Давид Фонкинос - Шарлотта Страница 8

Так власти обставили казнь современного искусства.

8

Шарлотта встала на сторону художников-отщепенцев.

Ей были интересны новые теории, новые тенденции в живописи.

Она читала книги историка искусств Аби Варбурга.

Когда я об этом услышал, мне сразу все стало ясно.

До того как узнать о Шарлотте, я и сам увлекался Варбургом.

В девяносто восьмом году я прочел в «Либерасьон» статью

Под заголовком «Варбург, операция по спасению…».

Журналист Робер Мажори писал о таинственной библиотеке.

Меня привлекло это слово – библиотека.

Оно всегда меня волновало, я с детства такую искал.

Откуда взялось это давнее наваждение —

Не из прошлой ли жизни?

Что-то в имени Аби Варбурга мне не давало покоя.

И тогда я прочел все, что мог, об этом оригинале:

Богатый наследник, старший в семье, он отдал свое состояние

братьям

С условием: покупать все книги, которые он попросит.

Так Аби Варбургу удалось создать потрясающий книжный фонд

И разработать свою теорию расстановки книг,

В частности принцип добрососедства:

Книгу, которую вы искали, не обязательно нужно читать.

Лучше взглянуть на ту, что стоит с нею рядом.

Часами ходил он в экстазе, счастливый, меж книжными полками.

На грани безумия, он говорил даже с бабочками.

Впрочем, его не раз помещали в лечебницы,

И тогда он взывал к врачам,

Пытаясь им доказать, что совершенно здоров:

Если я это вам докажу, отпустите меня на волю!

Он умер в двадцать девятом году, но дело его не пропало,

Его продолжили ученики, и в частности Эрнст Кассирер[8].

Предчувствуя катастрофу, они спасли эту библиотеку,

Переправив ее, в тридцать третьем году, из Германии в Лондон.

Даже книги и те спасались от злобы нацистов.

Она там находится и поныне, на Уобёрн-сквер.

Я часто ее посещал.

В июле 2004-го я получил стипендию для литературной поездки.

Такие поездки называются Миссией Стендаля.

Мне хотелось увидеть Гамбург, побывать в родном доме Варбурга

И написать о нем книгу.

Но сперва я решил сопоставить сумбур моих мыслей с реальностью,

Ибо я непрестанно думал о нем,

О его личности и эпохе, об истории ссыльной библиотеки.

Я поехал, твердо надеясь, что меня посетит озарение.

Увы, ничего такого.

На что же я уповал, в самом деле?

Я ведь даже не знал, чтό намерен искать.

Все больше и больше меня привлекала Германия.

Я был зачарован ее языком,

Слушал lieder на дисках Кэтлин Ферриер[9].

Герои многих моих романов говорят по-немецки,

А некоторые героини преподают этот язык, переводят с него.

Я плыл по волнам этой зыбкой, зовущей туда интуиции.

В Германии жили все любимые мною художники,

Не говоря уже о дизайнерах.

Я никогда не испытывал особого интереса к мебели,

А тут буквально влюбился в столы стиля Bauhaus.

Я ходил в магазин «Conran Shop» лишь затем,

чтоб на них посмотреть,

Выдвигал ящики, примеряя к себе, как другие меряют обувь.

В Берлине я начал любить Берлин.

Часами сидел в кафе на Савиньиплац,

Листал альбомы живописи в магазинах того же квартала.

Мне сказали: твое увлечение нынче в моде.

Это правда: все обожали Берлин.

Все, кто меня окружал, хотели бы жить в Берлине.

Но я вовсе не чувствовал себя «модным», —

Скорее уж старым и устаревшим.

А потом однажды, по чистой случайности,

Я открыл для себя картины Шарлотты,

Знать не зная, чтό мне предстоит увидеть.

Как-то раз я обедал с приятельницей, музейным работником,

И она мне сказала: ты должен прийти к нам на выставку.

Вот и все, что она мне тогда сказала,

Хотя, может быть, и добавила: наверно, тебе понравится,

Но в последнем я не уверен.

Ничто не предвещало дальнейшего.

Она привела меня в зал музея,

И тут это произошло.

Я понял: вот то, что я долго искал,

Вот нежданный предмет моих смутных пристрастий.

Беспорядочный поиск привел меня в нужное место.

С той минуты, как я открыл «Жизнь? Или Театр?»,

Мне стало понятно: здесь сошлось все, что я так любил

И что волновало меня все эти долгие годы, —

Варбург и живопись,

Немецкая литература,

Музыка и фантазия,

Отчаянье и безумие.

Все было здесь, в этой книге,

В этом взрыве насыщенных красок.

Ощущение близости с чем-то неведомым

И странное чувство, что ты здесь когда-то бывал.

Все это жило на картинах Шарлотты,

И все, что я видел, я словно давно уже знал.

Подруга, стоявшая рядом, спросила:

Ну как, тебе нравится?

Я даже не смог ей ответить,

Волненье сдавило мне горло.

Наверное, ей показалось, что мне это неинтересно,

Тогда как…

Не знаю…

Я просто бессилен был выразить то, что меня потрясло.

Недавно мне попался рассказ Джонатана Сафрана Фоера.

Я почти не знаком с работами этого автора,

Но питаю к нему какое-то глупое расположение:

Еще бы, ведь мы с ним соседи по книжной полке.

Каждый находит друзей где может.

Это другой вариант теории добрососедства.

Он пишет, как был потрясен, открыв для себя Шарлотту.

Это случилось в одном амстердамском музее,

Он тоже увидел ее совершенно случайно.

В тот день ему предстояла важнейшая встреча,

Но, стоя перед картинами, он начисто все забыл.

Я и сам покинул музей в шоковом состоянии.

Все окружающее вдруг потеряло значение.

Это крайне редкое чувство – быть всецело плененным,

Ощутить себя оккупированной страной.

И с течением дней это чувство не угасало.

Годы шли, я пробовал делать записи,

Неотрывно исследовал творчество этой художницы,

Цитировал, упоминал Шарлотту во многих своих романах,

Пытался начать эту книгу бессчетное множество раз.

Но как это осуществить?

И должен ли я в ней присутствовать?

И нужно ли делать из этой жизни роман?

В какую же форму облечь мне мое наваждение?

И я начинал, примеривался так и эдак и сразу бросал,

Не в силах сложить хотя бы две фразы подряд.

Я чувствовал, что застреваю на каждом последнем слове

И уже не могу продолжать,

Ощущая буквально физически странное чувство удушья.

Мне был нужен размеренный ритм, чтоб свободно дышалось.

И однажды я понял, как нужно об этом писать.

Часть четвертая

1

Скоро в жизни Шарлотты произошло значительное событие,

И событие это – мужчина.

Альфред Вольфзон.

Невозможно сказать, был он красив или невзрачен:

Такая внешность, как у него, – это вопрос без ответа.

Неоспоримо одно: Альфред притягивал все взгляды.

Ему стоило появиться, как смотрели лишь на него.

А сейчас попытаюсь его описать в процессе ходьбы,

Когда, взмокнув от пота, он идет пешком через весь Берлин.

У него на руках заболевшая мать и сестра-инвалид,

А денег на жизнь взять негде.

Он не имеет права работать преподавателем пения,

И ему осталось только одно – обратиться в Kulturbund —

Ассоциацию взаимопомощи, детище Курта Зингера.

Вот единственный человек, способный ему помочь.

Как всегда опоздав, он ворвался к Зингеру в кабинет,

Бормоча невнятные извинения,

Возбужденно размахивая руками.

Исхудавшее тело болталось в слишком широком пальто.

Несмотря на комичный вид посетителя, Зингер не улыбнулся:

Альфред – незаурядная личность.

Он странен, непредсказуем, но одарен многогранным талантом,

Стал создателем новых теорий в области техники пения.

Голос нужно уметь извлекать из глубин своего существа.

Почему, например, младенцы способны кричать часами,

И при этом их связки ничуть не страдают?

Необходимо определить источник этого свойства,

Безбоязненно погрузившись в то, что заложено в человеке.

Возможно, что все это связано также со смертью.

Альфред вызывал сочувствие, все стремились ему помочь.

Вот и Курт, поразмыслив, придумал решение:

От великой певицы Паулы Саломон ушел педагог по вокалу.

Он работал с ней долгие годы, но теперь отказался,

Поневоле прервал их занятия.

У бедняги не было выбора —

Ему пригрозили расправой, если будет работать с еврейкой.

Их последний урок стал мучительной пыткой,

Они молча расстались в дверях, навсегда.

По прошествии нескольких дней в ту же дверь позвонили.

Вероятно, пришел педагог от Зингера.

Слава богу, хоть раз он вполне пунктуален.

Паула пригласила его войти.

Не успев даже снять пальто и поздороваться,

Альфред воскликнул: какая честь!

Его комплимент был приятен Пауле,

Теперь она слышала комплименты все реже и реже,

Ей почти уже не давали выступать перед публикой,

Лишили права на аплодисменты.

Но все же над голосом нужно работать:

Она ведь вернется на сцену, конечно вернется.