Тан Тван Энг - Дар дождя Страница 8

– Сейчас море – единственное, что соединяет меня с домом, – произнес он, будто сам удивившись сказанному.

Мы вышли под дождь, и трава губкой запружинила под моими босыми ногами. Лодочный сарай стоял на берегу, и мы спустились вниз по длинной деревянной лестнице. Один раз я поскользнулся, и мужчина мгновенно вытянул руку, удержав меня. Почувствовав ее силу, я тут же обрел равновесие. Взглянув на него, я произнес:

– Я хожу здесь каждый день. Я бы не упал.

Казалось, мое раздражение его позабавило. Место захвата горело, и я с трудом устоял, чтобы его не потереть. Мне было интересно, зачем он арендовал наш остров.

А потом мы оказались на песке. Вокруг были только рев моря и гул ветра. Никаких прочих звуков. Ни единой птицы в небе. Ветер взбалтывал море, разрисовывая его белыми полосами и хлестал нам лица и волосы бесконечным дождем. Было здорово быть живым.

Мы вытащили мою лодку и подтянули ее к месту на берегу, откуда ему было бы легче выгрести против морской ряби. Стоило спустить лодку на воду, как откатывающиеся волны тут же настойчиво потянули ее в море. С этого участка пляжа мне был виден только край Истаны, словно форштевень огромного огибающего мыс судна.

– Спасибо, что одолжил мне лодку, – сказал он с легким поклоном, который я, не задумавшись, тут же вернул. Он посмотрел на остров и снова повернулся ко мне:

– Поедем со мной. Разреши мне отплатить тебе за доброту и угостить ужином.

Он заинтриговал меня, и я шагнул в лодку.

Греб Хаято Эндо ровно, разрезая носом суденышка бурлящие волны. Он направлялся к прибрежной отмели, искусно избегая скал. Как только мы приблизились к острову, он перестал грести, предоставив волнам поднять нас и вынести на берег. Лодка содрогнулась от удара.

Я вылез в воду, чтобы помочь ему втянуть ее на сушу. Вокруг ничто особенно не изменилось. Я огляделся и нашел дерево, под которым так часто засыпал, разморенный послеполуденным зноем, и скалу, на которой сушил одежду. Проходя мимо, я коснулся ее рукой.

Мы покинули берег и пошли между купами деревьев, пока не оказались на расчищенном участке. Я остановился, рассматривая одноэтажный деревянный дом, опоясанный крытой верандой.

– Это вы построили?

Он кивнул:

– Я сконструировал его в традиционном японском стиле. Твой отец дал мне рабочих.

Силуэт дома был четким и легким и красиво вписывался в окружавшие его джунгли. Мысль о том, что его присутствие навсегда изменило остров, вызвала во мне грусть и протест. Словно большой кусок детства исчез без моего ведома, не оставив времени попрощаться.

– Что-то не так?

– Нет, – ответил я и через секунду добавил: – У вас очень красивый дом.

Стоило мне это сказать, как грусть отступила. Раз уж миру суждено меняться, раз уж времени суждено течь вперед, я был рад, что он построил здесь дом.

Хаято Эндо вошел внутрь и зажег лампы, от чего раздвижные двери с экранами из рисовой бумаги приветливо засветились.

Я вошел следом, оставив обувь на пороге так же, как сделал он. Он дал мне полотенце, чтобы обсушиться. Мебели не было, только прямоугольные, подбитые чем-то мягким маты вокруг установленного на полу очага. Он разжег жаровню, поставил на нее котелок и бросил в воду овощи с креветками. Дождь снаружи набирал силу, но в доме было тепло и безопасно.

Рагу закипело, и в маленькую трубу над очагом повалил пар. Запах усилил мой голод. Хозяин помешал содержимое котелка и деревянным половником наполнил две глиняные миски, протянув одну мне.

Он наблюдал, как я ем.

– Сколько тебе лет?

Я сказал.

– И ты не удостоил меня чести узнать твое имя.

– Филип.

Он заглянул в свой внутренний мир и снова встретился взглядом со мной.

– Ты – тот, кто бывал здесь до меня.

Я спросил, откуда он это узнал.

– Ты вырезал на одной из скал свое имя.

– Раньше я плавал сюда каждый день после школы.

Он глянул изучающе, и по его голосу я понял, что ему была понятна моя потеря.

– Пожалуйста, плавай снова, если захочешь.

Приглашение меня обрадовало. За едой я осматривался по сторонам. Комната была не такой пустой, как мне показалось вначале. На стене висело несколько фотографий. И два белых свитка, развернутых от потолка до пола. Я не мог понять того, что на них написано, но их плавные изгибы создавали странный покой. Они были словно река, петлявшая на пути к морю. На полу между свитками лежал меч на лакированной подставке, и у меня не мелькнуло ни тени сомнения в том, что хозяин дома знал, как им пользоваться.

По стене ударила ветка, листья царапнули по крыше. Дождь лил все сильнее, и я по опыту знал, что для лодки море будет слишком бурным и опасным.

– Твоя семья будет волноваться, – заметил он, когда мы вышли наружу и сели на веранде.

Он развернул бамбуковые жалюзи, оставив ветер с дождем снаружи, как впавших в немилость придворных. Я отхлебнул приготовленного им горячего зеленого чая. Вкус мне понравился, и я тут же сделал глоток побольше. Сидели мы в одинаковой позе, согнув колени и подложив ступни под ягодицы. Скоро мои щиколотки уже горели от боли, но вытянуть ноги я отказывался. Даже тогда, в самом начале, мне хотелось показать ему свою выносливость.

Я отстранился от боли, вслушиваясь в наслоения звуков: сквозь стук дождя по крыше пробивалось море, падавшие с листьев капли, позвякивание фарфора, когда мы поднимали чашки и ставили их обратно.

– Беспокоиться некому. Моя семья в Лондоне.

– А ты здесь?

Я не особенно весело улыбнулся:

– Я – отверженный. Полукитайский сын своего отца. Ну, не совсем так.

Я попытался объяснить причины, по которым не поехал вместе с семьей, менее обиженно. Но как объяснишь незнакомцу чувство всеобщего отторжения? Внезапно мне пришла мысль о том, что другие дети становятся сиротами после смерти родителей, а мое сиротское будущее было предначертано в тот вечер, когда мои родители встретились и полюбили друг друга. В конце концов я сказал:

– Мне просто не нравится Лондон, вот и все. Я был там пять лет назад. Слишком холодно. А вы там бывали?

Он покачал головой.

– Сейчас в Лондоне опасно.

– Я слышал, что все разговоры о войне – пустая болтовня.

– Не согласен. Война будет.

Уверенность в собственных словах и вердикт, так не похожий на все, что я раньше слышал, разбудили мой интерес. Он точно был не из наших краев. Я гадал, откуда он и что делает на Пенанге.

Через дверь виднелся один из свитков с каллиграфией.

– Где ваш дом?

– В маленькой деревне в Японии, – ответил хозяин дома, и в его голосе прозвучала тоска.

Я подумал о его словах, сказанных ранее, о том, что море – единственная вещь, что связывает его с домом, и хотя мы только что познакомились, мне стало необъяснимо грустно за него, словно каким-то таинственным образом эта грусть была и моей.

Небо распорола вспышка молнии, за ней последовал треск грома. Я вздрогнул.

– Тебе следует переночевать здесь, – произнес он, поднявшись одним гибким движением. Я последовал внутрь, радуясь тому, что покидаю театр шторма. Он зашел в спальню и вернулся со скатанным матрасом в руках, положив его у очага.

Он поклонился мне, и я не мог не ответить тем же.

– Оясуминасай.

Я решил, что это означало «спокойной ночи», потому что в следующую секунду он задул все свечи, оставив меня в темной комнате, время от времени освещавшейся игрой молний. Я раскатал матрас у очага и через какое-то время уснул.

Меня разбудило несколько коротких резких вскриков. Первые несколько секунд я не мог понять, где нахожусь. Я встал с матраса и раздвинул дверную раму. Солнце еще только потягивалось на другом краю света. Небо по-прежнему закрывали облака, тонко размазанные ветром, в воздухе висела осязаемая свежесть, и даже бьющие о берег волны звучали свежо и чисто.

Он стоял на прогалине под деревьями, сжимая в руках меч, виденный мной накануне. Меч поднимался по дуге, выписанной рукой, и быстро, бесшумно опускался, сопровождаемый резким криком. На Хаято Эндо была белая роба и черные брюки, больше походившие на юбку. Выглядел он очень чужеземно и очень впечатляюще.

Он не замечал меня, хотя я был уверен, что он осведомлен о моем любопытстве. Он рубил, колол, сек и вращал мечом по прогалине, наполняя воздух вибрацией. Вокруг него в круг стояли толстые стебли бамбука, и теперь меч срезал их один за другим, одним движением. Лезвие было настолько острым, что рассекало стебли без единого звука.

Когда он закончил рубить, небо сияло. Его одежда была насквозь мокрой, а серебряные волосы блестели от пота. Он подозвал меня к себе.

– Ударь меня.

Я заколебался, неуверенно глядя на него, гадая, правильно ли я расслышал.

– Давай. Ударь меня, – повторил он тоном, который не оставил мне иного выбора, кроме как повиноваться.

Я запустил ему кулаком в лицо, ударом, не раз выручавшим в школе, когда меня обзывали грязным полукровкой, и ставшим причиной не одной родительской жалобы.