Кнут Гамсун - Сын солнца (пер. Кившенко)

Кнутъ Гамсунъ

Сынъ солнца

Ночью выпалъ снѣгъ. Пушистый бѣлый пологъ покрывалъ всю землю.

А онъ проснулся съ радостнымъ воспоминаніемъ о томъ, что вчера получилъ письмо — поразительное и вмѣстѣ съ тѣмъ спасающее его извѣстіе. Онъ чувствовалъ себя молодымъ, счастливымъ и принялся слегка напѣвать. Но какъ-то вышло такъ, что онъ случайно подошелъ къ окну, раздвинулъ занавѣски и увидалъ снѣгъ. Пѣніе его оборвалось, чувство безнадежной грусти охватило его душу, и его худыя, сильно покатыя плечи какъ-то безпомощно вздрогнули.

Вмѣстѣ съ зимой наступало для него мучительное время, и ничто не могло сравниться съ той мукой, которую онъ испытывалъ тогда, и никто другой не могъ даже понять ея. Одинъ видъ снѣга, казалось, навѣвалъ ему въ душу и въ мозгъ мысли о смерти, о всеобщей гибели. Наступали длинные вечера съ ихъ темнотой и ихъ глупымъ, тоскливымъ безмолвіемъ. Онъ не могъ работать въ хвоей мастерской, его душа погружалась въ зимнюю спячку и нѣмѣла. Какъ-то разъ онъ прожилъ лѣто въ маленькомъ городкѣ, въ огромной свѣтлой комнатѣ съ большимъ окномъ, нижнія стекла котораго были замазаны известкой. И эта бѣлая известка напоминала ему снѣгъ и ледъ. Онъ никакъ не могъ избавиться отъ пытки, которую испытывалъ при видѣ этихъ стеколъ. Онъ хотѣлъ принудить себя побѣдить свое отвращеніе; онъ провелъ нѣсколько мѣсяцевъ въ этой комнатѣ и каждый день убѣждалъ самого себя въ томъ, что и снѣгъ и ледъ имѣютъ для многихъ свою прелесть, что зима и лѣто одинаково служатъ выраженіемъ одной и той же вѣчной идеи и посылаются Богомъ — но ничто не помогало, онъ не могъ притронуться къ своей работѣ, а ежедневная пытка только изнуряла его.

Потомъ онъ жилъ въ Парижѣ. Когда городъ праздновалъ свои веселыя празднества, онъ любилъ бродить по бульварамъ и присматриваться ко всеобщему веселью. Это бывало посреди знойнаго лѣта, когда по вечерамъ было особенно душно, и надъ городомъ носился ароматъ цвѣтовъ, растущихъ въ паркахъ и садахъ. Всѣ улицы сверкали электрическими огнями, и смѣюхціяся, ликующія толпы народа, подобно волнамъ, колыхались и разбѣгались по нимъ, перекликаясь, громко распѣвая и осыпая другъ друга конфетти, и все казалось охваченнымъ весельемъ. Онъ обыкновенно выходилъ изъ дому съ самымъ искреннимъ намѣреніемъ смѣшаться съ толпой и веселиться вмѣстѣ съ ней, но не проходило и получаса, какъ онъ уже бралъ извозчика и возвращался домой. Отчего? Почему? Потому, что передъ нимъ вновь возставало далекое воспоминаніе о зимѣ, о холодѣ, о снѣгѣ: при электрическомъ свѣтѣ передъ его глазами кружились и безшумно падали, точно хлопья снѣга, безчисленные лепестки конфетти, и все его веселье внезапно прекращалось.

И это продолжалось такъ изъ года въ годъ… Гдѣ, въ какой странѣ находилась родина его души? Быть можетъ, въ странѣ южнаго солнца, на берегахъ Ганга, тамъ, гдѣ цвѣтокъ лотоса никогда не вянетъ, не блекнетъ?..

Въ ночь выпалъ снѣгъ.

И онъ думалъ о томъ, какъ должны зябнуть птицы въ лѣсахъ и какъ должны страдать корни фіалокъ въ промерзлой землѣ, прежде чѣмъ замететь совсѣмъ. А чѣмъ будетъ теперь питаться заяцъ?

Онъ не можетъ больше выходить на улицу. Въ теченіи долгихъ холодныхъ мѣсяцевъ онъ не покинетъ своей комнаты и въ ея четырехъ стѣнахъ будетъ все ходить взадъ и впередъ или сидѣть на стулѣ и думать, думать. Никто не былъ въ состояніи понять, до чего онъ страдалъ отъ подобнаго затворничества. Онъ былъ еще молодъ, могъ принимать участіе въ жизни, у него было достаточно силъ для этого, но вотъ, по внезапному капризу мороза, по случайной измѣнчивости погоды, онъ вдругъ оказывается вынужденнымъ сидѣть затворникомъ въ своей комнатѣ и предаваться своимъ думамъ.

Всѣ его представленія, понятія, намѣренія мѣнялись удивительно быстро. Обыкновенно для него было настоящей пыткой отвѣчать на письма. Teперь же онъ поспѣшно подошелъ къ своему рабочему столу и принялся писать множество писемъ всевозможнымъ людямъ, — даже совсѣмъ чужимъ, которымъ и не долженъ былъ вовсе отвѣчать. И при этомъ у него было такое смутное чувство, какъ будто конецъ всего, всеобщая гибель уже приближается, и только ему, быть можетъ, удастся посредствомъ этихъ писемъ, разсылаемыхъ на югъ и на сѣверъ, сохранить еще на нѣкоторое время связь съ жизнью. И въ другихъ отношеніяхъ съ нимъ происходили странныя перемѣны: его душевная жизнь какъ-то совсѣмъ нарушалась и измѣнялась, онъ часто молчаливо плакалъ, сонъ его по ночамъ скорѣе походилъ на легкую дремоту, постоянно прерываемую самыми необычайными снами.

Этотъ человѣкъ, который лѣтомъ могъ быть такимъ веселымъ, бодрымъ, жизнерадостнымъ, въ холодные темные зимніе дни поддавался унынію и безнадежной тоскѣ; и они овладѣвали имъ и порабощали его. Переходы отъ одного настроенія къ другому, отъ одного душевнаго состоянія къ противоположному были у него такъ внезапны, такъ сильны, какъ порывы бури. Онъ часто падалъ на колѣни передъ своимъ младшимъ ребенкомъ и, обливаясь горючими слезами, молилъ за него Бога. Его страстнымъ желаніемъ было, чтобы этотъ мальчикъ никогда не сдѣлался какимъ-нибудь общественнымъ дѣятелемъ, извѣстнымъ лицомъ, какъ онъ самъ. У всѣхъ извѣстныхъ людей источники души всегда изсякаютъ, засоряются. Этихъ людей портитъ то, что о нихъ всегда открыто и довсюду говорятъ, на улицахъ на нихъ всѣ обращаютъ вниманіе, и они слышатъ замѣчанія, которыя высказываютъ о нихъ прохожіе. До чего, вслѣдствіе этой вѣчной выставки, этой жизни напоказъ, становятся неестественными, фальшивыми ихъ взгляды, ихъ походка, ихъ манера держать себя! Мальчикъ долженъ обрабатывать и засѣвать свой собственный клочокъ земли и собирать жатву со своего поля. Онъ также долженъ быть избавленъ отъ необходимости жить на чужой сторонѣ. До чего на чужой сторонѣ мучительно трудны поиски подходящей почвы, гдѣ бы можно было пустить корни, устроить домашній очагъ! На чужой сторонѣ не всѣ произносимыя слова усваиваются, не всѣ взгляды, не всѣ улыбки понимаются. Небо тамъ другое, звѣзды стоятъ въ иномъ направленіи, и нелегко ихъ отыскать и узнать. Часто, любуясь цвѣткомъ на чужой сторонѣ, замѣчаешь въ немъ другіе тона, другіе оттѣнки; часто и птицы не тѣ, а на шестахъ развѣваются иные, чужіе флаги!

Онъ самъ инстинктивно чувствовалъ себя оторваннымъ отъ родной почвы, какъ бы вырваннымъ изъ своей природной среды. Онъ, быть можетъ, когда-то, въ недалекомъ еще прошломъ, принадлежалъ иной, далекой, чужой странѣ — и вотъ почему сынъ его долженъ былъ въ теченіи всей своей земной жизни жить, а затѣмъ и умереть на томъ клочкѣ земли, который будетъ обрабатывать.

— 30° по Цельсію.

Онъ съ ужасомъ замѣчаетъ, что становится холоднѣе, что на поляхъ жизнь замираетъ. Его окно выходитъ на лѣсъ и на широкую проѣзжую дорогу, по которой люди идутъ и возвращаются изъ города. Ни одинъ листъ въ лѣсу не дрогнетъ больше, иглы сосенъ и елей вытянулись прямо, точно шила, и всѣ деревья покрылись инеемъ. Маленькая несчастная синичка еще сохранила достаточно силъ, чтобы двигать крыльями. Тамъ, гдѣ она пролетѣла, виднѣется легкая полоска пара. Природа не дышитъ больше. Она безмолвна и холодна, и малѣйшее дуновеніе вѣтра не колышитъ воздуха — все окоченѣло, все бѣло, точно сало.

Но вотъ внезапно на дорогѣ раздается звонъ колокольчика, проѣзжаютъ сани, въ саняхъ сидять дама и господинъ. Надъ лошадью и людьми стелется все время бѣлое облако, которое постоянно возобновляется. Эта дама и этотъ господинъ навѣрное никогда не видали, какъ зрѣетъ виноградъ, быть можетъ, никогда въ жизни не пробовали его. На лицахъ ихъ не выражается недовольства погодой; они ѣдутъ по своимъ маленькимъ дѣлишкамъ въ городъ и изрѣдка покрикиваютъ на лошадь, когда имъ кажется, что она слишкомъ медленно движется въ этомъ странномъ и застывшемъ салѣ. Житель жаркой страны, страны южнаго солнца, хохоталъ бы до слезъ надъ этими санями и надъ сидящими въ нихъ людьми. Но ихъ глаза спокойно и безъ малѣйшаго удивленія глядятъ на эту ужасную холодную загадку, окружающую ихъ со всѣхъ сторонъ; они даже не думаютъ о ней, потому что они сами — дѣти снѣга и выросли среди снѣговъ.

Онъ видитъ, какъ его маленькая дочь играетъ подъ его окномъ. Она съ головы до ногъ укутана въ теплую шерстяную одежду, только подъ длинными чулками изъ козьяго пуха подшиты кожаныя подошвы. Снѣгъ жалобно скрипитъ подъ ея ножками, когда она идетъ, таща за собой салазки. И видъ всего этого заставляетъ его плечи вздрагивать, онъ закрываетъ глаза, какъ бы изнемогая, — та странная, никому непонятная пытка, которую онъ одинъ испытываетъ, покрываетъ его лобъ. холоднымъ потомъ.

Дѣвочка зоветъ его. Она поднимаетъ кверху свое раскраснѣвшееся отъ холода личико и жалуется ему, что веревка, привязанная къ салазкамъ, оборвалась. Онъ сейчасъ же спускается внизъ, связываетъ веревку и стоитъ на морозѣ безъ шляпы и безъ теплаго платья.

— Развѣ тебѣ не холодно? — спрашиваетъ дѣвочка.