Сьюзен Ховач - Наследство Пенмаров Страница 8

Особняка не было.

Не было даже фермы, поскольку ее постройками никто не пользовался, а амбар нуждался в ремонте. Все поместье состояло из старого фермерского дома, квадратного в плане, где не могло быть более десяти комнат. Я внимательно осмотрел дом на предмет труб, которые могли бы свидетельствовать об элементарных удобствах, но их не было. Поблизости стояла лишь бочка для сбора дождевой воды из водосточных желобов, и все. Пройдя по заросшей сорняками садовой тропинке сбоку от дома, я добрался до парадного входа и, с трудом веря, что мой отец мог избрать для жилья такое место, постучал в дверь.

Меня впустила седовласая корнуоллка, одетая бедно, но прилично. Она провела меня в гостиную, грязную комнату с простой мебелью, которой, казалось, никогда не пользовались. Я начал подозревать, что отец сошел с ума. Я вспомнил об особняке Гвикеллис, старом и красивом, о его облагороженном годами фасаде, о холле с великолепными сводами, о низко лежащем саде, все еще дающем знать, что он разбит на месте средневекового рва. Подумал о лесах, простирающихся от лугов до устья реки, о мире и покое деревни южного Корнуолла. Отец был неотделимой его частью, и я совершенно не мог представить, что он может жить где-либо еще, а менее всего на этой дикой земле Корнуолльского Оловянного Берега, на скромной ферме, в каких ютятся работяги. Я уже подумывал, не спросить ли мне прямо о причинах, заставивших его жить здесь, когда дверь открылась и он вошел в комнату.

– Марк! – воскликнул он. – Какой приятный сюрприз! Как ты, дружище? – И он обнял меня. Должно быть, он был удивлен, когда почувствовал, что я не хочу его отпускать, когда он попытался высвободиться, но улыбнулся, потрепал по плечу и сказал мягко: – Пойдем в кабинет, и я попрошу экономку, миссис Мэннак, принести нам чай.

Я смотрел на него, на родное лицо, которое я так хорошо знал и любил, и вдруг увидел его глазами чужого человека: его честные голубые глаза, тонкие губы и прекрасный абрис лица, его худую, невероятно высокую фигуру, каштановые седеющие, поредевшие волосы и руки ученого с длинными пальцами. Я вспомнил быстрые, несвязные слова моей матери в лондонском парке, и хотя печаль сжала мне сердце тисками, голос мой остался ровным и спокойным:

– Странно видеть этот убогий дом, сэр! Я и не думал, что здешние владения столь скромны. Вероятно, тяжело находиться тут и не скучать по особняку Гвикеллис?

– Я понимаю твое удивление…

Отец повел меня в кабинет. Я прошел вслед за ним и увидел его любимые книги, чернильницу, любимую трубку; номер «Таймс» валялся на подоконнике, а за окном открывался захватывающий вид на Карн-Кениджек и море.

– Смена ландшафта помогает мне писать, – заговорил он извиняющимся тоном, словно понимал, что его решение поселиться на ферме было эксцентричным, но в следующую секунду в его голосе зазвучал энтузиазм: – А какой здесь ландшафт! Я заворожен видом на пустоши, простирающиеся до самого моря по одну сторону, и на пустоши, простирающиеся до гор по другую: сама уродливость шахт только подчеркивает суровую красоту приходов… Да, миссис Мэннак, будьте добры, мы выпьем чаю и попробуем того великолепного печенья, которое вы обычно подаете к вину, если оно еще осталось… Садись, Марк… На чем я остановился? Ах да, приходы. С исторической точки зрения это чрезвычайно интересное место. За домом, на гребне горы, на холме стоит древний форт, построенный, я думаю, по крайней мере двести лет назад, он называется замок Чун. «Чун» происходит от корнуолльского «сhy-аn-woon», что означает «дом на холме», а рядом расположен дольмен[2] с тем же названием…

И только когда экономка принесла нам чай, он спросил, как я оказался в Корнуолле, в то время как мне следовало отдыхать в Лондоне после тяжких трудов в Оксфорде.

– Я ездил в Пенмаррик с матерью, – сообщил я.

– Понимаю. – Он посмотрел в сторону. – Позволь мне показать тебе открытку, которую я получил сегодня утром от Найджела из Флоренции…

– Папа…

– Да?

– Я ездил в Пенмаррик, потому что Жиль Пенмар захотел меня видеть. Теперь, когда его единственный сын умер, он решил сделать меня своим наследником. Когда он умрет, Пенмаррик станет моим.

Повисло молчание. Отец не произнес ни слова, но я видел, что руки его, набивающие табаком трубку, дрожат. Я сказал неуверенно:

– Я откажусь от него, если ты хочешь. Твои желания для меня важнее, чем желания матери.

– Дорогой Марк, не делай глупостей, – сразу сказал он. – Конечно, ты должен принять Пенмаррик. У тебя есть все права на наследство со стороны матери, и если я всегда находил затруднительным говорить с тобой о ней или о ее наследстве, то только потому, что мне было больно вспоминать о женщине, которая принесла мне столько горя, противно вспоминать о ее отвратительных ссорах с Жилем Пенмаром. И еще я чувствовал себя виноватым за то, что не выполнял свой отцовский долг, позволяя тебе видеться с ней и принимать участие в ее интригах. Но что я мог поделать? Нужно быть очень жестоким, чтобы не давать сыну видеться с матерью. Помимо прочего, я боялся, что Мод будет устраивать безобразные сцены, если я не разрешу ей видеться с тобой, а этого я не хотел больше всего на свете. – Он рассеянно положил трубку на стол и посмотрел в окно. – Если же теперь конфликт твоей матери с Жилем закончился, думаю, мне следует радоваться и за нее, и за тебя. Проблема наконец разрешилась. Пенмаррик будет прекрасным наследством.

Наступила пауза. Он снова взял трубку.

– Мне это тоже помогает принять решение, – сказал он наконец, и в его голосе я услышал облегчение. – Теперь, когда ты так хорошо обеспечен, я без всяких угрызений совести смогу оставить Гвикеллис Найджелу.

Я вскочил на ноги раньше, чем успел понять, что происходит. Я увидел испуганное лицо отца, кажется, он что-то сказал, но я ничего не слышал, потому что начал кричать на него резким голосом, который совсем не был похож на мой собственный. Я кричал, что Гвикеллис мой, мой, мой, потому что я старший сын… как он смеет отдавать его Найджелу, как он смеет любить Найджела больше, чем меня, как он смеет относиться ко мне так, словно…

Неожиданно крики закончились. Меня охватила паника, мне показалось, что я задыхаюсь. Я начал отступать к двери.

– Марк, – сказал отец, очень расстроенный, – Марк, остановись, пожалуйста. Ты забываешься.

Я дошел до двери. Пальцы вслепую нащупывали ручку.

– Мать пыталась настроить тебя против меня, – догадался он. – Что она сказала? Лучше расскажи сразу.

Я был уже в узком холле, потом, спотыкаясь, пошел по лестнице к входной двери.

– Марк…

Но я убежал. Я не мог ни говорить, ни слышать, ни видеть и только потом сообразил, что нахожусь на улице, потому что свежий воздух овеял пересохшее горло, а легкое прикосновение морского ветерка пробежало по разгоряченным щекам и горящим глазам. Я сорвался с места. Вереск, жесткий и корявый, цеплялся за мои брюки и царапал обувь. Я несся по пустоши, по безлюдной, молчаливой пустоши и не чувствовал ничего, кроме своего прерывистого дыхания и безумного желания бежать, пока не оставят силы. Я спотыкался о камни гряды, ползком спускался по холму в долину Зиллана; там-то, на церковной паперти, я впервые увидел Джанну Рослин и решил, что, несмотря на все случившееся, отложу отъезд в Лондон и останусь в Корнуолле.

Глава 3

Принц Джеффри считал, что после его смерти Генрих должен будет удовлетвориться Английским королевством, если сможет его получить, а родовые поместья семейства Ангевин должны будут перейти ко второму из его сыновей.

Генрих был еще молодым человеком, одиннадцатью годами моложе Элеанор…

Когда Джанна Рослин покинула церковный двор, я проводил ее взглядом, пока она не скрылась из виду, и медленно прошел к могиле, где горели на бестрепетной траве алые розы.

«Здесь покоится Джон-Хенри Рослин, – гласила надпись на надгробном камне, – который почил мая 15-го дня 1890 года в возрасте 66 лет. Здесь также покоится его жена Ребекка-Мэри, почившая апреля 12-го дня в возрасте 58 лет. Упокой, Господи, их души. Этот камень воздвигнут в их память преданными их сыновьями Джаредом-Джоном Рослином и Джонасом-Хенри Рослином в 1890 году от Рождества Христова».

Я все еще смотрел на надпись, пытаясь определить, с кем из усопших состоит в родстве женщина, принесшая цветы на могилу, когда звучный голос произнес за моей спиной:

– Ну вот, миссис Рослин опять принесла красивые цветы! Хорошо, что у нее на ферме их так много.

Я обернулся и оказался лицом к лицу с приходским священником Зиллана. Это был худощавый человек лет за сорок с преждевременно поседевшими волосами и странными темными глазами. Я пишу «странными», потому что видел такие единственный раз – на представлении варьете в Лондоне; человек с такими же странными глазами читал мысли зрителей и безошибочно записывал их на доске под аккомпанемент восторженных аплодисментов публики. Я подумал с тревогой, что пастырь, который обладает телепатическими способностями, должно быть, очень смущает свою паству. Можно признаться в таких грехах, о которых и не желаешь говорить.