Кнут Гамсун - В стране полумесяца (пер. Доброва)

Кнутъ Гамсунъ

ВЪ СТРАНѢ ПОЛУМѢСЯЦА

На Босфорѣ

Мы ѣдемъ съ востока и направляемся въ Константинополь. Теплый осенній вечеръ. Черное море раскинулось, гладкое, какъ металлъ. Вдоль турецко-армянскаго побережья видны люди, сидящіе въ безрукавкахъ передъ своими домами и курящіе трубки; такъ тихо, что замѣтенъ даже дымъ, поднимающійся изъ ихъ трубокъ. Весь пароходъ дрожитъ отъ толчковъ машины. Мы на марсельскомъ пароходѣ «Мемфисъ». «Мемфисъ» старается изъ послѣднихъ силъ, чтобы прибыть сегодня вечеромъ въ Константинополь. Но, чѣмъ дальше мы мчимся — тѣмъ надежда доѣхать сегодня дѣлается слабѣе; капитанъ нашъ всѣмъ отвѣчаетъ: «Нѣтъ, врядъ ли сегодня намъ удастся прійти». Дѣло въ томъ, что при входѣ въ Босфоръ на сторонѣ Скутари лежитъ маленькій городокъ подъ названіемъ Кафакъ; мы не проходили еще этотъ городъ, а въ немъ-то вся и загвоздка! Кафакъ на видъ такой невинный; громадныя стѣны старыхъ крѣпостныхъ укрѣпленій стоятъ на возвышеніи, но между развалинами спрятана сильная батарея современныхъ пушекъ, и, если мы не проѣдемъ мимо батареи до солнечнаго захода, то проходъ будетъ запертъ.

Мчимся дальше. Уже видна часть Кафака, но капитанъ нашъ снова отвѣчаетъ: «Нѣтъ, мы во время не доберемся». Капитанъ — маленькій черненькій французъ-южанинъ; лѣвый глазъ его не совсѣмъ въ порядкѣ: онъ коситъ. Не понимаю, какимъ образомъ можно быть капитаномъ большого парохода, имѣя такой глазъ!

Вотъ такъ капитанъ! думаю я и смѣюсь надъ нимъ, что онъ не можетъ достигнуть Кафака до солнечнаго заката. Онъ, навѣрное, просто слѣпъ на лѣвый глазъ — и такой субъектъ берется быть капитаномъ!

Вотъ теперь намъ осталось только нѣсколько кабельтововъ до флота. Мы стоимъ съ часами въ рукахъ и считаемъ минуты, но, такъ какъ никто изъ насъ не знакомъ съ турецкимъ временемъ, то мы, собственно говоря, считаемъ на авось. Около меня стоить японецъ. Это маленькій, живой человѣчекъ; онъ коммерческій стипендіатъ, воспитывался въ Англіи и уже не въ первый разъ совершаетъ этотъ путь; его мнѣніе очень цѣнно.

— Который сейчасъ часъ по турецкому времени?

«О, это я вамъ сейчасъ скажу», отвѣчаетъ онъ и указываетъ на фортъ. «Видите тамъ солдата, направляющагося къ флагштоку? не теряйте его изъ виду».

Солдатъ остановился у флагштока. Вдругъ раздается сигнальный выстрѣлъ. Солдатъ выкинулъ флагъ. «Шесть часовъ», говоритъ японецъ. «Заходъ солнца». Прямо передъ нашимъ носомъ, какъ разъ въ тотъ моментъ, когда мы подходимъ къ форту! Ну, конечно, мы не могли сегодня вечеромъ достигнуть Константинополя со слѣпымъ капитаномъ! Еще, Богъ знаетъ, доѣдемъ ли мы вообще такимъ образомъ до Константинополя! Никогда больше не поѣду съ французомъ!

Бросаемъ якорь. Къ нашему пароходу подходятъ лодки, а въ нихъ сидятъ всевозможные турки въ мундирахъ, санитары, таможенные чиновники. Мы заинтересованы, что съ нами будутъ дѣлать турки. Есть ли у нихъ жалость? Или пришелъ нашъ послѣдній часъ? Оказывается, что это пожилые, вѣжливые люди, которые задаютъ намъ нѣсколько вопросовъ по-французски и затѣмъ оставляютъ насъ въ покоѣ. Съ тѣхъ поръ, какъ они перестали питаться человѣческимъ мясомъ, быть съ ними не представляетъ особой опасности. Одному таможенному чиновнику я предлагаю папиросу, чтобъ подлизаться къ нему и быть послѣднимъ изъ тѣхъ, на кого онъ нападетъ. Онъ беретъ и предлагаетъ мнѣ взамѣнъ одну изъ своихъ. И все это сопровождается французскими комплиментами и благодарностями. Прямо замѣчательно, думаю я, какъ можно устроиться даже съ дикимъ туркомъ, если только взяться по настоящему.

Вообще это, пожалуй, большая смѣлость съ моей стороны такъ сразу вступить въ самый центръ Турціи. Не каждый выкажетъ такую смѣлость! Положимъ, турокъ не ѣстъ больше людей. Но развѣ можетъ поэтому кто утверждать, что онъ безъ зубовъ? Отваживался ли когда-нибудь другой норвежскій писатель пробраться въ эту страну? Когда-то Гёте ѣздилъ изъ Веймара въ Италію; но развѣ онъ посѣтилъ Турцію? Однимъ словомъ, это большая смѣлость!

Позади насъ раскинулось Черное море, свѣтло-зеленое, спокойное. Смеркается, гаснетъ день, на самомъ краю горизонта горятъ полосы крови и золота. Мнѣ кажется, что нигдѣ въ другомъ мѣстѣ я не видалъ такихъ страстныхъ красокъ, и я проникаюсь сознаніемъ, что нѣтъ ничего прекраснѣе созданнаго самимъ Богомъ. Эти золото и кровь неподвижны, мало-по-малу они медленно расплываются и, наконецъ, исчезаютъ совсѣмъ, и море становится черно-синимъ и тяжелымъ. Наступаетъ темнота. Наверху въ Кафакѣ зажигаются огни, и мы вывѣшиваемъ фонари.

На борту тишина. Персіянинъ съ женой, сидѣвшіе все время на корточкахъ на передней палубѣ на своихъ ящикахъ и коврахъ, помолились и сидятъ теперь, наклонившись впередъ, погруженные въ безмолвныя думы. Она покрыта такимъ густымъ вуалемъ, эта старая персіянка, но вчера я видѣлъ ея лицо, оно удивительно ярко. Губы ея подозрительно красны. Смотрите, пожалуйста, думаю я, эта старая вѣдьма еще мажется! И, кто знаетъ, можетъ быть, она вовсе не такъ стара. Мужъ ея — высокій бородатый человѣкъ съ деспотической наружностью. Его ногти и ладони окрашены геной.

Въ каютъ-компаніи возобновляется игра. Съ нами на пароходѣ ѣдетъ господинъ съ двумя сыновьями; всѣ трое одинаковаго роста и съ перваго взгляда кажутся однихъ лѣтъ. Одинъ изъ нихъ сейчасъ играетъ, они все время чередуются у рояля. Одинъ сынъ — чахоточный и кашляетъ, но морской воздухъ такъ хорошо на него подѣйствовалъ, что его добродушное лицо выглядитъ опять совершенно здоровымъ, только руки и виски совершенно синіе. Всѣ трое жрутъ, какъ скоты, и чахоточный не менѣе другихъ. Во время обѣда они сидятъ на европейскій манеръ и съѣдаютъ невѣроятное количество хлѣба.

Я спускаюсь внизъ. Японецъ сидитъ и опять пишетъ. Онъ занимался этимъ всю дорогу и приготовилъ цѣлую пачку писемъ для отправки изъ Константинополя домой. Пишетъ онъ чрезвычайно легко — для него положительно пустякъ исписать массу этихъ головоломныхъ японскихъ значковъ, которые выглядятъ, какъ слѣды птичьихъ ногъ. «Дайте мнѣ хоть разъ прочесть то, что вы написали», говорю я. «Пожалуйста!» отвѣчаетъ онъ, улыбаясь, и подаетъ мнѣ свое письмо. «Кстати, скажите мнѣ, могу ли я употребить вотъ этотъ значекъ. Я пишу нашему министру торговли». «Конечно», говорю я, «оставьте его, онъ выглядитъ отлично. Такой значекъ не можетъ повредить ни въ коемъ случаѣ!» «Онъ означаетъ глупость», объясняетъ мнѣ японецъ. Тогда я призадумываюсь. Я въ состояніи лишить этого человѣка стипендіи, его судьба въ моихъ рукахъ, и я долженъ осмотрительно употребить свою огромную власть. Рѣшаюсь помочь человѣку однимъ взмахомъ пера, беру у него ручку и вычеркиваю значекъ. «Ай», вскрикиваетъ японецъ и вскакиваетъ съ мѣста. Вы зачеркнули не тотъ знакъ! Послѣ этого онъ садится и принимается прилежно переписывать все письмо сначала. Я тоже съ своей стороны хочу показаться прилежнымъ, сажусь и жду, пока онъ кончитъ. Я знаю, что, какъ только онъ находитъ свободную минуту, то охотно болтаетъ со мной. Онъ сейчасъ же оживляется, если можетъ кого-нибудь о чемъ-нибудь разспросить. Иногда онъ разсказываетъ о своей родинѣ: никакая страна въ свѣтѣ не будетъ въ состояніи сравниться съ Японіей, когда она разовьется! Онъ женатъ и имѣетъ ребенка, черезъ годъ онъ хочетъ вернуться домой; теперь ему нужно посѣтитъ Константинополь, города Малой Азіи и Дамаскъ. Онъ очень хорошо говоритъ по-англійски и разсказываетъ очень смѣшные вещи; жену свою онъ зоветъ Wife in body. Въ немъ есть что-то дѣланное. Онъ деморализованный восточный человѣкъ, европейская одежда велика для него или онъ недоросъ до нея. Онъ ужасно хочетъ учиться, развиваться. «Какъ вы дѣлаете въ Японіи вотъ то-то и то-то?» спрашиваю я иногда. «Мы, въ Японіи? Да мы дѣлаемъ, какъ вы!» отвѣчаетъ онъ, «какъ можемъ мы дѣлать это иначе? Мы развиваемся. Уже давнымъ-давно прошло то время, когда мы дѣйствовали по-японски!» Для него развиваться значитъ подражать по рутинно-европейскому образцу. И такой онъ ловкій, что ничему ему не трудно научиться! Его учили въ Англіи, что салфетку нельзя засовывать подъ подбородокъ, какъ это дѣлаютъ въ Швеціи, а нужно по всѣмъ правиламъ раскладывать на колѣняхъ. Допустимъ, что это сдѣлано! Но тогда какъ же защитить сорочку? Напримѣръ, супъ, жидкость, которая страшно трудно поддается обращенію съ ложкой. Но онъ не видѣлъ, чтобъ кто-нибудь изъ пассажировъ пилъ супъ прямо изъ тарелки. Что же онъ дѣлаетъ? Онъ-только закрываетъ платкомъ свою крахмальную рубашку. Онъ жалѣетъ турокъ, у которыхъ долженъ будетъ прослужить цѣлый годъ. Турокъ такъ отсталъ; прямо непріятно почему онъ ничему не хочетъ учиться! Я завожу рѣчь о Китаѣ. Тутъ японецъ дѣлается совсѣмъ грустнымъ и качаетъ головой. Китай тоже не воспринялъ ни капельки европейской и американской культуры. И мы оба со слезами на глазахъ говоримъ о судьбѣ Китая. «Знаете, что я думаю», говоритъ онъ. «Китай никогда не цивилизуется!» Мнѣ кажется, что это ужъ черезчуръ рѣзко и я заклинаю его не терять надежды. «Нужно только, чтобы миссіонеры еще немного поработали! Еще есть время, нужно только дѣйствовать осмотрительно!» «Страна разлагается», говоритъ онъ. «Я бывалъ тамъ. Мы, японцы, стараемся хотя немного обучить ихъ, но ученики ужъ слишкомъ самодовольны! Хотите вѣрьте, хотите нѣтъ — во всемъ Китаѣ вы едва ли увидите фабричную трубу. А въ глубинѣ страны они еще до сихъ поръ разводятъ чай и рисъ тѣмъ же прадѣдовскимъ способомъ, какъ и тысячу лѣтъ тому назадъ». «Какимъ это образомъ? Разскажите-ка мнѣ объ этомъ!» «Ахъ, мнѣ даже не хочется объ этомъ и говоритъ. Возьмемъ, напр., такой пустякъ, какъ заборы. До сего дня ихъ участки земли не обнесены заборами!» «Какъ же это они обходятся безъ нихъ?» «Каждый просто входить въ соглашеніе съ сосѣдомъ, сколько кому принадлежитъ.» Тутъ я долженъ былъ сдаться; я говорю: «Боже насъ упаси отъ такихъ порядковъ! Но въ Санъ Франциско я видѣлъ многихъ китайцевъ; они мнѣ стирали бѣлье. Мнѣ невыносима мысль, что Зангъ-Зингъ и Тзенъ-Тзанъ такъ неминуемо должны погибнуть. У нихъ такіе добродушные глаза и такія роскошныя косы!» «Вы говорите, роскошныя косы? Ха, ха, ха! Вы ничего путнаго не можете сказать про вашихъ китайцевъ? Въ нашей странѣ мы уничтожили косу.» «Но все-таки они кое-чему научились въ странѣ янки, говорю я, чтобы подзадорить моего друга. Они меня часто надували съ бѣльемъ.»