Драго Янчар - Катарина, павлин и иезуит Страница 78

36

Тот, кто когда-нибудь будет путешествовать по тем краям, – говорит Симон Ловренц, – где мы, иезуиты, основали свои миссионы, которые Европе известны как парагвайские области, кто будет бродить в тишине по развалинам когда-то величавых зданий, церкви, Дома иезуитов, богадельни, жилищ индейцев-гуарани, вокруг высохших колодцев, тот будет очень удивлен и почувствует глубокое уважение ко всему, что было сделано верой, твердой волей, мудростью, активной деятельностью. Тот человек не поверит, что это было только вдохновение, которое постоянно нас сопровождало, он задумается о твердости основы, на которой стоит Церковь, о крепости и единстве мистического тела ордена иезуитов, способного сотворить такое чудо; тот, кто увидит покосившиеся кресты с именами братьев на все более зарастающем кладбище, тот поверит в беспредельную силу человеческой организации, активности, изобретательности, способности – всего того, что ведется рукой Божией, которая в одно мгновение может все восстановить, в одно мгновение вернуть туда отцов-иезуитов, рассеявшихся в европейских государствах и в миссионах Северной Америки и Азии, включая и его, Симона Ловренца, чье имя записано в иезуитских хрониках из Индий, – и его тоже могущество ордена может спасти из ландсхутской тюрьмы и послать туда, где его место и где он был счастлив, где работа его в каждое мгновение, на каждом шагу благословлялась присутствием Божиим, присутствием святого Духа, который каждое утро просветлял его ум, когда он слышал бой барабана и когда пробуждался новый день Создателя – ради службы Ему, ради службы ордену, и если бы это случилось, если бы были восстановлены миссионы, тогда он, Симон Ловренц, снова бросил бы все, и Катарину тоже, которую сейчас он не бросил, и отправился бы туда, забыв об этих странствиях по немецким землям, насыщенных бессмысленными испытаниями и обманами, в которые вводят людей бесы, может быть, он забыл бы и свою любовь, которая уже была не Божьей, а человеческой, очень человеческой, и снова записался бы в число братьев, возвысивших индейцев-гуарани до уровня христианства и распространивших Евангелие среди дикарей, пусть даже на кладбище Санта-Аны или Сан-Игнасио-Мини, Тринидада, Сан-Мигеля или Лорето, где стоят покосившиеся кресты над могилами братьев по имени Ромеро, Симечка, Штробель, Панле, Карденал, Монтенегро, Шарлетт, окажется и его имя на одном из тех железных крестов, за которыми гуарани будут еще какое-то время присматривать, украшая цветами, а потом эти железные кресты постепенно завалятся и уйдут в землю. Кто хоть однажды видел туман на заре над рекой Парана, ее бухты, мягкое колебание воды в залитом светом месте, тот этого не забудет даже в ландсхутской тюрьме; кто видел площадь, земля которой имеет красноватый цвет, величественный фронтон из красного песчаника, зеленые сады, кто чувствовал запах пыли, вздымаемой множеством ног, быстро переступающих по утоптанной земле, кто видел всех тех людей, полных жизни, восклицающих, поющих, кто видел, как опускается к западу солнце, озаряя красные крыши и зеленые кроны деревьев, в которых уже было предчувствие сверкания великой реки, предчувствие водопадов в далеких горах, кто был в числе отцов, собирающихся перед церковью в своих черных плащах, кто видел гуаранийских девочек в белом и их отцов и братьев с орудиями труда, с оружием или с книгами, тому эти сцены, краски сказочной страны, ее звуки и голоса будут являться перед глазами до последнего часа.

Николас Неенгуиро, индейский командующий, который был городским головой в Консепсьоне, в тот год, когда Симон Ловренц вопреки своей воле покинул миссионы, написал: «Господи, услышь слова этих твоих детей. Страну эту дал нам Бог, и в этой стране наш супериор отец Роке Гонсалес, как и многие другие отцы, умер среди нас. Они нас учили и посвящали нам все свое внимание. Ни один португалец и ни один испанец не дал нам ничего из того, что мы имеем: величественную церковь, красивое село, хлева, полные скота, амбары, ткацкую фабрику, крестьянские хозяйства, усадьбы – все это дело наших рук. Почему же это хотят у нас отнять? Хотят поиздеваться над нами, по это им никогда не удастся. Наш Господь Бог не хочет, чтобы это случилось. Если патер комиссар, приехавший с целью нас переселить и отослать отцов-иезуитов, хочет, чтобы эти отцы наши стали другими, а не такими, какими были на самом деле, тогда они и вправду не были такими, какие они сегодня. И теперь он хочет, чтобы мы покинули эти поселки и отправились в лес, как зайцы, или, как улитки, в пустыню. У меня не хватает слов, чтобы успокоить свой народ или сдерживать, когда его охватит сильная злость». Поселки Сан-Мигель и Сан-Николас после этого письма оказали открытое сопротивление, там решили одержать еще одну победу, бандейру еще раз погнали обратно по лесам до Сан-Паулу, как это делали уже не однажды, они не забыли еще воинских премудростей – ни гуарани, ни иезуиты.

В Санта-Ане не было никакого сопротивления, патер Симон Ловренц отправился с какими-то тридцатью гуарани, взявшими с собой семьи, о которых они очень заботились, и им казалось, будто только сами они смогут их надежно защитить, – вот, с тридцатью гуарани и двумя бельгийскими отцами-иезуитами он и поехал в отдаленное хозяйство, и там его миссионерская деятельность закончилась молниеносно – его ударили по темени, он оказался со связанными ногами и с мыслью о супериоре Хервере, оставшемся в Санта-Ане со склянкой напитка херба-матэ в руках. Хозяйство, в котором они после двух дней езды заночевали, на заре окружили бандейранты из Сан-Паулу. Они подошли так близко, что слышно было ржание лошадей, громкие разговоры, видно было оружие, блестевшее под утренними лучами солнца. Бандейранты прислали переговорщика с предложением сдаться, они пощадят всех, у кого не будет в руках оружия, а отцов-иезуитов отправят в Сан-Паулу и оттуда с первым же кораблем – в Европу. Городской голова Хернандес Нбиару, также не захотевший оставить свою семью в поселке, сказал, что они могут сдаться при условии, что солдаты разрешат трем гуарани и одному бельгийскому иезуиту с детьми и женщинами вернуться домой, тогда сами они сдадутся, в противном случае будут сражаться, как решил сражаться Николас Неенгуиро и с ним все индейцы и иезуиты в Консепсьоне и Сан-Мигеле, и вместе со своими детьми и отцами-иезуитами они уйдут на небеса, в Страну Без Зла. Когда переговорщик вернулся к своим, оттуда был слышен прерывистый смех, приказы, бряцание оружия, топот лошадиных копыт, и бандейранты немедленно на них напали. Последнее, что Симон видел, прежде чем ему связали ноги и втолкнули в повозку, была маленькая Тереса. Португальский верховой на скаку подхватил ее, болтающую ногами, и поднял на лошадь. Deo grattas [121], – закричала она в ужасе или, может, в неожиданном прозрении, а то и просто потому, что подумала, что слова эти и португальские и страшный человек с ножом в руке их поймет, Gratias tibi, Domine [122]; услышав это, всадник на какой-то миг задержал нож в воздухе, потом засмеялся, – Хоао, – закричал он кому-то, кто подбрасывал огонь под крышу деревянной хижины, – Хоао, ты слышал? Маленькая зверушка говорит по-латыни. – Она благодарит тебя, – сказал Хоао и коротко засмеялся, а тот перерезал девочке горло, это было последнее, что видел Симон, и сейчас все это у него перед глазами: маленькая Тереса, которую португальский всадник поднял к себе на седло, быстрым движением перерезал ей горло и, отшвырнув, как тряпку, как кусок падали, поехал дальше. Так умер этот агнец Божий, эта красивая и умная девочка, которая незадолго перед тем научилась говорить нежным голоском: Deo gratias, gratias tibi, Domine… ее убил на скаку вооруженный всадник.

Ессе Agnus Dei, qui tollispeccata mundil [123]

Когда ему развязали ноги, так что он был в состоянии ходить, ему захотелось там же, посреди равнины, возопить в небо, в то небо, где он тогда никого не видел, зареветь подобно быку, закричать так громко, из самой утробы, чтобы эхо отдавалось от неба, чтобы сам Бог там, наверху, в Стране Без Зла, сидящий в плетеном кресле, услышал, что тут, внизу, происходит, чтобы шевельнулся и взглянул сюда, если случайно как раз в это время смотрел куда-то в другую сторону, может быть, на Азию, чтобы крик его был слышен и генералу Игнасио Висконти, и папе Бенедикту, и провинциалу Матиасу Штробелю, и супериору Иносенсу Херверу, чтобы вопль этот раздавался в коридорах люблянского и всех других иезуитских коллегиумов, хотелось просто закричать, ибо не осталось уже никаких слов, а если бы они у него и были, кого на всем Божьем свете заинтересовало бы, почему он вопит, почему кричит, что может сказать связанный иезуит Симон Ловренц, о котором в иезуитской хронике Санта-Аны останется записанным лишь то, что он – иезуит из среднеавстрийской земли Крайна, но разве кто-нибудь когда-нибудь узнает, что он был миссионером в Индиях, что проехал на лошади из Буэнос-Айреса до Посадаса и включился в жизнь парагвайских областей, которые были осуждены на гибель, что через какой-то год отбыл оттуда, со связанными щиколотками ног, как связывают скотину; так он прошел и частично просидел на подводе весь путь через страну миссионов и значительную часть лесов до Сан-Паулу, откуда его, связанного, как галерника, отправили в Лиссабон, где чуть было не поставили перед судом инквизиции. Хроника некоего отбытия, возвращения после пребывания в миссионах не говорит ничего, если в нее не включается бурная внутренняя борьба между покорностью, послушностью, perinde ас cadaver [124], и, с другой стороны, твердым убеждением, что, согласно разуму, нужно было остаться там, на земле обетованной, отметина которой будет на нем вечно, перед глазами останется красный грунт площади в Санта-Ане, а в ушах – утренний барабан и пение индейских детей, это сохранится на всю жизнь, до последнего дня. Симон Ловренц был уже в Сан-Паулу, его везли на корабль насильно, будто он какой-то галерник, а не член ордена Иисуса, не сын Игнатия Лойолы, и тогда он увидел, как собирается в поход огромная армия, пушки, конница… но ведь святой Игнатий тоже был воином, неужели он ничего не может сделать с этим войском? Симон видел, как отправляется в путь бандейра – страшные полчища, ему не надо было задавать вопрос, куда идут эти мамелюки, жестокая солдатня. Он знал, что иезуиты и гуарани не смогут защититься от этих головорезов, иезуиты – потому, что под угрозой смертного греха не смеют сражаться, те же из них, что все-таки будут это делать, кончат жизнь с простреленным черепом или перерезанным горлом, а гуарани – потому, что слишком мало сил, много раз они защищались, но сейчас не смогут, ведь на них наступает артиллерия, конница с грохотом ее копыт, и прежде чем пушка отца Клюгера выстрелит хотя бы раз, Санта-Ана будет растоптана. Красная земля напьется крови гуаранийских бойцов, их детей и жен, а также крови тех отцов-иезуитов, которые останутся, чтобы сражаться во имя Господне… но ведь и первый воин ордена, что там, на небесах, был в своей жизни воином, отец наш, отец ордена Игнатий, дон Иниго Лопес де Рекальде был офицером, неужели и он ничего не может сделать?