Оскар Лутс - Лето Страница 10

По этому поводу вновь и вновь наполняются стаканы, все пьют и кричат: «Ваше здоровье!», поют какую-то песню, Имелик играет на каннеле марш и кто-то отпускает шуточки, главным образом по поводу несчастного рыжеголового парня, с каждой минутой все более впадающего в мрачную меланхолию.

Под конец танцуют еще какой-то удивительный танец, только что придуманный, вместе с его названием, Тоотсом. Этот на первый взгляд очень несложный танец, задуманный главным образом для того, чтобы подразнить Кийра, вскоре становится популярным во всей округе и его потом часто танцуют в Паунвере. Это тот самый широко известный танец-свалка, когда парни, обхватив друг друга за плечи и образовав нечто вроде большого живого клубка, притопывая, разом прыгают с места на место. Посередине же, где толкотня и давка больше всего, стонет и потеет несчастный Кийр.

Затем Имелик подгоняет к воротам мельницы свою лошадь, сажает обоих приятелей на телегу и везет их по домам. Перед домом арендатора с церковной мызы стоит высокий мужик с пышными усами и с изумлением глядит вслед проезжающим.

– Не узнаешь его? – спрашивает Имелик Тоотса, едва они успели отъехать подальше.

– Не заметил, – отвечает Тоотс и оборачивается.

– Это же твой старый приятель, арендатор с церковной мызы.

– А-а! – восклицает Тоотс; он готов уже спрыгнуть с телеги, но в этот момент Имелик подстегивает лошадь, и они едут дальше.

Но Имелику приходится еще немало повозиться с Тоотсом, когда они подъезжают к дороге, ведущей к кладбищу. Здесь Тоотс снова порывается слезать с телеги и куда-то улизнуть; куда именно – он не говорит, одно только твердит, что «очень-очень нужно там побывать». После короткой потасовки, во время которой Тоотс вдруг упоминает хутор Рая, Имелик догадывается, что у приятеля на уме, и еще больше противится его попытке; в конце концов победа остается за Имеликом.

Кийра, ослабевшего, с желтым лицом, «отпускают на волю» возле дома портного, и он бочком, спотыкаясь, медленно плетется домой.

– Ну и достанется ему от старика, – злорадствует Тоотс, глядя ему вслед. – Так ему и надо за его утренний керосин.

И Тоотс с таким юмором описывает Имелику свой утренний кофе в семье Кийров, что тот всю дорогу хохочет. У ворот хутора Заболотье приятели долго пожимают друг другу руки и уславливаются в воскресенье встретиться возле церкви.

Ночью Тоотс просыпается, шарит вокруг себя руками и пытается сообразить, где он сейчас находится. Вокруг кромешная тьма и жуткая тишина. В первое мгновение Тоотсу мерещится, что он в России, странно только, как он очутился здесь, на этом подозрительном ложе. Лежит он на какой-то рыхлой куче, из которой странно торчит множество шуршащих колючек, и пахнет она не то сеном, не то смолой. Постепенно нить его мысли приводит его в родные края, переносит внезапно во двор хутора Заболотье, затем в комнатушку отцовского дома, а потом уже, дав ему возможность поблуждать по Паунвере, ведет обратно во двор Заболотья.

Но дальше? Что было дальше?

Тоотс нащупывает кошелек с деньгами и кольцо и убеждается, что и то и другое при нем; во всяком случае, до сих пор он имел дело с честными людьми. Он роется в карманах, обнаруживает коробок со спичками и зажигает одну из них. Что это за странное помещение, куда он забрался на ночлег? Ни окон, ни дверей, ни стола, ни стула, одна лишь эта подозрительная зыбкая куча в углу, в которой там, где он лежит, образовалась глубокая ямка. И все-таки, погоди, дверь тут есть, он просто ее не заметил при тусклом свете спички. Дверь и должна быть, иначе как бы он мог сюда пробраться?

Тоотс наступает ногой на тлеющую спичку, несколько секунд стоит в темноте, затем снова зажигает огонь, осторожно приоткрывает дверь и выглядывает в щель. Ага! Вдруг все становится ясным. Сомнений нет: он в сенях амбара в Заболотье, а спал он на куче своего собственного сена. Как он сюда попал – это уже другой вопрос. Так, так… теперь вчерашний день возникает в его памяти во всех подробностях. Как подумаешь – это была все же безумная затея! Тоотс, прислонившись к косяку двери, почесывает затылок и сплевывает. У, какой ужасный, противный вкус во рту! И все этот… Bals. vulnerar. Kunz.! Будь он проклят со своими каплями против тошноты! Жаль, что он еще сильнее не накрутил ему его красный нос!

Невдалеке от дороги, на ржаном поле, затягивает свою монотонную песенку коростель. Со скотного двора доносится тихое позвякивание колокольцев и погремушек, мычание сонных животных. Наверху что-то шуршит, кто-то ступает по крыше амбара едва слышными, робкими шагами. Потом звонко хлопают сильные крылья и громкий, пронзительный голос возвещает о близости рассвета. Вершины ив, растущих на лугу, словно плывут в серебристом тумане. Полная луна смотрит вниз на землю с тихой улыбкой, будто ей и самой приятно нести эту ночную вахту.

Но красота весенней ночи не приводит Тоотса в умиление. Он глядит на луну равнодушно, ее спокойное сияние не производит на него никакого впечатления. Все это он уже видывал не раз, все это успело ему порядком надоесть. Одного лишь ему хотелось бы: посмотреть, как выглядит луна с обратной стороны. Но эта дуреха там наверху только и знает, что выпячивать один бок, совсем как Кийр, когда тот пробирался домой, и не думает показывать свою спину.

Тоотс охотно раздобыл бы какой-нибудь длиннущий шест и навел бы там наверху порядок, но… бес его знает… И вообще, если подумать, так латинский язык этот, да и вся аптекарская премудрость – совсем не такая сложная штука, какой кажется с первого взгляда. Bals. vulnerar. Kunz… Ясно: слова эти неполные, сокращенные… Но если написать их полностью, едва ли что-нибудь уж очень изменится. Есть такое окончание – «ум», и с его помощью можно в латинском языке чудеса творить… Ох, с каким наслаждением выпил бы он сейчас чего-нибудь кисленького, чего-нибудь очень кислого… кваску или чего-нибудь в этом роде. Да, кстати, он не успел еще проверить, скрипит ли у них колодезный журавль, когда набираешь воду. Надо бы попробовать.

Тоотс шагает к колодцу, вытаскивает полное ведро, ставит на сруб, пьет большими глотками через край и прислушивается, как вода булькает у него в горле. На мгновение у него возникает страстное желание выпить все ведро до дна, причем единственным толчком к этому оказывается такая мысль: «А почему это лошади могут?» Затем он снова прислушивается к песне коростеля и думает: «И чего он попусту орет! Спал бы, черт, когда все спят, и не каркал бы! И как только у него глотка не заболит!» – добавляет он про себя. Этого коростеля можно бы очень легко поймать, надо лишь незаметно подкрасться. Да о каких это, черт побери, деньгах болтал вчера Кийр на мельнице? Ведь он и ломаного гроша на пиво не дал; чего же он там пищал, что ему денег не жалко? А сколько у него самого, у Тоотса, в чемодане? Ага… ну да… ну хорошо. Пусть там и остаются про запас; во всяком случае, кольцо и часы тоже чего-нибудь да стоят. А мелочь не имеет смысла считать – это мусор. Но вообще-то лучше, если думаешь, что у тебя денег меньше, чем на самом деле, тогда словно бы спокойнее жить и меньше у тебя разочарований.

Нить мысли у Тоотса обрывается через каждый вершок, многие отдельные кусочки ее такие коротенькие, что их никак не свяжешь; если бы их удалось как-нибудь сделать зримыми, то утром вокруг колодца оказался бы толстенный слой бахромы.

К колодцу подходит дворняжка, сначала она вежливо помахивает хвостом, потом усаживается на задние лапы и принимается так ожесточенно почесываться, будто ей хочется начесаться впрок на всю ночь и будто эту важную процедуру она может проделывать только в чьем-либо обществе. Своим собачьим умом она уже успела все обдумать и пришла к выводу, что этот молодой человек, который так неожиданно появился у них во дворе, размахивая хлыстом, – не обычный гость, а существо, могущее оказать весьма значительное влияние на ее дальнейшую собачью судьбу.

– Ну? – произносит Тоотс, обращаясь к дворняге.

Собака перестает чесаться и вопросительно глядит на Тоотса, словно хочет сказать:

– Что – «ну»? Давай дальше, ведь на одно-единственное слово мне и ответить-то нечего.

– Ты чего это тут ночью бродишь? – и в самом деле продолжает Тоотс. – Мой лягаш никогда не блуждал по ночам, а спал.

И в словах, и в тоне, которым они сказаны, собака улавливает упрек по своему адресу и виновато опускает глаза. Собственно говоря, она прекрасно понимает, что ни в чем решительно не виновата, но считает все же уместным показать, будто и сама смущена своим поведением и раскаивается в грехах своих. Она накопила достаточный житейский опыт и сочла бы сейчас легкомыслием вместо прежних, испытанных приемов придумывать что-то новое.

Неловкая пауза продолжается еще несколько минут, потом собака, взглянув исподлобья на собеседника, пытается снова почесаться. Но теперь она делает это очень небрежно, видимо, лишь для того, чтобы выйти из неловкого положения. Ведь молодой человек наверняка добавит еще что-нибудь такое, что поможет выяснить их отношения.