Роберт Вальзер - Разбойник Страница 10

Гимназический учитель оценивающе оглядел красноречивого разбойника и сказал: «Наша прогулка прямо-таки по-гёльдерлиновски светла и прекрасна», — что его визави с готовностью подтвердил, а затем добавил: «Преимущества движутся параллельным курсом. Наши хорошие настроения вполне могут тихо и мирно нас сопровождать. Слава этого вашего профессора меня радует, я имею в виду, что для нас, для живущих, чрезвычайно важно научиться пренебрегать устаревшим чувством страха, согласно которому преимущества других являются препятствиями на нашем собственном пути, поскольку дело обстоит абсолютно иначе. Превосходство того или иного члена общества образует скорее разрешение, чем запрет для моих собственных свершений. Кроме того, известно, что ни преимущества, ни недостатки не окружены постоянством, а, напротив, тут и там и время от времени перестают действовать. Вредное зачастую вступает в права вместе с ослабеванием полезного. Я хочу сказать, любую пользу можно обратить во вред и из каждого вреда может вылупиться польза. Поэтому преимущество другого не является моим недостатком, потому что его предпочтительность не долговечна. Не существует превосходностей непреходящего достоинства. Одно достоинство сменяет другое. Сегодня люди говорят об одном свершении, а завтра заговорят о другом. Помехой в наших лучших устремлениях служит наша собственная чувствительность. Наши чувства во многих отношениях — наши враги, а конкуренты нашими врагами не являются. Наши так называемые противники только тогда противники, когда мы боимся их достоинств, которые, однако же, всякий раз должны обновляться, завоёвываться заново, если не хотят потускнеть». И снова гимназический учитель обмерил своего спутника изучающим взглядом. В то время разбойник проживал в комнате, из которой он высматривал наружу через люк, а ля Фридериций перед битвой при Росбахе[13]. Ему однажды дали почитать и проверить куглеровскую историю Фридриха Великого, и с тех пор он потихоньку пофридерицивал сам с собой. Что, в общем, простительно.

Как эти все впечатления на меня давят. На него, впрочем, наверное, тоже. А тут ещё эти принципиальности, расхождения во мнениях. И к тому же, таинственность, сопряжённая с покупкой витушек. Витушки, палочки, колечки, рожки — это всё названия выпечки. Как приятно оказаться в тени деревьев. По заведениям шляется одна простецкая шпана (несолидные элементы), услышал разбойник именно в заведении от несколько подпившего, а потому, возможно, и опростившегося человека. Это прозвучало как ирония, как насмешка. В этих словах скрывался выход из положения для попавшего в затруднение оратора. Те, у кого нет желания работать, склонны отрицать его и в других, чтобы легкомысленно оправдаться перед собой. Разбойник подумывал о своём намерении писать перед лицом Эдит, то есть, в присутствии той, кого он любил, точнее говоря, в зале, где она работала, роман, которого от него давно уже ждали друзья и знакомые. Что за романтическое начинание, обречённое, разумеется, на внутренний провал. А тут ещё эти кельнеры, которые то вежливо его приветствовали, то отворачивались спиной, в зависимости от собственного удобства. Ведь он посещал девушек, подчинённых этим кельнерам и усматривавших в них своё начальство. Разыгрывая перед девушками наставничество и превосходство, он представлял себя в выгодном свете перед соответственным начальством. Если же ему случалось искать расположения девушек, исполняться теплом в присутствии этих существ, то начальственные лица принимали кислое выражение, кислее кислой капусты, и выражение неприятия, холоднее самого холодного отказа. Однажды он донёс одной даме саквояж до самого места назначения и получил из гантированной ручки один франк за эту услугу. Оказанная любезность угодила не только даме, но и ему самому. Милые манеры красят нас самих, не только внутренне, но и внешне. Доброжелательное обращение внедряется в черты нашего лица как нечто, воспринимаемое окружающими как симпатичная внешность. Каждые восемь дней он принимал душ, под струйками которого он принимался играть в негритёнка, пританцовывая в душевом орошении. Дальнейшее об этом душе в дальнейшем. А теперь я позволю себе добавить, почему мне больше нельзя появляться в дамском кафе. Уроженка Ааргау преподнесла мне там под звуки соблазнительной музыки молодого Гёте на блюде. Поскольку в таком раздёрганном виде он не вызвал у меня доверия, я от него отказался. Молодой Гёте в качестве марионетки, куклы на нитках, спасибо, нет! Но это недоразумение ещё кое-как сошло бы с рук, не появись там в один прекрасный день одна из самых красивых молодых женщин, каких мне когда-либо приходилось встречать, бразильянка, с которой я, раз уж она ко мне подсела, завязал разговор. Она сообщила мне, что владеет пятью сотнями негров. Поскольку я не захотел верить в существование этих негров, а тем более — в их пунктуальное повиновение, она обозвала меня холопом, причём достаточно громко, так что вся уважаемая скопившаяся общественность, состоявшая из целого букета женских прикрас, вполне расслышала. Я был уничтожен. Грошеломаному знанию Гёте, которое изображает этого поэта в виде низкопоклонничающего человечка, состоящего из одних вежливостей, и моему сопротивлению перед лицом легкоюбочного воззрения на Африку я обязан моим изгнанием из кругов элегантности. Теперь я выпиваю свою обычную кружку пива в нижнем городе и чувствую себя при этом прекрасно. Впрочем, в верхнем городе я появляюсь ежедневно. Нахальным выкрикам проходящих мимо я не придаю значения. Я и сам бывал нахален достаточно часто, чтобы знать не понаслышке, что за рискованными высказываниями зачастую не стоит никакой задней мысли. Так что к разбойнику ходят теперь эти герцогини больших финансов, словно чтобы справиться о его здоровье, а он проявляет спокойствие, хотя и сконфузился в тот раз, как отчитанный школяр. Не будем об этом, в интересах поддержания интересности. В первый год пребывания в нашем городе, который он полюбил как ни один другой, он некоторое время писал в качестве канцеляриста в отделе управления, т. е. в архиве, где в основную обязанность ему вменялось составление списков. Время от времени он оформлял заказы, а по воскресеньям вырывался как птица в городские предместья, пропархивая над полями и сквозь леса и высматривая себе возвышение ландшафта для отдыха. «Удивительно, нанять разбойника служить писарем!» — говаривал шеф с улыбкой. С этим шефом он обсуждал, когда выдавался случай, человеческую натуру. Разбойник, сидя за столом с бумагами, ответил в тот раз с известной мрачностью, наверное, потому, что ему досаждало продолжительное сидение или стояние, но шеф смягчил его суждение, выразив убеждённость в том, что на свете столько же старательных и небезучастных людей, сколько корыстолюбцев, не способных к участию в общих устремлениях. В то время он снимал комнату у семьи Штальдер, состоявшей из матери и двух дочерей, которые любили с ним переругиваться, считая ругань занятием толковым. Предполагалось, что разбойник должен учиться у этих двух юных мещаночек манерам, мировоззрениям и проч., но он как-то не очень в это верил. Иногда верил, а иногда и нет. Они давали ему прозвища, то звали его скрягой, то, наоборот, бахвалом. То он нескромничал, то опять-таки конфузился. Но прежде всего его обвиняли в тяге к точности. Если в их компании ему случалось забеспокоиться, они тому радовались. Получалось, что они вовсе не желали ему благополучия. Не очень-то мило с их стороны. Вас, наверное, удивляет, что мы берём разбойника под защиту. Об этом семействе ещё зайдёт речь, со всей положенной вежливостью, разумеется. Разбойник был человек тихий, а этим двум девушкам вздумалось вынуждать его всякий вечер на четырёхчасовые затяжные беседы. Ради их удовольствия он старался с этим пообвыкнуться. Если же он удалялся к себе, почитать что-нибудь, то навлекал немилость. Тогда считалось, что он — мрак и скука, то есть некто, погружающий сестёр в тоску и потчующий их пресностями. Так что у него не было безусловного к ним доверия, хотя он их, разумеется, ценил, поскольку они казались себе довольно образованными. Ладно, он готов был их ценить, но, ради дьявола милосердного, он не собирался в них влюбляться, как бы им того ни хотелось. Одна демонстрировала ему свои обнажённые плечи, другая, взгромоздившись на стол, даже позволила ему заглянуть, пусть лишь слегка и мельком, в сказочное царство её неглиже. Когда ему случилось упомянуть, что он знал одну подавальщицу, которая вышла замуж за полковника, обе начали смеяться, но с натугой, как будто оскорбились в своём мещанстве, которое любили и, в то же самое время, вовсе нет. Старшая много говорила о Иеремии Готхельфе[14], к которому она так льнула, словно бы его определили ей в святого-заступника или как будто сама была готхельфовской героиней. Когда семья переехала в Цюрих, рассказывала она, там не обнаружилось персонажей Готхельфа, так что пришлось вернуться назад в Бернский кантон, где, к сожалению, таковых уже тоже не нашлось, как досконально и усердно они ни искали. Я, как уже упоминалось, намерен обратить внимание на эту семью в дальнейшем, потому что она того заслуживает. Особенно старшая сестра производила на разбойника впечатление трудолюбия, но не в меньшей степени и некой незрелости. Мину какой независимости ни примеривала, она всё равно казалась ему зависимой, как ни изображала оригинальность, выглядела неоригинальной. Я думаю, лучше всего сказать так: он её уважал, но ничто в ней его не влекло. Ну так как же, разве не был разбойник после этого совершенно невинен? Её лицо приказывало: ты меня любишь, а если нет, я пойду и пожалуюсь маменьке, и она будет глядеть на тебя как на негодяя. Но маменька, присутствовавшая при некоторых из его перебранок с дочкой, однажды сказала ему с мягкостью: «Гораздо непринуждённее, незаинтересованнее, беспечнее, безогляднее следовало бы им быть!» Она сказала это о своих дочерях, которым непременно хотелось что - нибудь из него выжать, каких-нибудь нежных привязанностей, как будто нежные привязанности и их безмерность можно извлечь при помощи ума, или хитрости, или ловкости. У обеих дочерей Штальдер водились широкие знакомства, портнихи, как, например, загорская Эмми. «Кто, как не вы, прилаживается за каждой юбкой и не пропустит ни одной лавчонки». И кто ж это говорил? Неужто одна из дочек? Но что за брюзгливый ей выбран тон. Ей всего-навсего следовало немножко восхитить его, и он бы остался к ней привязан, а так поднялся на мансарду упомянутой вдовы и сделал несуразное знакомство. Заметим, что однажды он допустил вопиющую грубость по отношению к одной из дочек Штальдер. Мы обращаемся к этому вопросу специально и преднамеренно, чтобы «на этот раз» описать, каков он есть, со всеми его недостатками. Помять барышне шляпу. Как можно! Да к тому же на людной улице. Она чуть не упала в обморок. И мы её можем понять.