Кнут Гамсун - Август

Кнут Гамсун.

Август

Часть первая

I

Приморское селение Поллен знай себе растёт да растёт.

Одна за другой выдалось несколько удачных селёдочных путин, благосостояние хлынуло в эти, новые для него края. Поулине у себя в лавочке торгует хорошо, торгует рьяно, она очень деятельная и всегда найдёт выход из любого положения, в ней явно есть торговая жилка. В Нижнем Поллене осело немало рыболовецких артелей, а чем прикажете этим артелям заниматься на берегу по воскресеньям да по праздникам? Вот они и набиваются в лавку и читают, читают объявления, развешанные по стенам вокруг красного почтового ящика, но нашим бедолагам от этого никакой радости. Вот почему Поулине попросила своего брата Йоакима сколотить дощатую будку, чтобы подавать в ней кофе, а Йоаким, со своей стороны, не мог отказать ей, поскольку Поулине приходилась ему сестрой — это во-первых, вела дом — это во-вторых, а кроме того, он был ей очень многим обязан. Словом, он, хоть и против воли, начал исполнять её поручение, но тут в один прекрасный день из Намсена со строительным лесом пришла яхта, и Йоаким взялся вывозить лес от лодочных сараев, помаленьку, ездка за ездкой. А Поулине спросила, на кой ему сдалось всё это дерево? А он ответил, что теперь она сможет построить здесь гостиницу.

Уж таков он был, этот Йоаким; если предстояло что-нибудь сделать, то делать надо было без спешки, потихоньку да полегоньку, эту премудрость принёс в Поллен Август-скиталец, Август — вечный странник на море и на суше, Август, многому научивший здешний народ и ничего за это не взявший. Он научил Ездру с Нового Двора осушать болота, а Йоакима ставить хлева с учётом будущего прироста стада; не будь Августа, Йоакиму в жизни не обзавестись бы лошадьми и конюшней для них. Необычный был человек, этот Август-скиталец, и Йоаким не мог не признать, что многому у него научился, хотя и не только хорошему.

А потом Йоаким и вовсе заделался местным старостой, что не такой уж и пустяк в его возрасте. Конечно, новая должность отнимала у него время, необходимое для полевых работ, но и свои преимущества она тоже имела: прибавилось уважения. Йоаким начал больше сознавать себя мужчиной, ему было приятно, когда жители обращались к нему с просьбами и требованиями, приятно по возможности удовлетворять эти требования. А как насчёт того, чтобы подавать кофе? Ведь староста не может привечать судовладельцев и начальников рыболовецких артелей в какой-то дощатой будке.

Словом, получилось даже больше, чем было задумано: получились не только кофейня, но и номера для постояльцев, две комнаты, где люди могли при желании переночевать. Да и Поулине новое строение принесло немало шиллингов.

Она могла, конечно, пожелать и пекарню, моряки и артельщики начали спрашивать у неё выпечку, чтоб было что пожевать, но о пекарне нечего было и думать, для пекарни нужен пекарь, сама же она печь не умела. А вдобавок она не могла взвалить на себя больше обязанностей, чем те, что уже лежали на ней: она вела хозяйство у своего брата, стряпала, она стирала, прибиралась в комнатах, ходила за скотиной, вела торговлю, теперь вот взяла ещё на себя дела страхового агентства, а всё, вместе взятое, было невмоготу что для рук, что для головы. Поулине просто выбивалась из сил. Почему, спрашивается, брат Йоаким не мог обзавестись семьёй и жить как все люди? Казалось, он раз и навсегда поставил на этом деле крест. Была у него милая и пригожая девушка в одном городке, что к югу отсюда. И всё у них вроде бы шло на лад, но тут вдруг девушка взяла да и уехала в Америку. На том всё дело и кончилось. Вот приди эта девушка в их дом, она сняла бы с плеч Поулине великое множество обязанностей.

Шли годы, шло время, полленцы из тех, что постарше, вдруг как-то сразу покрылись морщинами, некоторые и вовсе умерли и, стало быть, исчезли, а годы продолжали грызть оставшихся, даже Поулине в своей лавчонке и та поблёкла, грудь у неё впала, но она старалась держаться и не позволяла себе предаваться унынию. А тем временем вокруг неё подрастал целый лес молодняка, и она опекала его с первых дней жизни, она была в курсе всех рождений и смертей, как никто другой, и знала всех ещё с колыбели.

Так стоит ли из последних сил тянуть лямку, какой с этого прок? Она ведь понимала, что выбивается из сил в лавке, которая принадлежит вовсе не ей, а её старшему брату Эдеварту. Так-то так, но где он пропадает, этот старший брат? Да в Америке он, за морями за горами, а может, лежит в земле, погибнув во время циклона, как она прочитала о том в одной из газет Йоакима. Вот и получается, что Поулине тянет лямку в своей собственной лавке, а вдобавок, если брат когда-нибудь и объявится, он вовсе не из таких, чтобы потребовать обратно то, от чего сам же в своё время отказался по доброй воле, он человек порядочный. Просто у Поулине была такая присказка, что горбатится она вовсе не на себя, а так-то сил у неё пока хватало, и она понимала, что к чему. Думала она больше про налоги — эти кровью и потом заработанные деньги, которые она теряет из года в год.

Впрочем, Поулине сама по себе была нежадная, да и заботы о хлебе насущном её не донимали, просто она была бережливая и разумная, ни больше, но и ни меньше. Одевалась она для своего положения лучше, чем другие, как раз с той мерой щегольства, которая ей подобает: жемчужное кольцо на пальце, белый воротничок на шее и сетка на волосах. В последнее время, когда от них уехал старый приходский священник и приехал новый, она даже стала надевать для выходов в церковь серебряную брошь, а через руку перекидывала шаль — какие бы цели она при этом ни преследовала. Спору нет, капеллан Твейто был человек холостой и во время прогулок по округе заглядывал в полленскую лавку, где покупал жевательный табак, но подобная малость никак не могла бы взволновать столь благоразумную девицу. Разговоры же между ними велись такие:

— Вы, верно, думаете, что священнослужителю не так уж и пристало жевать табак?

Поулине, с непонимающим и глуповатым видом:

— Да как же... если...

— Эта скверная привычка осталась у меня с тех времён, когда я ходил на вёслах за рыбой, стало быть, ещё до того, как начал учиться...

— Значит, господин капеллан ловил рыбу? Так вы из нурланнских?

— Точнее сказать, из хельгеланнских.

— Удивительно! — вскричала Поулине. Этот пастор отнюдь не скрывал своё низкое происхождение, он был исполнен смирения, словно Тот, кто был рождён в хлеву и лежал в яслях.

— Я видел вас в церкви, — продолжал пастор, — а сколько я вам должен за табак?

Значит, он заприметил её в церкви, такое внимание было поистине удивительно, она его даже и не заслуживала, а потому с тем же глуповатым видом промолвила:

— За табак? Да ничего.

— Нет, я хотел бы заплатить.

— Не надо вам платить, подумаешь, какая-то пачка...

— Ну, раз так, — с приветливой улыбкой сказал он, — тогда большое вам спасибо.

— Не стоит благодарности!

У дверей он добавил:

— Вот теперь я снаряжён как следует и могу начать своё паломничество.

— Господь да пребудет с вами, — изысканно попрощалась Поулине.

— Он и есть со мной, — уверенно ответил пастор. — Вы только поглядите, какую замечательную погоду Он нам дарует!

Не сказать, чтоб разговор получился такой уж особенный, но Поулине ничего подобного раньше переживать не доводилось, вот почему, отправившись в церковь, она отметила это событие брошкой и шалью, перекинутой через руку.

Иногда в лавочку наведывался её брат, он же староста, чтобы купить какую-нибудь мелочь либо прибить к стене очередное объявление. Брат и сестра отлично ладили и относились друг к другу вполне дружелюбно. Когда он заявлялся со своим объявлением и прикреплял его кнопками в каком-нибудь углу, сестра смеялась над ним и говорила, обращаясь к посетителям:

— Вы только поглядите, этот человек думает, будто он у нас начальство.

— Ну и что, вот ты у нас думаешь, будто ты барышня, — отвечал Йоаким, — расхаживаешь в накрахмаленном воротничке и ведёшь умные разговоры со священником.

— Ха-ха-ха! А что это за объявление ты приволок на сей раз?

— На сей раз меня призывают в стортинг! — отвечал Йоаким.

Иногда приходил Ездра, зажиточный крестьянин Ездра, маленький, седой, лицом старый, но коренастый и неизменно крепкий. У Ездры было много детей, но не меньше и птицы в усадьбе, и много лошадей, и целый скотный двор с овцами и козами. В лавке он покупал либо лопату для садовых работ, либо подковы для лошадей, либо пилу, потом увязывал все покупки в узел и уносил — зажиточный хозяин, поднялся из грязи, а сейчас достиг такого положения.

Забавно всё это было с Ездрой, как-то даже трудно и понять: был ничем, а теперь вот владелец самого крупного хозяйства во всём Поллене. О его трудолюбии знал каждый полленец, но тем не менее его успех был слишком уж чрезмерным, можно даже сказать, мистическим. Поначалу, когда он осушал своё обширное болото, с его Нового Двора доносились отчаянные крики о помощи. Бог весть, что это всё значило, только на том болоте было когда-то, в незапамятные времена, совершено великое злодейство, и отчаянные крики по-прежнему жили в памяти людской и до сих пор преследовали Ездру и его семейство. И всё же он продолжал строиться на болоте, не внимая никаким крикам, он возделывал землю и обихаживал скотину, он вдвое увеличил свои угодья, может, поэтому ему и начало помогать само болото, подземный мир. К нему пристала недобрая слава. Женился он на Осии, сестре Йоакима, что ходил в старостах, и Поулине, что вела торговлю; все сплошь достойные люди, особенно с тех пор, как разбогатели, — но, хотя Ездра через женитьбу породнился с этим почтенным семейством, к нему не начали относиться по-другому. Это почему, спрашивается, Ездре так везёт? Он что, запродал душу дьяволу? Словом, его скорей избегали, чем искали, жене его нелегко приходилось при найме служанок, а детям — в школе.