Александр Минчин - Факультет патологии Страница 10

Три ребенка. Они, собственно, и выросли в ЦДЛ на глазах у всех, и поэтому их знали все, и они знали каждого. Я их вообще называл «дети Цедеэлья». Никита, тот вообще не мог нигде пить, только там, а Юстинов – питаться, там была вкусная кухня и недорогая еда, для писателей имелись льготы, чтобы не тратились много (бедный народ). А Сашка ходил – потому что там были друзья.

Подошел Юстинов и спросил: как мне все это нравится? Я ответил, что нравится. Он поглядел по-хозяйски и снова ушел, удалился.

В последний раз Сашка прославился тем, обо всем этом я узнал уже от Ирки, что встречался с очень обаятельной, красивой девочкой Оленькой Даличевой. И часто вечером они сидели за чашкой кофе, разговаривая. В Москве вообще некуда пойти, чтобы выпить чашку кофе сидя. (Не дадут.) Либо не пустят, либо прогонят (когда сядешь). Либо официанты обидятся. (И не принесут.) И вечерами иногда Саша сидел с ней, разговаривая. (Никита напивался за стойкой верхнего буфета или нижнего бара, а Юстинов рассказывал ему, какая Ирка падла. Он это всем рассказывал, а Никита слушал, это была его специальность…) И пили кофе. В это время там находился модный поэт Женя Жевтушенко. А тот мимо смазливой бабы не мог пройти даже взглядом, особенно когда выпивал. (Или поддавал маленько.) Сашу он, конечно, знал, и его отца тоже. И когда шел уже на выход, после обеда, то увидел, какая девочка сидит с Сашей, и немедленно приземлился у их стола. Сашка, очень вежливый мальчик, представил его, – Оленьке, конечно, было интересно (она не привыкла еще), но чисто визуально. Однако у поэта были свои мысли, особые, и особенно одна, не поэтическая…

Он стал клеиться к Оленьке прямо на глазах у парня. А манера клеиться у Жени ко всем девочкам одинаковая. Он берет их за руку и начинает плести, что он великий поэт России, ее будущий мессия, который останется на века, что он Жевтушенко! и его знает вся страна, весь мир, вся Америка. Но Сашку эти дела не интересовали, ему было глубоко положить на того, кого знает Америка и вся страна. А мир – тем более. Он терпел, но когда Женя-поэт полез к красивой Оленьке целоваться, Сашка сгреб его, вырвал из-за стола, проволок, опрокинув поэта телом два стула, вытащил в коридор и, – как говорил Юстинов, если бы не прибежавший на шум Никита, то Сашу бы не оттащили никогда. Даже вся сбежавшаяся толпа, пока он не добил бы до яичницы известного поэта. Он был эмоциональный, очень, и его не волновала чужая слава, даже мирская или мировая. Никита висел на его правой руке и только просил: «Саша, Саша…» Женька лежал где-то под ногами Литницкого, и о чем он думал, не знаю я.

Когда Саша успокоился, он вернулся за стол. Глаза красавицы Оленьки смотрели с блёстками (восхищения), она не представляла, она даже не могла себе представить, что такое можно делать с известными поэтами, которых знают во всех краях, концах, углах, местах и местечках, и что это ее вежливый, воспитанный, корректный, высокий Саша, который и не поцеловал ее еще ни разу, кажется.

Потом она сказала: «Спасибо» и добавила: «Он такой тощий и противный». (Она уже была хорошая пара ему, она все понимала. И привыкала.) Ах, эта красавица Оленька Даличева. Кто знал или предполагал, что так сложится ее судьба.

Мы сидим с Никитой и разговариваем. Мне очень интересно, что он рассказывает, а он рассказывает, какая у него была баба в прошлом году в Коктебеле у Черного моря. Но он как-то по-особенному рассказывает. Ирка ходит в дрезину пьяная. А потом он говорит:

– Саш, пойди налей себе полстакана, а то Юстинов опять вонять начнет и не даст мне выпить.

И даже слово «вонять» у него очаровательно звучало. Я иду и делаю, что просил Никита: наливаю.

Боб с Ленкой сидят в углу, обнявшись, и лениво целуются.

Никита еще долго мне рассказывает, а я приношу ему и приношу, от общего стола, где сидит Юстинов и ругается с Иркой. И куда в него столько влезает, думаю я о Никите, но влезает, и рассудок от этого не теряется. Глаза только мутные, впрочем, они всегда такими становились, едва он видел первую посудинку водки: будь то стопка, чашка или полстакана.

Вдруг Ирка орет:

– Я хочу танцевать стриптиз!

И вскакивает на стол (откуда я носил водку Никите), сбрасывая посуду и блюдца. Все звенит, падает и разбивается.

– Ира, слезь сейчас же!

В комнате воцаряется тишина, где-то только звучит музыка, какая-то резкая английская песня.

– Андрюшенька, ну а что здесь такого, я хочу потанцевать голенькая. В этом же нет ничего плохого, правда, Саша? – обращается ко мне она.

Что я ей могу ответить? Никита с сожалением смотрит на нее и с еще большим – наблюдает за ее ногой, которая вот-вот приближается к бутылке с водкой.

– Ирка опять в жопу пьяная, – слышу голос Боба.

И Ленкин:

– Тише, Боря.

Ирка сбрасывает кофточку и двумя руками берется за лифчик со спины сзади.

– Ира! – кричит Юстинов.

– Ну, Андрюшенька. Я же вся буду голенькая, только лифчик сниму с себя, – и она пытается это сделать.

– Ира, я тебе сейчас таких пиздюлей надаю, слезь сейчас же со стола! – орет Юстинов.

Ирке удается, и лифчик расстегивается.

Мелькает маленькая грудь, Ирка дергается. Юстинов резко бьет ее по икрам, она не удерживается и падает, прямо лицом валится в салаты, шпроты, чаши с винегретами – он резко дергает ее на себя и сбрасывает со стола. Она падает на пол, и он со всей силы на нее замахивается.

Я ловлю его руку на взмахе:

– Не надо.

– Уйди, Саш, не лезь не в свое дело. Я сжимаю его руку, удерживая.

– Я кому говорю, отвали и не лезь не в свои дела.

– Не надо, – повторяю я.

– Отъебись от меня, я прибью эту идиотку, – и он пытается вырваться. Я хрущу его рукой так, что болит моя рука, мои пальцы, и говорю:

– Не надо. Подходит Никита:

– Андрюш, успокойся.

Тот пинает Ирку ногой, не попадает и успокаивается.

Я освобождаю его руку, отпуская.

– Застегни лифчик, потаскуха, и скажи Сашке спасибо, я бы прибил тебя. Блядь! Ну что за блядь такая выросла! (Хотя по моей классификации Ирка такой не была, она была – юная женщина.) Мне ее жалко. Я сажусь рядом с Бобом. Он говорит:

– Ирка любой вечер обос…ть способна. Это талант иметь надо, – и улыбается.

Раздаются шорохи, голоса, движения, ставится новая музыка, не такая резкая. Ирка встает из-под стола.

Саша Литницкий появляется со двора. Оленька приехала позже, после занятий, и спрашивает, что случилось.

Юстинов говорит, что Ирка опять нажралась и посуду побила. Саша говорит, что не страшно, а Оленька раздевается – плащ, шарфик – и вся такая тонкая, только бедра красивые, выступают.

И тут мы впервые знакомимся.

Потом Боб опять спрашивает меня:

– Ну, как тебе твоя Ирка, не потерял еще вкус с ней возиться?

– И часто у нее такое?

– Как нажрется, вообще невменяемая. У Васильвайкина в общей квартире раз пили, так она приняла полстакана и стометровую квартиру от коридора до туалета – всю! – трехсантиметровым слоем облевала. Соседи потом не могли выйти два дня. Юстинов п…л ее и орал, чтоб она убирала. Помнишь, Ленка? Лена улыбается:

– Ирка пить не умеет. Но это с годами приходит.

– Ирка? – говорит Боб. – Ни-ког-да, потерянный для общества человек. Ты не видел, что она еще вытворяет, когда напивается: начинает рвать на себе волосы, по полу катается, орет, что юность у нее была ужасная.

Боб затянулся, взяв Ленкину сигарету.

– Ты носись с ней побольше, она и тебя запряжет, она любит, когда с ней носятся.

Мне ее все равно жалко.

Я треплюсь с Бобом и смотрю в Ленкины глаза. В них ничего не отражается. Может, и не было у нее ничего тогда? Что Боб рассказал. Хотя я понимаю – что все было.

Никита увел только что приехавшую бабу в соседнюю комнату, заниматься чем-то. Несмотря на выпитое количество алкоголя. И как он мог, не понимал я.

Саша кормит Оленьку из уцелевшей, неразбитой тарелки, она приехала после института голодная. Где она учится?

Васильвайкин ведет сложный разговор с Юстиновым на тему какого-то Розанова. Ирка стоит на коленях у ног Юстинова и просит прощения, говорит, что она больше так не будет и что ничего же не было – она не разделась до конца, и руку свою так мягко вставляет и ведет между ног сидящего Юстинова. Он не смотрит на нее, делает вид, что слушает, что ему говорит Васильвайкин про Розанова и повторяет:

– Ир, пошла отсюда, пошла, пьяная дура.

А Ирка по-прежнему вдвигает руку туда и там ею водит, то ли гладит, то ли еще что-то делает ее рука.

Я встаю и начинаю прощаться. Моя первая вечеринка (вечеря) с ними закончилась. Уже поздно совсем, и не то что смеркается (мне нравится это слово), а стоит абсолютно темная ночь.

Юстинов подходит ко мне:

– Саш, сделай одолжение, забери Ирку домой, я не хочу ее везти.

Оказывается, я был не только подвозной и подвозящий, оберегающий и подносящий, но еще и отвозной и развозящий.

Ирка сначала не хочет, потом неожиданно соглашается.

Юстинов ухмыляется.