Геннадий Красухин - Мои литературные святцы

Мои литературные святцы

квартал 4

Геннадий Красухин

© Геннадий Красухин, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Октябрь

1 октября

Слуцкий писал о нём

Это Коля Глазков. Это Коля,шумный, как перемена в школе,тихий, как контрольная в классе,к детскойпринадлежащийрасе.Это Коля, брошенный намив час поспешнейшего отъездаиз страны, над которой знамяразвеваетсянашего детства.Детство, отрочество, юность —всю трилогию Льва Толстого,что ни вспомню, куда ни сунусь,вижу Колю снова и снова.Отвезли от него эшелоны,роты маршевыеотмаршировали.Все мы – перевалили словно.Он остался на перевале

На войну Николай Иванович Гладков, родившийся 30 января 1919 года, не попал по медицинским показателям. Сейчас появились публикации, намекающие, что Глазков просто «откосил» от армии. Но я знал его лично. «Откосить», то есть обмануть кого-то Коля был не способен. Да, совершенно определённо он был с психическими отклонениями.

Всю войну он зарабатывал себе на хлеб тем, что заготавливал дрова москвичам. О чём писал в стихах:

Живу в своей квартиреТем, что пилю дрова.Арбат, 44,Квартира 22

Физической силы он был огромной. Любил её демонстрировать: предложить кому-нибудь выжать как можно бóльшую цифру на динамометре, а потом выжать самому намного больше.

Моё знакомство с его поэзией началось с четверостишия:

Я на мир взираю из-под столикаВек двадцатый – век необычайныйЧем столетье интересней для историкаТем для современника печальней

Не помню уж, в какой из московских газет в конце пятидесятых разносили самиздатовский журнал «Синтаксис». Но эту цитату я запомнил сразу. И с Сашей Ароновым через некоторое время посетили Глазкова, с которым я и познакомился.

Коля оглушил феерической иронией своих стихов. «У меня их много», – предупредил он и читал весь вечер. «Заходите, – сказал он, провожая нас, – продолжим чтение».

Я любил бывать у него. Всегда среди уже знакомого находилось у Коли что-то новое, мною не слышанное. Не скажу, что всё написанное им, мне нравилось. У него было много трухи. Кстати, именно её печатали чуть позже, когда стали выпускать его книги. Но я всё прощал ему за его лучшие вещи.

За:

Господи, вступися за Советы,Сохрани страну от «высших рас»,Потому что все твои заветыНарушает Гитлер чаще нас.

За:

Мне говорят, что «Окна ТАСС»Моих стихов полезнее.Полезен также унитазНо это не поэзия.

За:

От моря лжи до поля ржиДорога далека.

За:

И неприятности любвиВ лесу забавны и милы:Её кусали муравьиМеня кусали комары.

За:

Тает снег, лежащий на крыше,Ибо так установлено свыше

Но чувствую, пора остановиться. Долго ещё можно цитировать. Много ещё можно цитировать. Глазков это предвидел. Потому и писал:

Поезд едет ду-ду-ду,Чрезвычайно скоро.Он везёт не ерунду,А стихи ГлазковаИ за будущие дниЯ не беспокоюсь,Потому что искониВерю в этот поезд.

Умер Николай Иванович Глазков 1 октября 1979 года.

Григорий Иванович Коновалов (1 октября 1908 – 17 апреля 1987) был известен читателям прежде всего по своему роману-дилогии «Истоки», над которым работал 8 лет (1959—1967) и за который получил Госпремию РСФСР и Первую премию по итогам конкурса на лучшую книгу о рабочем классе.

Вообще-то роман Коновалова словно списан с таких произведений Всеволода Кочетова, как «Журбины, «Братья Ершовы». У Коновалова тоже в центре – история семьи. Крупновы – потомственные волгари. Глава семьи Денис Крупнов прошёл царскую каторгу, Гражданскую войну.

На страницах этого романа о рабочем классе возникают исторические фигуры Гитлера, Риббентропа, Черчилля, Рузвельта. Денис Крупнов вспоминает о своей беседе с Лениным, Матвей Крупнов, профессиональный дипломат, наблюдает работу Тегеранской конференции, а Юрию Крупнову ещё до войны довелось встречаться и беседовать со Сталиным.

С удивлением прочитал я в воспоминаниях Валентина Сорокина о Коновалове, что Коновалов не выдумал эту встречу, он её вспомнил:

Работая в ЦК КПСС, выпрямился в Кремле перед Сталиным. Сталин предложил бравому Коновалову пост первого секретаря Ростовской области. Бравый Коновалов отказался:

– Что вам мешает? – изумился Сталин.

– Я пишу. – Пишите? – Роман пишу. – Хм, писатель?

– Да, товарищ Сталин, писатель!.. – нажал бравый Коновалов. Сталин помолчал, помолчал и отреагировал:

– Хорошо, пишите. Партия, полагаю, без вас не погибнет?

Но товарищ Сталин приказал: как опубликуется, обязательно прислать Иосифу Виссарионовичу – почитать. И дед послал корифею напечатанные рассказы. Корифей вызвал и кивнул: – Пишите.

Это очень любопытно, потому что нигде в Интернете я не нашёл упоминания о том, что Коновалов работал в ЦК партии. О том, что после Пермского педагогического института Коновалов учился ещё в Институте красной профессуры, есть. Но перед этим он, как сказано, работал на Пермском промышленном комбинате, а после Института красной профессуры перед войной преподавал русскую литературу в Ульяновском педагогическом институте. Стесняются, что ли, указать работу Коновалова в ЦК его биографы?

А стесняться, по-моему, следует не его службы, а его величания писателем. Потому что был он не писателем, а членом Союза писателей, весьма исполнительным, старательно работающим по лекалам руководства. Недаром его «Истоки» так похожи на кочетовские романы. А что остальные его вещи слабее «Истоков», даже самые благожелательные к Коновалову критики признают.

Симон Львович Соловейчик (родился 1 октября 1930 года) в «Литгазете» был фигурой легендарной и невероятно уважаемой. Он не так часто у нас печатался, но всегда с прекрасными, отточенными по мысли и форме статьями по педагогике. Он был первооткрывателем многих учительских талантов, педагогических школ, направлений. Разумеется, в советских условиях не всякое горячо пропагандируемое им направление, приветствовалось, и не каждый учитель, о котором Сима (так все его звали) писал с обожанием, вызывал те же чувства у тех, кто был приставлен руководить педагогикой.

Помню безуспешные попытки Нелли Логиновой пробить очередную статью Соловейчика, помню, ценой каких уступок цензуре, ему удавалось у нас напечататься, как измученный он приходил ко мне в кабинет, валился на стул и говорил: «Налей. Я ведь знаю, что у тебя всегда есть». Мы невесело с ним выпивали.

Я знал его ещё со времён «Семьи и школы», и относились мы друг к другу с ровной приязнью.

Мы встречались даже чаще, чем предполагали. То в ЦДЛ оказывались за общим столом, когда в моей и его компаниях находилось некоторое количество общих знакомых. И тогда нередко разъезжались по домам в одной машине. Соловейчик жил на улице Кондратюка в районе метро «Щербаковская» (теперь – «Алексеевская»), и шофёры охотно брались довезти его до этого дома, возможно, известного им тем, что там жили многие журналисты, особенно из «Комсомолки». А бывало, что мы встречались совсем в неожиданных местах, например, в других городах, куда каждый сам по себе приезжал в командировку. Так однажды мы жили с ним в одной гостинице в Ленинграде. Собирались по вечерам в одном из наших номеров и много душевно беседовали. Историй он знал множество, а слушатель я был благодарный.

Мы перезванивались, читая друг друга. Его замечания по поводу моих статей в «Литературке», как правило, были дельны и по существу. Я поздравил его с одной, на мой взгляд, блестящей статьёй в «Новом мире», которая заканчивалась феноменальным разбором послания Пушкина ребёнку, сыну князя Вяземского. Он был обрадован, сказав, что иные пушкинисты не приняли его анализа, считая, что и не анализ это вовсе, а голая эмоция. Я успокоил его, сославшись на высказывание Тынянова о том, что пушкинисты Пушкина давно уже не читают, они читают друг друга!