Катрин Шанель - Потерянная, обретенная Страница 9

– Интересно, что такое «учение о нравственности»? – ехидно интересуется Рене. – И есть ли по этому предмету экзамен? Я наверняка провалюсь!

Но она зря беспокоится – «учение о нравственности» читает нам сестра Агнесса. На первом же занятии она объясняет, что эта дисциплина включает в себя понятие о гражданских обязанностях, таких как справедливость, уважение к личности, любовь к ближнему, благоволение, благотворительность, а также обязанности по отношению к самому себе.

– В последнем учебном году курс морали перейдет в психологию, основные начала которой находят практическое применение при воспитании детей. Вы должны быть образованными матерями!

Рене не особенно хорошо учится.

– Я так глупа, – говорит она, когда я напоминаю ей о домашнем задании. – Не могу понять, зачем мне химия.

Зато она отлично рисует и поет, отличается грацией на уроках гимнастики и знает множество стихов. Все остальное Рене списывает у меня.

А потом ей случается прийти мне на помощь в трудной ситуации.

Однажды утром я просыпаюсь от неприятных ощущений: ноет поясница, колени – словно из песка, побаливает голова. Весь день хожу с этим недомоганием, все роняю и путаю, за обедом мне совсем не хочется есть, а ближе к ужину, напротив, пробуждается страшный аппетит. Перед сном иду в уборную и обнаруживаю пятна крови на своем нижнем белье.

Я очень пугаюсь, поскольку знаю, что кровь – это всегда рана. Но на мне нет никаких ран, а значит, кровь идет из меня, из внутренних органов. Воспитание при общине дает некоторые, хоть и сомнительные, преимущества. Я часто слышала, как сестры обсуждают те или иные болезни, которые им случалось наблюдать. Не так много времени прошло с момента смерти несчастной сестры Анны. У нее нашли раковую опухоль, которая засела в животе так глубоко и пустила свои щупальца так далеко, что оперировать ее было невозможно. Сестра Анна держалась стойко, как истинная католичка. Она вообще была железная женщина. От страшной слабости ходила, держась за стены или опираясь на одну из своих товарок, из последних сил выполняла свои обязанности по обители и посещала богослужения, уладила все свои дела, а потом слегла. Боли были невыносимыми, она кричала в голос. Ей стали давать морфий; вскоре она скончалась. Я слышала, как сестры говорили, что непрестанные кровотечения были главным симптомом заболевания; что сестра Анна из целомудрия не обращалась к врачу; что медицина еще не знает средств вылечить эту болезнь… Говорили также, что такая хворь может быть вызвана как безнравственным образом жизни, так и напротив, строжайшим соблюдением обета целомудрия. В случае сестры Анны, конечно, верно было последнее утверждение.

С присущей мне наивностью я решила, что тоже больна этой страшной болезнью – симптомы были те же: кровотечение из внутренних органов и ужасная слабость. Сразу решила никому ничего не говорить – что-то подсказывало мне, что о таких вещах не кричат на каждом перекрестке, что это тайна, величайшая тайна жизни и смерти. Да и вдруг сестры сочтут, что моя болезнь вызвана как раз безнравственным образом жизни?

Сильных болей пока не было, значит, у меня еще есть время, чтобы уладить все свои дела. Правда, я точно не знала, какие именно – закончить, что ли, приданое для девицы Прюньер, которая в ноябре выходит замуж за вдовца-фермера? Но мне казалось странным пришивать оборочки из машинного кружева к панталонам будущей фермерши. Я решила все как следует обдумать и тихонько ушла из приюта, чтобы остаться наедине со своими мыслями.

Река тихо катит свои волны. Поздняя осень, вода холодна даже на вид. Я сажусь на прибрежные камни, подтыкая под себя полы плаща. Никаких мыслей у меня нет, но и возвращаться в приют не хочется. Лучше всего было бы сидеть тут, на берегу, а еще лучше – плыть по темной воде, словно Офелия. Эта мысль увлекает меня. Я встаю, и делаю шаг, еще один. Волна, как щенок, лижет носы ботинок. Я зажмуриваюсь.

– Ты промочишь ноги, – говорит Рене и отводит меня от кромки воды. – Что это тебе в голову взбрело? Ба, а что это у нас с личиком? Что с тобой такое?

– Я заболела, я умираю, – отвечаю, плача, и сгибаюсь вдвое от спазма в животе.

– Кто тебе сказал? Да с тобой еще вчера все было в порядке! Я же говорила, не надо было есть на ужин ту жареную колбасу. Она ведь так и сочилась жиром. Конечно, теперь у тебя живот схватило! Ну-ну, пойдем к сестре Мари-Анж, она даст что-нибудь из своих колдовских снадобий, и все пройдет.

Тогда я шепотом – в полный голос говорить и страшно, и стыдно, – рассказываю ей все. Рене сначала смотрит на меня округлившимися глазами, а потом – я вижу это! – старательно удерживается, чтобы не засмеяться.

– Не надо пугаться, дорогая, – ее глаза смеются, но голос очень серьезен. Больше того, она говорит сейчас так, словно не на два года меня старше, а на все двадцать, будто она не избалованная девчонка, которая до недавнего времени даже кос не умела себе заплести, а прожившая жизнь женщина. – Это бывает со всеми женщинами с определенного возраста. И будет происходить каждый месяц, поэтому… э-э-э… Поэтому оно так и называется. А монашки говорят, что это «проклятие». Но если попросту, то у тебя обыкновенные недомогания, а еще можно сказать «кардинал приехал»…

От неожиданности я даже перестаю держаться за живот:

– Кардинал?

Мне смешно.

– Ну да. У кардиналов же красные одежды. Пойдем, тебе не надо сейчас мерзнуть. Я знаю, что делать.

Отведя меня в дортуар, она скоро возвращается, приносит вату, бинты и эластичный пояс. Рене объясняет, как этим пользоваться, и мы совместными усилиями упаковываем меня в этот резиновый ужас. Конечно, не очень удобно, но на душе делается легко, и я больше не плачу. На целый день меня оставляют в покое, не нагружают работой, ни о чем не спрашивают, а сестра Мари-Анж походя сует мне в руку огромную конфету в кружевной бумажке. Мы съедаем ее с Рене на двоих. Внутри конфеты марципан.

Следующей же ночью Рене посвящает меня в тайну отношений между мужчиной и женщиной. В голове у нее чудовищная мешанина из сведений, любезно сообщенных распущенными горничными, дрянных романчиков и наблюдений, которые ей охотно предоставляла жизнь. Я же не поняла и половины из ее горячечного шепота, и хорошо. От того, что я услышала, осталось лишь недоумение: как это взрослые люди занимаются такими глупостями?

К счастью, недоумевала я недолго. В обители была небольшая, но хорошо подобранная библиотека. Сестры ничего не прятали и не запирали, просто некоторые книги ставили повыше, но недаром же я штурмовала в свое время высоченную стену! Мне ничего не стоило, взобравшись по полкам, словно по ступенькам, раздобыть «Трактат о физиологии» Лонге и «Описательную анатомию» Крювелье. Я не стала приносить их из библиотеки и читала их прямо там, как недавно читала в швейной мастерской модные журналы. В «Анатомии» были красочные иллюстрации, а «Трактат» их разъяснил. Не удовольствовавшись общими сведениями, я отыскала на той же полке «Гинекологию» де Куртю и «Родовспоможение» Пинара. Это довершило мое просвещение. Правда, так и осталось непонятным, почему ежилась и хихикала Рене, что такого жгучего и дурного может быть в зачатии и рождении. Правда, сами обстоятельства появления ребенка на свет меня шокировали. И женщины соглашаются на такие муки!

Невзирая на физиологическое взросление, во мне еще не пробудился пол. Именно поэтому сведения о зачатии и рождении кажутся мне не более щекотливыми, чем сведения о том, что в реках водится рыба, что они впадают в моря, что некоторые из них зимой покрываются льдом. Если бы я была чуть более наблюдательна, то и своим умом дошла бы до истины, наблюдая за кошками, жившими в обители. Да, признаться, и крестьянки из ближайшей деревни проявляют по весне не больше благоразумия, чем эти пушистые прелестницы. Прогуливаясь в роще под вечер, можно видеть, как то одни, то другие кусты начинают шевелиться, в них мелькают белые нижние юбки, а временами показываются и смущенные раскрасневшиеся физиономии.

Но все же откровенность подруги сослужила мне хорошую службу и в каком-то смысле была не менее полезна, чем ученые рассуждения Лонге, Крювелье, де Куртю и Пинара. Я больше не боялась Рене, мне удалось выйти из скорлупки, в которой я была заточена с самого рождения. И с той поры мы могли говорить обо всем, у нас уже не было секретов друг от друга. Она рассказала мне, что в саду дома на бульваре Осман ее мать, уже больная, закопала копилку дочери, тяжелый жестяной сундучок, набитый наполеондорами[3]. Рене тоже в самом скором времени намерена вырваться из приюта, откопать копилку и зажить в свое удовольствие. Хорошо было бы подцепить богатого мужа и вовсе никогда не работать, а шляпки отделывать исключительно для собственного удовольствия!

А я рассказала ей, что моя мать жива, что у меня есть брат, который воспитывается в другом месте, и скоро мы поедем ее искать, станем жить вместе и будем счастливы. Слова о матери Рене пропустила мимо ушей, а Октавом заинтересовалась, забросала меня вопросами.