Кнут Гамсун - Плут из плутов

Кнут Гамсун

Плут из плутов

Милый читатель!.. Я встретил этого человека на кладбище. Я нисколько не старался завести с ним разговор — это он сразу вцепился в меня. А я лишь присел на скамейку, где уже сидел он, и спросил:

— Не помешаю?

С этого всё и началось.

— Вы нисколько не помешаете, — отвечал он, подвинувшись, чтобы освободить для меня место. — Я просто вот так сидел и смотрел на это мёртвое царство.

Жестом руки он указал на могилы.

Дело было на Христовом кладбище.

Чем больше разгоралось утро, тем оживлённей становилось вокруг, один за другим приходили каменщики и рабочие, старик сторож уже сидел в своей будке и читал газеты. Повсюду можно было видеть женщин в чёрном, они сажали или поливали цветы, подстригали не в меру разросшуюся траву. А в кронах больших каштановых деревьев щебетали птицы.

Я никогда прежде не видел его. Это был высокий, широкоплечий молодой человек, небритый, в потрёпанном костюме. Складки на лбу, зычный голос, привычка лукаво подмигивать собеседнику придавали ему, как говорится, «солидный и многоопытный» вид.

— Вы не из наших мест?

— Я не был дома девять лет, — отвечал он.

Откинувшись назад, он вытянул ноги и оглядел кладбище. Из кармана пиджака у него торчали немецкие и французские газеты.

— Как грустно на таком вот кладбище, — сказал он. — Столько мертвецов на одном пятачке. Сколько затрачено сил, и как ничтожен итог.

— О чём вы?

— Здесь военное кладбище.

«Ага, он за вечный мир!» — подумал я. Он продолжал:

— Но всего постыдней этот культ смерти, этот способ оплакивания мертвецов… Бесполезная добродетель…

Торопливо махнув рукой, он поудобней устроился на скамейке.

— Известно ли вам, что в граните, высящемся на этих могилах, замурован огромный капитал? Здесь разбрасывают по песку дорогие цветы, сооружают скамейки, на которых удобно сидеть и плакать; воздвигают, словно поклоняясь языческим идолам, священные камни из глыб, добытых в карьерах Грефсеносена, — целое состояние, превращённое в камень. Единственный в городе островок, которому не угрожает банкротство, — это кладбище… Не правда ли, тут есть над чем призадуматься, — продолжал он. — Однажды вложенный сюда, этот капитал останется здесь навеки, он неприкосновенен, потому что мертв. Однако он по-прежнему требует опеки, точнее, присмотра, требует слёз, цветов, которые лежат и вянут на всех песчаных холмиках. Одни венки подчас обходятся в полсотни крон штука.

«Он социалист! — подумал я. — Наверно, какой-нибудь бродячий подмастерье, побывавший за границей и выучившийся там негодовать против капитала, — да только какой уж здесь капитал!»

— Вы тоже нездешний? — спросил он.

— Да.

Он снова откинулся на спинку скамьи и, задумавшись, всё моргал и моргал.

Мимо прошли, благоговейно перешептываясь, старичок со старушкой, оба с палками, сгорбленные, — наверно, спешили к могилке своего ребёнка. Налетел ветер; взметая вихри пыли и цветочного мусора, чуть слышно шелестели опавшие листья, кружась по дорожкам и вспыхивая на солнце.

— Видите, — вдруг произнёс он, не меняя позы, только сверкнув глазами, — видите вон ту даму, которая идёт нам навстречу? Посмотрите на неё повнимательней, когда она поравняется с нами.

Что ж, это было нетрудно. Она чуть не задела нас краем своего чёрного платья, а вуалью коснулась наших шляп. За ней шла маленькая девочка с цветами в руках, а за той — женщина с садовыми граблями и лейкой. Все трое скрылись за поворотом, ведущим к нижней части Христова кладбища.

— Ну, как? — спросил он.

— Что?

— Вы ничего не заметили?

— Ничего особенного. Она посмотрела на нас.

— Прошу простить — она посмотрела только на меня. Вы улыбаетесь, вы готовы заверить меня, что не станете со мной спорить. А дело обстоит вот как: несколько дней назад она точно таким же образом прошла мимо меня. Я сидел на этой же скамейке и разговаривал с могильщиком, пытаясь заронить в его ум хоть каплю сомнения в добропорядочности его ремесла…

— Зачем же?

— А затем, что он вскапывает землю без всякой пользы, напротив, с огромным вредом для всего живого, что кормится землей.

«Вот оно что — ты, значит, бедный заблудший вольнодумец! — подумал я. — Разве господь когда-либо запрещал предавать земле мертвецов? Право, приятель, ты начинаешь мне надоедать!» Так подумал я про себя.

— Я сидел вот на этом самом месте и беседовал с могильщиком. «Грех это», — сказал я. Дама как раз проходила мимо, услышав мои слова, она обернулась, взглянула на меня. Как только я смел в этой священной обители заговорить про грех? Кстати, видели вы ту старуху с лейкой и граблями в натруженных руках? И заметили ли вы, как она ссутулилась? Эта женщина буквально доконала себя тяжким трудом, год за годом разрывая и калеча землю — источник жизни. И ещё — видели вы? — эта важная дама направлялась к могиле, чтобы там предаться своей скорби, а старуха шла за ней на расстоянии трёх шагов. Впрочем, я не о том. А видели вы, что было в руках у девочки?

— Цветы.

— Камелии. Розы. Видели? Цветы по кроне за штуку. Благородные цветы, отличающиеся особой чувствительностью: как только солнце начинает припекать, они погибают. Дня через четыре их выбросят за кладбищенскую ограду, тогда их заменят новыми.

Тут я решил возразить вольнодумцу — я сказал:

— Как-никак, а пирамиды были подороже.

Мои слова не произвели на него должного впечатления. Вероятно, он уже много раз слышал это возражение.

— В ту пору не знали такой нужды, — сказал он. — К тому же Египет был житницей всей Римской империи, а мир ещё был далеко не так тесен. Мне кое-что известно о том, как тесен он теперь. Я не сам это испытал, это было с другим человеком. Но я убеждён: одно дело — пирамиды в пустыне, другое дело — современная ухоженная могила. Оглянитесь вокруг! Сотни могил, памятников, стоивших безумных денег, гранитные плиты из Грефсеносена по три кроны шестьдесят эре за локоть, дерн из Экеберга по две кроны пятьдесят эре за шесть квадратных футов. Я не говорю уже о надписях, об утончённом изяществе самих обелисков, будь то полированные или неотесанные, цельные или сложенные из кусков, красные, белые, зелёные. Но нет, вы только взгляните на эту кучу дерна! Могильщик сказал мне: торговля идёт вовсю, дерн теперь почти невозможно достать. А вы только подумайте, что такое дерн для земли — ведь это жизнь.

На это я возразил, что уж если говорить о жизни, то ведь недопустимо вовсе лишать её идеального начала. Если люди приобретают немного дерна для своих дорогих усопших, значит, это имеет какое-то этическое значение. Кстати, я и сегодня думаю в точности то же самое.

— Видите ли, — резко ответил мой собеседник, — здесь изо дня в день расточаются деньги, на которые можно было прокормить не одну семью, растить детей, спасти от гибели многих калек. Я знаю: та молодая женщина сидит сейчас на могиле, зарывая в землю камелии, которые стоят ровно столько же, сколько два детских платьишка. Когда скорбь так богата, это уже разврат.

Да, несомненно, передо мной социалист, а может быть, даже ещё и анархист, который любит глумиться над серьёзными вещами. Слушать его с каждым мигом становилось всё скучнее.

Он продолжал:

— А вон там сидит человек, сторож. Он читает по складам газету. Но известно ли вам, каковы его прочие обязанности? Он должен сторожить могилы. Культ мёртвых зиждётся на твёрдом порядке. Сегодня, придя вот сюда, я сказал ему: если только я увижу ребёнка, который украдёт с могилы цветы, чтобы на вырученные деньги купить себе учебник, если какая-нибудь худенькая, забитая девчушка стянет камелию, чтобы, продав её, досыта поесть, я не выдам её, я ей помогу. «Это грех», — заявил сторож. Грех, сказал старик. В один прекрасный день на улице к вам подходит голодный человек, он просит вас сказать ему, который теперь час. Вы достаёте свои часы — только обратите внимание на его взгляд! Он молниеносно выхватывает у вас часы и убегает. Два выхода есть у вас. Вы можете сообщить об ограблении в полицию — и через несколько дней вам вернут часы, обнаруженные в каком-нибудь ломбарде; возможно, спустя сутки разыщут также и вора. Есть и другой выход. Вы можете смолчать… Сказать по правде, я немного устал. Я сегодня не спал всю ночь…

— Вот как, вы устали. Что ж, день уже начался. Мне пора браться за работу.

Я встал, собираясь уйти.

Он показал на море и причал.

— Я обошёл там внизу все портовые улочки, хотел узнать, как спят по ночам нужда и порок. Но вы только послушайте, какие удивительные вещи случаются на свете.

Как-то раз вечером, девять лет тому назад, когда я сидел вот здесь, — кажется, даже на этой самой скамейке, — произошёл случай, которого я никогда не забуду. Было уже довольно поздно, все посетители покинули кладбище, только каменотес вон там, чуть поодаль, лежал на животе на мраморной плите, высекая на ней надпись. Но и он, в конце концов, тоже закончил работу, надел куртку, рассовал по карманам инструменты и ушёл. Поднялся ветер, зашумели каштаны, и огромный железный крест, стоявший вот здесь рядом, — теперь его как будто уже нет, — едва приметно закачался от ветра. Я тоже застегнул куртку и уже собрался уйти, когда вон из-за того поворота появился могильщик. Он был без пиджака, без шапки и, проходя мимо, торопливо спросил, не попадалась ли мне маленькая девочка в жёлтом платьице и со школьным ранцем.