Элиза Ожешко - Нерадостная идиллия

Элиза Ожешко

Нерадостная идиллия

От широких людных улиц города к тихим и кривым переулкам заречной слободы бежала худенькая проворная девочка лет десяти, босая, в рваной рубашке и ситцевой юбчонке. Ее тяжелые косы отливали то золотом, то медью.

Широко раскрыв черные впалые глаза, она бежала быстро и то и дело вскидывала и опускала руки, напоминая птицу, машущую крыльями. Время от времени она кричала:

— Владек! Владек!

Вдруг где-то близко, впереди, раздался сдавленный, но резкий шепот:

— Стой! Птиц распугаешь! Стой, говорю, Марцыся! Тише!

Девочка сразу застыла на месте. Лицо ее, до этой минуты выражавшее нетерпение и усталость, просияло, глаза вмиг отыскали того, кто тихими окриками приказывал ей молчать и не двигаться.

Это был мальчик старше ее на несколько лет, по виду настоящий уличный оборванец. Его подвижная физиономия выражала сметливость, даже ум, серые глаза так и сверкали под рыжеватыми бровями. Он стоял, прижавшись спиной к забору, заслоненный от глаз прохожих с одной стороны серой стеной какого-то строения, с другой — толстым стволом засохшего тополя. Откинув назад голову, он не отрывал внимательного взгляда от крыши дома напротив, а подмышкой у него был зажат голубь с розовато-сизыми крыльями, который, видимо, чувствовал себя в этом положении превосходно. Задрав клюв, он тоже смотрел на крышу и время от времени тихо и отрывисто ворковал. А на крыше сидела большая стая голубей.

Немощеная, заросшая травой уличка предместья была в эту минуту совершенно пуста и тиха. Где-то за плетнями работали на огородах люди, из окон иногда доносился стук или визг какого-нибудь инструмента да там и сям слышался то смех, то перебранка, но ни на улице, ни в окнах никого не было видно. Эта предвечерняя тишина благоприятствовала, должно быть, намерениям мальчика с голубем подмышкой. Он, казалось, кого-то подстерегал, и, сообразив это, Марцыся подошла к нему бесшумно, на цыпочках. Став рядом, она с любопытством и легким беспокойством следила глазами за стайкой голубей, усевшихся на крыше по другую сторону улички.

— Владек, — спросила она тихонько, — они еще не взлетали?

— Нет, — так же тихо ответил Владек.

— Ох, чтоб их коршун передушил! — выбранился он через минуту. — Сидят и сидят — ни с места!

— Вожак у тебя есть?

— А как же!

Высунув спрятанного у него подмышкой розового голубя, он показал его Марцысе. Девочка маленькой загорелой рукой погладила шелковистые перья.

— Любусь, Любусь, миленький! — шепнула она, почти касаясь губами его клюва.

— А знаешь, — все тем же таинственным шепотом сказал мальчик, попрежнему глядя вверх, на крышу. — Сапожник здорово умеет разводить голубей! Сколько их мой Любусь уже увел у него, — если бы мне столько рублей, я зажил бы паном! А у него голубей с каждым годом все больше! Ну, да нынче я этому положу конец! Вот пусть мне никогда богатства не видать, если не уведу всю его стаю, только две пары оставлю ему на развод. Сапожник лопнет от злости. Ну и пусть! Что он мне может сделать?

Не успел он договорить, как вдруг несколько голубей, сизых и белых, взлетели с крыши. Владек даже задрожал весь.

— Поднимайтесь, детки! Ну же, поднимайтесь! — крикнул он чуть не в голос.

Через минуту взлетела разом вся стая, и в воздухе замелькали, зашумели крылья. А мальчик обеими руками поднял как можно выше своего розового голубя, который тоже, кажется, дрожал от нетерпения, и подбросил его в воздух. Голубь, широко развернув крылья, молнией врезался в метавшуюся над крышей и громко ворковавшую тучу других голубей. Они гонялись друг за дружкой и слетались парами.

Предвечернее небо стало сиреневым и покрылось клочьями облаков. Заходившее за домами солнце окрасило их в золото и пурпур. Между грядой этих ярко-окрашенных волнистых облаков, плывших по светлому небу, и длинной крышей дома, замшелой от старости и осененной ветвями раскидистых деревьев, играли в воздухе голуби, и вожак старался увести за собой из стаи всех послушных и неопытных. Среди мелькавших в воздухе белых и сизых крыльев розовый вожак, облитый ярким блеском вечерней зари, метался, как блуждающий огонек, кружил, взлетал, загораживал другим дорогу, ударяясь крыльями о их крылья, и то нырял в середину стаи, то вылетал вперед. Казалось, он заглядывал в глаза своим товарищам, уговаривал их, звал за собой, указывал дорогу… Стая то смыкалась вокруг него, то разлеталась в тревоге или, играя, садилась на крышу и качавшиеся над нею ветви, а потом опять высоко взмывала и недвижно парила под золотыми облаками.

В то время, как все это происходило в воздухе, внизу на узенькой уличке, под плетнем, между углом какого-то амбара и засохшим тополем, двое детей стояли, тесно прижавшись друг к другу, и, подняв головы, часто дыша, следили за каждым движением птиц. Лица их пылали лихорадочным румянцем, а сердца стучали так громко, что, казалось, вблизи можно было услышать их стук.

То была настоящая охота, но охота несколько своеобразная. Происходила она не в тенистом лесу или чистом поле, а над узким переулком городской окраины, в воздухе, золотом от вечерней зари. А вместо нарядно одетых господ охотниками были тут двое детей, стоявших за деревом, оборванных и босых, с горящими глазами и дрожащими губами. Сокола заменял розовый голубь Любусь, а добычей должны были стать другие голуби. Приманивание их с помощью выдрессированных для этой цели вожаков составляет для детей улицы прелесть жизни, — а также источник дохода.

Владек вдруг вскрикнул сдавленным, но радостным голосом:

— Ага! Ведет!

А Марцыся подпрыгнула раз-другой, как будто хотела взлететь туда, к голубям, и зашептала:

— Ведет! Ведет! Ведет!

Любусь отделился от стаи и, вылетев вперед, повис в воздухе. Только одну минуту он оставался один, затем от стаи поплыли за ним один, другой, третий и четвертый голуби. Они летели сперва вереницей, потом окружили вожака, все теснее смыкая круг. Когда образовалась вторая, довольно большая стая, отделившаяся от первой, которая медленно, словно в нерешимости или унынии, опустилась на замшелую крышу, Любусь взмыл кверху и быстро полетел по направлению к склону оврага, зеленевшему вдали из-за серых домов. А за Любусем потянулись и «уведенные» им птицы. Было их шесть.

— Шесть! Шесть! — хлопая в ладоши, закричал мальчик и со всех ног помчался по улице, свернул на другую, на третью. Чтобы сократить путь, он перескакивал через плетни, — казалось, он хотел птицей взвиться в воздух и домчаться до зеленого оврага. За ним бежала Марцыся и, задыхаясь, кричала во всю силу своих легких:

— Шесть! Шесть!

А потом тише:

— Владек, стой, подожди меня!

Владек не останавливался и не ждал ее, а она была моложе и слабее и, казалось, вот-вот упадет от изнеможения. Но удачный исход охоты привел ее в такой неистовый восторг, что она земли под собой не чуяла.

Так, оба, запыхавшись, разгоряченные, с блестящими глазами и растрепанными ветром волосами, мчались улицами, дворами, через плетни, туда, куда летела высоко над их головами вереница голубей, — к оврагу и лепившейся на краю его серой хатке за низеньким плетнем, который, взбираясь в гору, отгораживал жалкий садик. Овраг, хата, плетень и садик уже виднелись впереди, на самом горизонте лилового неба, в синей дымке дали, где затерялись скоро и голуби и дети.

Место было глухое до странности, хотя и находилось в пределах густо населенного города. Здесь причудливо мешались свет и тени. Все вокруг было окутано туманом, который поднимался от стоячего пруда на дне оврага. Над прудом росло несколько очень старых ив с толстыми кривыми стволами. Их низко свисавшие раскидистые ветви касались зеленоватой поверхности воды. В этот предвечерний час глубина оврага уже погружалась в густой мрак, а за прудом, в узком просвете между двумя высокими стенами, еще золотилось облитое солнцем поле, и порою солнечный луч, пробиваясь сквозь густую сень ив, скользил по воде или играл в кустах барбариса и шиповника, в низких и колючих зарослях дикого крыжовника, росшего здесь в изобилии. Из этих зарослей, в гущу которых только изредка забредал луч света, выбегала узкая тропинка и, белея в траве, тянулась вверх по склону оврага. Чем выше, тем становилось светлее, а хата с садиком, до которой доходила тропинка, была еще вся залита ослепительным светом закатного неба. Оконца ее алели, как рубины, пронизанные пламенем, плетень напоминал огненного змея, а листья на двух захудалых грушах в садике трепетали, подобно каплям золотой росы.

По другую сторону оврага, на склоне высокой горы, раскинулся город, и за его домами солнца уже совсем не было видно. Только кресты на костелах вспыхивали там и сям, как блуждающие огоньки, и все окна переливались золотом и пурпуром, а зелень садов купалась в зыбком море света. Тысячами лент, розовых, синих, серебряных, вился дым из труб вверх, туда, где в безмятежном покое парили в светлом поднебесье сияющие, легкие, как пух, облака.