Кнут Гамсун - За океан

Кнут Гамсун

За океан

Теперь, через три недели после моего приезда в Америку, я берусь, наконец, за этот отчёт о моей поездке туда. Мне жаль, что я раньше не мог этого сделать, — дух мой тяготел к этому, но плоть была немощна.

В середине августа я покинул Норвегию, где мы уж давно ходили в пальто, а три недели спустя я попал в жару свыше 90° в тени по Фаренгейту. Это довольно сильно отзывалось на мне и расстраивало моё, всегда отличное в сентябре, состояние здоровья.

Я попытаюсь писать из головы, прямо по памяти. Да у меня и нет сейчас ни строки из всех моих записей, ведённых на пароходе. Всё погибло. Все мои заметки однажды ночью исчезли у берега возле Ньюфаундлендской мели. Всякий другой на моём месте сошёл бы с ума от подобной утраты, у меня же не вырвалось и крика. Я только опустился на свой жёлтый чемодан и, как мужчина, примирился с этим, как с непоправимым. А к полудню я уже настолько овладел собой, что даже был в состоянии проглотить чашку чаю.

Вот, наконец, мы оставили позади мост в Христиании, послав туда свои прощальные приветствия, и шкипер сдал квитанции на весь багаж эмигрантов.

— Теперь уже вернуться назад невозможно? — плачущим голосом спросил мой молодой попутчик.

— Можно, — в Христианзунде. Но ты этого не сделаешь.

— Ну, так я напьюсь и уеду за много-много миль от моей родины, — сквозь рыдания сказал он.

Ах, этот зелёный юноша! Ему было только семнадцать лет, он никогда ещё не выезжал из дома.

Вокруг поднялся шум и суматоха. Шестьсот человек сновали взад и вперёд по палубе и переносили целые горы багажа в трюм. Здесь были обедневшие горцы из наших горных долин, крестьяне с датских островов, ширококостные шведы, — нищие, бедняки, разорившиеся купцы из городов и ремесленники, женщины, молодые девушки и дети. Это была переселенческая Скандинавия.

— Да, теперь мы едем! — сказал какой-то человек возле меня. — Вы уже бывали там?

— Да.

Это был человек лет около тридцати, жирный, веснушчатый, без бороды. На его груди висела сплетённая из белокурых волос цепочка с круглыми колечками. На шее был белый засаленный шарф, в ушах отверстия для серёг.

— А хорошую сторонку мы покидаем! — сказал он. — Прекраснее на свете нет.

Его добрые глаза посветлели.

— Почему же вы её покидаете?

На это были свои особые причины. Он — семинарист, был учителем; зовут же его Нике, Кристен Нике. Ну, и однажды он вступил в богословский спор с пастором Магнусом, и спор этот кончился тем, что он потерял свою учительскую должность. Он рассказал о своём обращении к гласности, о четырёх длинных статьях своих в «Монастырских Известиях» и о том, как смело он ответил епископу на его письмо: «Ваше преосвященство господин епископ, вы можете требовать от меня невозможного, но исполнить этого я не могу».

— О чём же шёл спор?

Лицо учителя осветилось необычайным воодушевлением.

— О чём шёл спор? Я читаю много книг, я изучаю журналы и разные сочинения и для своего положения могу считаться человеком учёным. Обучая катехизису детей, я следую требованиям времени и моим собственным умозаключениям. И вот о Ное рассказывается, что он взял в свой ковчег по паре всякой твари, которые не могли жить в воде. Ну вот, как же меня могут убедить в этом! Он, дескать, имел с собой пару мастодонтов, пару мамонтов, пару слонов, — тогда как даже одна такая пара уже наполнила бы его маленькое судно! Теперь возьмём с другой стороны: разве у Ноя было увеличительное стекло и микроскоп? Я так просто спрашиваю потому, что лучше не умею. Разве Ной мог взять с собой миллионы миллионов животных и пресмыкающихся, которые скрыты от человеческого глаза? И мог ли он без увеличительного стекла исследовать и отобрать по одной мужской и женской особи из каждого вида?

К нам присоединилось ещё несколько человек, которые слушали пылкого оратора. Некоторые хихикали, другие слушали сосредоточенно, верные, видимо, своим усвоенным с детства взглядам. Господин Нике ещё больше разгорячился и продолжал обсуждать неправдоподобные места из библии:

— Точно так же обстоит дело и с божественностью Христа. До Никейского собора каждому предоставлялось думать об этом что угодно, но собором это было установлено. Собор относится к IV веку после Р. X. И с этих пор дело обстоит таким образом. Но если обратиться к изучению книг и рукописей, то… А впрочем, я покажу вам всё это, как только доберусь до своего сундука, — там у меня множество книг.

Наверху, на палубе, стало теперь сравнительно тихо, так что господин Нике мог говорить без всякой помехи; через люки средней палубы раздавался гул голосов суетившихся людей, которые кулаками защищали свои койки и возле себя раскладывали свой багаж.

Четыре молодые дамы в задорных костюмах «Карла-Юхана» и с синими кругами под глазами прогуливались парами мимо нас, болтая между собой. Они старались приспособиться к предстоящему пребыванию на борту, большими голубыми глазами оглядывались вокруг, заговаривали со всеми более лёгкомысленными по виду матросами и бесстрашно переступали через тюки багажа, лежавшие на их дороге, при чём даже не вынимали из карманов пальто своих маленьких пухлых ручек. Когда одной из них случалось оступиться, то все четверо разражались смехом, и было видно, что жизнь на борту кажется им очень весёлой.

Я спустился вниз, чтобы отыскать себе койку с более или менее опрятными соседями. Но мой молодой попутчик тем временем уже позаботился об этом; точно король на троне, сидел он на своём соломенном матраце и яростно набрасывался на всякого, кто хотел отнять у него койку.

Поблизости от нас нашли приют также Кристен Нике и его товарищи. Двое из них были «обыкновенные ремесленники», как выразился господин Нике; у них был общий кошелёк и общий сундук, хотя они не были братьями. У третьего были более нежные руки и весёлое, лукавое выражение лица; он был из купеческой семьи.

Этот человек потом, в течение всего переезда, доставлял нам много удовольствия. Ни разу не знавший морской болезни, всегда весёлый, охотно помогавший всем и всегда готовый на всё, он постоянно носился между пассажирами, охотно рассыпая везде свои шутки.

Сам он, этот маленький смешной человек, знал в жизни, по-видимому, только одно удовольствие — именно, всячески дразнить своего товарища по путешествию Нике, которого он всегда называл по имени: Кристен. И очень редко случалось, чтобы они между собой были в мире. Иногда он будил семинариста среди ночи, чтобы спросить его, как он себя чувствует, или сообщить ему, который час. И Нике, взбешённый, просыпался и клялся жестоко отомстить «негодяю» за его проделку. Потом оба снова засыпали.

Теперь все они стояли и ждали обеда.

— Нике должен там сделаться пастором, — сказал купец.

Нике рассмеялся. Он — пастором?! Нет, слишком он просвещённый человек для этого.

И он обернулся ко мне и спросил, чем в сущности следует заняться там человеку с таким образованием, как у него? Он не принадлежит к числу тех, которые презирают физический труд, но нельзя же не признать, что он носит в себе задатки для кое-чего другого. Он подумывает о месте профессора в каком-нибудь колледже.

Когда прозвучал звонок к обеду и к нам вниз спустили большие котлы с пищей для эмигрантов, поднялся такой шум и суматоха, что я почёл за лучшее на время уйти на дек. Грозила опасность целости наших членов. Матрос, исполняющий обязанности полицейского на палубе, признал положение дел таким, что ему по совести можно уже убраться подобру поздорову, — убраться теперь, покуда он ещё в состоянии сделать это без чужой помощи. Люди свободные, холостые могут ещё решиться принять участие в этой свалке, но у него в Копенгагене жена и дети.

Я пробыл на верхней палубе полчаса и, когда шум там, внизу, несколько утих, снова спустился. Мои новые знакомые, так же как и мой юный попутчик, сидели все вокруг ящика, разрезывали и ели кусок прекрасного желтоватого сала, который точно нарочно был создан для того, чтобы вызывать морскую болезнь. И везде, на каждой койке, в каждом уголке были заняты обедом.

Да, человек живёт для того, чем он живёт! Ни на одном лице уже не было и следа слёз, которые проливались о только-что покинутой родине. Сало лежало на ящиках, валялась на полу и по матрацам, кусочками сала играли дети, ими перебрасывалась молодёжь; все сидели с салом в зубах, в руках, на коленях, — всюду блестели эти жирные жёлтые кусочки, оставляя везде пятна.

Многие ели с завидным аппетитом. Горцы из узких горных лощин в первый раз в жизни, вероятно, имели случай вместе с постоянной своей пищей, простым хлебом, — уписывать и это лакомство, сколько душа пожелает.

Моему юному попутчику, человеку такого же бедного происхождения, как и я сам, пришлось, впрочем, очень дорого заплатить за его первый обед на борту океанского парохода. Всё послеобеденное время он лежал у себя на койке, чувствовал себя очень плохо и всякий раз, как я проходил мимо, заговаривал со мной о сухих корабельных сухарях, так отлично высушенных сухарях, которые смело можно есть. Или же он спрашивал у меня совета, что делать против тошноты.