Филипп Делерм - Тротуар под солнцем Страница 8

Сегодня многие в метро и в поезде читают «Гарри Поттера» или Стефани Мейер. Вот где настоящая беда.

Нехитрый вымысел – и все эти люди уходят в него из собственной жизни, уходят туда, где настоящей жизни куда меньше. Такие книжки хорошо читать в десять лет, когда в силу природной тяги к чудесному увлекаешься любой приключенческой мурой, не обращая внимания на банальные штампы. В детстве читаешь, чтобы нагнать на себя страху, желательно лежа в постели. Витаешь в сладкой жути, надежно укутавшись в одеяло, и только голова в угрожающей зоне риска.

Самое замечательное – найти в том, что читаешь, парадокс. Наткнешься, например, однажды на такое: «Я не спал, потому что старался заснуть». Примерно то же самое с удовольствием от чтения пессимистов. Так утешительно повторять вместе с ними, что в мире нет ничего, кроме вселенского одиночества и скорби, не позволяя себе сбиться на лирику, – будто холодным снежком припорошило весь свет. В детстве, лежа в постели с книжкой, мы нагоняли на себя страх, а теперь, сидя в кресле с томиком Чорана или Леото, нагоняем тоску. И нам от этого приятно. Читая Ренара или Песоа, мы ни от чего не отказываемся. Даже от надежды. Мы бережем себя. Их отрицание великолепно. Они, конечно, правы, но только у них ничего не выходит. У них есть стиль. А значит, они лучше, чем другие, понимают вкус жизни.

Аэропланы Вирджинии Вулф

Удовольствие от книг бывает разного толка. Читаю и убеждаюсь, что я и сам разнолик. Одно дело знакомое удовольствие, которое переживаешь заново, листая с самого начала какой-нибудь альбом «Блейка и Мортимера»; лондонский клуб, виски, книжные полки, глубокое кожаное кресло – всем этим наслаждаешься тем острее, что точно знаешь: вот-вот появится, в совсем другой обстановке, в каком-нибудь порту или подземелье, злодей Орлик. Другое дело нехитрое удовольствие вживаться в роман Сименона: стать стервозной старой девой лет сорока, которая живет заемной жизнью – подглядывает из окна за соседями напротив и смакует куцые отрывки чужих судеб, – чего уж проще! Но в тот же вечер я с равным успехом превращусь в светского отшельника Леото. А вот пытаться снова вникнуть в Пруста, верно настроиться на него не так легко, но это приятная трудность: понимаешь, что каждый раз на это требуется все больше времени, но все равно получится, и ты, как всегда, по благодатному озарению, найдешь в Прусте что-то новое.

Складывается удивительная мозаика из книг, и в них больше меня, чем во мне самом, – ведь даже если я буду умирать в сознании, то не сумею быть одновременно всеми книгами, в которых побывал, а есть еще и недоступные, внушающие мне трепет и освящающие все множество. Как «Улисс» Джойса. Освою ли я когда-нибудь технику плавания, позволяющую не утонуть в «Улиссе»?

Но еще больше притягивают книги, к постижению которых ты почти готов. Посмотрев фильм «The Hours»,[7] где столько раз упоминается о «Миссис Дэллоуэй» Вирджинии Вулф, я загорелся желанием еще раз попробовать одолеть этот роман, хоть к сути фильма никакого отношения он не имеет. Поначалу книга никак не давалась. А потом я нашел подходящий ритм чтения. Читал несколько фраз и останавливался, ощущая сладостное насыщение. Минут десять вслушивался в этот вкус и только потом принимал следующую гомеопатическую дозу вулфовской прозы. Вот некая миссис Демпстер следит глазами за аэропланом в небе:

«И все дальше, дальше летел аэроплан, летел и таял – все дальше, дальше; проплыл над Гринвичем, над всеми мачтами; над островком серых церквей, Святого Павла и прочих, туда, где за Лондоном лежат поля, и темные стоят леса, и дрозд-ловкач прыгает дерзко, глядит зорко и – хвать улитку об камень – раз-два-три!

Все дальше, дальше летел аэроплан, пока не стал яркой искоркой; стремлением; сутью; символом (как представлялось мистеру Бентли, который вовсю трудился у себя в Гринвиче, подстригал машинкой газон) души человеческой; ее вечного стремления, думал мистер Бентли, топчась вокруг кедра, вырваться за пределы тела, своего обиталища, с помощью мысли – Эйнштейн, теории, математика, законы Менделя, – аэроплан же летел и летел».[8]

В издании серии «Библио» полно комментариев – одни просто анекдотические, другие поясняют, как воспринимать текст («Автор поочередно включает сознание разных персонажей: то такого-то, то такого-то…»).

Мне жаль того, кто столько потрудился, но читать эти комментарии не нужно. Промежуток, разделяющий и сближающий миссис Демпстер и мистера Бентли, заполняется всеми картинами мира, которые я почерпнул из других книг. Причем каким-то волшебным образом расстояние это остается неизменным – не увеличивается и не уменьшается. Я вовсе не хочу сказать, что понимаю «Миссис Дэллоуэй». Не думаю, что «Миссис Дэллоуэй» – ключ к мирозданию. Сколько теоретических рассуждений предшествовало попытке смонтировать обрывки мыслей? Но точно знаю, что теперь эта раздробленность всегда будет во мне. Аэроплан миссис Дэллоуэй и виски Блейка и Мортимера.

В никуда?

Солнечным апрельским днем гуляешь вдоль Сены. Тепло, но чуть подует ветерок – становится прохладно, знай успевай то надевать, то стаскивать джемпер. Минуешь Нотр-Дам, проходишь набережную Монтебелло, людей становится все меньше. У парижских школьников каникулы. На покатом газоне устроился почитать в тенечке мальчишка лет десяти: растянулся на спине, закинув согнутую ногу на ногу, и держит одной рукой раскрытую книжку, прижимая сверху пальцем страницы. Взрослым, наоборот, хочется на солнце. Вот какой-то офисный служащий скинул куртку и сидит в деловом костюме на каменной кромке у самой воды, подставив лицо горячим лучам, голова запрокинута так, что больно смотреть. Он явно наслаждается минуткой блаженного безделья, хотя тело сохраняет напряженность, и чувствуется – он заранее готовит ответ на вопрос, который непременно услышит: «Где это ты успел так загореть?»

Перед мостом Аустерлиц прогулочные теплоходы делают разворот. Тут проходит граница. Начинается речной Париж, который не укладывается в туристические представления, а может, и к самому Парижу не имеет отношения. Кажется, вступаешь в никуда. Идешь все дальше и дальше. Уже не знаешь, можно ли, разрешено ли, азарт приятно щекочет нервы. Какие-то перекрытые дороги, что-то охраняющие или куда-то не пускающие металлические заборы. Огромное бетонное здание у самого берега, так что остается узенький проход. Видишь табличку «Идет строительство. Посторонним вход запрещен», но все равно идешь и ждешь: сейчас тебя окликнут или раздастся свисток. Представляешь себя если не Керуаком, то этаким Николя Бувье в румынском захолустье.[9] Уж километра три, как на набережной совсем никого, а впереди тупик – придется поворачивать обратно. Вот стоит груженная цементом баржа. Вот другая, обгоревшая. Зубчатые колеса изъедены ржавчиной. Железо, камень да оголенное, а оттого зловеще-жутковатое солнце. Идеальная натура для съемок детектива: сцена убийства в глухом месте, пока найдут труп, много воды утечет. Вдруг вдали различаешь арки моста Берси, и игрушечный поезд метро скользит на ярко-синем небесном фоне – нелепо и непреложно, как на картине Магрита. Прерванная прогулка возобновляется, но там, в перерыве, ты успел заглянуть краем глаза в мир приключений.

На севере души

Трудно сказать, где точно это начинается, – где-то в департаменте Сомма, на бесформенной равнине, среди густых туманов и вязкой глины. Подмечаешь мельчайшие знаки: металлическая вывеска «Стелла Артуа» на фасаде кафе, одинокий домик из кирпича потемнее обычного на краю свекольного поля, булыжная мостовая на площади. Приятно очутиться на севере. На севере чего? Октябрь, ноябрь, февраль – в твоей душе… зияние, провал. Побоку избитые слова о пресловутом гостеприимстве местных жителей, которые восполняют суровость климата и быта тем, что всегда готовы угостить приезжих горячим кофейком. Ты отправляешься на север не к кому-то, а к самому себе, к какой-то части самого себя, ценящей уединение, взволнованно-влюбленной и если не трагической, то серьезной, – кутаешься в толстый свитер и шарф, чтобы поговорить в тишине.

Километры и километры дороги, которую по праву можно бы назвать унылой, но ты видишь ее иначе. Для тебя эта дорога среди серой сырости – мистический путь к просветлению, а бесконечные поля вокруг – просто морок, зыбкое сновидение. Поначалу равнодушно читаешь названия на указателях: Бове, Абанкур, Аббевиль – обычные города, никаких искушений. Смело минуешь их, но знаешь: глухая страсть таится где-то впереди, среди лиловых складок пашен. Они, ты знаешь, увлажнятся, и вот тогда тебе навстречу распахнется красота. Эден, потом Аррас – города прекрасные той северною прелестью, которую непосвященные заметят, только если ее принарядить и выставить напоказ.

Не понимают – и отлично! Пусть тебе одному достанутся берег в Висане, мыс Гри-не, мыс Блан-не.[10] Опустевшие в мертвый сезон курортные пляжи, резкий морской ветер – все как нельзя лучше подходит для печально-отрадного погружения в себя.