, в свое время предсказанной Цицероном (электрифицированные стойла с горячей и холодной водой, трехдневная рабочая неделя и все такое прочее), уже никто не обещал. Наполеон заявил, что подобные идеи противоречат духу анимализма. Подлинное счастье, учил он, в постоянном труде и отказе от всего лишнего.

Общее впечатление, надо сказать, было такое, что богатеет ферма, но никак не ее обитатели – свиньи и собаки, разумеется, не в счет. Не потому ли, что очень уж их много, свиней и собак, расплодилось. И ведь не скажешь, будто они не работали. Не зря же Деловой постоянно напоминал, сколь многосложны вопросы организации и управления. Собственно, животные даже не пытались постичь умом эту хитрую механику. Чего стоила одна деятельность по составлению бумаг, сами названия которых звучали красиво и таинственно: «досье», «инструкция», «протокол», «меморандум». Все эти бумажные простыни исписывались сверху донизу, а потом в обязательном порядке сжигались. От этих бумаг, говорил Деловой, зависит благополучие и даже само существование фермы. Вот только никакой еды ни свиньи, ни собаки не производили, а размножались, кстати, не хуже прочих, да и на отсутствие аппетита не жаловались.

Жизнь прочих ни в чем не изменилась: недоедали, спали на соломе, пили из пруда, работали в поле. Зимой страдали от холода, летом от мух. Иногда старожилы, поднапрягшись, пытались вспомнить, как им жилось сразу после изгнания Джонса – лучше или хуже? Никто не помнил. А значит, им не с чем было сравнивать их нынешнюю жизнь, оставалось полагаться на статистические выкладки Делового, неопровержимо доказывавшие, что жизнь с каждым днем становится все краше. Тут, наверно, было над чем поломать голову, но для этого, как минимум, надо было иметь свободное время для раздумий. Один старый Бенджамин, помнивший, как он утверждал, прошлое во всех подробностях, держался мнения: что вчера, что завтра – разницы никакой, ибо жизнь есть суета и маета.

Но животные не теряли надежды, как не теряли никогда чувства гордости за свой уголок. Ведь их ферма была единственной в графстве, да что там в графстве – в Англии! – единственной, где всем заправляли животные. Даже несмышленые сосунки, даже пришлые, ранее жившие на соседних фермах, не переставали удивляться этому диву. Стоило только прогреметь ружейному залпу, стоило затрепетать на флагштоке зеленому полотнищу, как их сердца переполнялись патриотическим восторгом, и разговор мгновенно переключался на славные дела давно минувших дней – изгнание Джонса, провозглашение семи заповедей, битвы с внешними врагами. Мечта предыдущих поколений продолжала волновать умы. Все свято верили в предсказанное старым хряком светлое будущее, когда на зеленые пастбища не ступит нога человека. Оно придет, это будущее, пусть не скоро, пусть многие не доживут до него, но оно придет. И еще зазвучит громогласно песня «Скот домашний, скот бесправный», которую и сейчас, надо полагать, мурлычут себе под нос то тут, то там, во всяком случае, знают ее все, хотя и не отваживаются петь в открытую. Да, животным жилось несладко, да, многие надежды пока не оправдались, но, так или иначе, их жизнь в сравнении с жизнью других животных – это небо и земля. Если случалось голодать, то не потому, что последний кусок отдавался эксплуататору-человеку; если и гнули спину, то исключительно на себя. Среди них не было двуногих. Среди них не было «хозяев». Все животные были равны.

Однажды в начале лета Деловой приказал овцам следовать за ним в дальний конец фермы, где находился заброшенный участок, поросший березняком. Весь день с позволения Делового овцы пощипывали молодые побеги. Вечером он вернулся в дом, а овцам разрешил остаться в березнячке по причине теплой погоды. И все, целую неделю их не было видно. Деловой проводил с ними каждый божий день. Оказывается, он с ними разучивал новую песню, что требовало уединения.

Как-то раз, уже после появления овец, животные возвращались с работы, наслаждаясь теплым вечером, как вдруг со двора послышалось испуганное ржание. Все так и замерли. Это был голос Хрумки. Она снова заржала, и тогда все помчались на ее голос. То, что они увидели, действительно могло перепугать не на шутку.

По двору шла свинья на задних ногах.

Это был Деловой. При его внушительных габаритах не просто было держаться в таком положении, но он умело сохранял равновесие, хотя и чувствовалась некоторая скованность в движениях. В следующую минуту из дома одна за другой, на манер Делового, потянулись во двор остальные свиньи. У кого-то получалось лучше, у кого-то хуже, кого-то даже покачивало, и он словно бы искал, на что опереться, но, воздадим им должное, все сумели пройтись по двору, ни разу не опустившись на четвереньки. А потом истошно залаяли псы, пронзительно заголосил черный петел, и на пороге дома показался сам Наполеон – он бесподобно стоял на задних ногах и с победоносным видом оглядывал присутствующих, а вокруг него уже вертелись преданные телохранители.

Передним копытцем Наполеон сжимал кнут.

Воцарилась мертвая тишина. Оторопевшие животные сбились в кучу и расширенными от ужаса глазами смотрели, как длиннющая цепочка свиней неспешно совершает круг почета. Казалось, мир перевернулся. Наконец животные справились с первым шоком, и стихийный протест уже готов был выплеснуться наружу невзирая ни на панический страх перед псами-охранниками, ни на многолетнюю привычку сносить все безропотно, ничто и никогда не подвергая сомнению. Но в этот самый миг, словно по сигналу, овцы дружно грянули:

– Четыре ноги хорошо, две ноги лучше! Четыре ноги хорошо, две ноги лучше!

Они скандировали пять минут, и когда в конце концов представилась возможность вклиниться со словом протеста, это потеряло всякий смысл, потому что свиньи уже скрылись в доме.

Бенджамин почувствовал, как чей-то нос ткнулся ему в плечо. Это была Хрумка. Взгляд у нее был почти невидящий. Она молча потянула его за гриву, и он послушно проследовал за ней к большому сараю. Они остановились перед стеной с семью заповедями. Минуту-другую они созерцали просмоленную черную стену, на которой выделялись белые строчки.

– Совсем что-то я ослепла, – нарушила молчание Хрумка. – Вообще-то я всегда была несильна в грамоте, но, сдается мне, раньше текст выглядел как-то не так. Погляди, Бенджамин, все ли заповеди на месте?

Впервые в жизни старый осел изменил своему правилу – прочел вслух то, что было некогда написано Деловым. Собственно говоря, от написанного осталась одна-единственная заповедь, и звучала она так:

ВСЕ ЖИВОТНЫЕ РАВНЫ, НО НЕКОТОРЫЕ ЖИВОТНЫЕ РАВНЕЕ

После этого уже никого не удивило, когда на следующий день свиньи, осуществлявшие надзор за полевыми работами, вооружились кнутами. Не удивило, что свиньи подписались на «Дейли миррор», «Джона Булля» и «Пикантные новости», что они купили себе радиоприемник и уже договорились об установке телефона. Не удивились при виде Наполеона, прогуливающегося в саду с трубкой в зубах. Не удивились даже тогда, когда свиньи продемонстрировали гардероб прежнего владельца фермы, когда Наполеон предстал перед их взорами в кожаных крагах и черном сюртуке поверх прозодежды (мистер Джонс в ней обычно морил крыс), а его любимая хрюшка напялила на себя шелковое муаровое платье, которое миссис Джонс надевала по воскресеньям.