Рене Баржавель - Девушки и единорог Страница 10

Работа оказалась нелегкой. На третий день мастер, каменщик-протестант Джошуа Крамби из Тиллибрука, наткнулся в толще стены на узкую вертикальную полость, в которой стоял скелет с длинными волосами, спадавшими ниже пояса. На руках скелет держал, прижимая к груди, то, что оставалось от скелетика ребенка. Об этом все смогли узнать только из рассказа Джошуа Крамби, потому что он, выйдя из ступора, заорал на всю округу; оба скелета, большой и маленький, рассыпались от крика, и прибежавшие свидетели увидели лишь кучу пыли с обломками костей и груду спутанных волос.

Протестанты торжествовали. Какие свиньи эти католические монахи! Все, что о них рассказывают, — правда, и далеко не вся правда! Католики отвечали: все, что можно было увидеть, — это косточки для отбивных котлет, судя по всему, из баранины. Все прочее — это выдумки, связанные с вечной недоброжелательностью протестантов. А то, что у овцы была черная шерсть, объясняется просто: это была овца английской породы. Правда, не очень понятно, что она делала в ирландском монастыре.

Драка, предотвращенная Джонатаном на пастбище, разразилась на стройке. Чтобы разогнать дерущихся, ему пришлось воспользоваться обрезком доски. Потом он бережно собрал с помощью лопаты кости и волосы да сложил все в мешок. Выкопав могилу на заброшенном кладбище в нескольких шагах от развалин аббатства, он послал кюре в Тиллибрук записку с просьбой приехать на остров и совершить обряд над останками, прежде чем их похоронят. Кюре ответил, что он не собирается молиться над останками овцы. Тогда Джонатан пригласил пастора, но католики-каменщики не позволили ему приблизиться к могиле, заявив, что овца, даже черной английской породы, несомненно была католичкой, поскольку ее нашли в монастыре. После непродолжительной вспышки гнева Джонатан сам произнес короткую молитву над могилой, опустил в нее мешок с останками и засыпал мягкой ирландской землей. За похоронами молча наблюдала толпа строителей.

Когда он бросил на могилу последнюю лопату, Джошуа Крамби охватили страшные судороги, так что его друзья были вынуждены лечить беднягу множеством стаканчиков виски. Поздно вечером больной, вынужденный выйти на улицу для удовлетворения естественной потребности, с дикими воплями ворвался в барак, где ночевали строители. Его зубы стучали так сильно, что объяснения никто не мог понять. Только после очередного стаканчика виски он смог членораздельно рассказать, что увидел, как с кладбища вышла процессия монахов, и тот, который шел первым, держал под мышкой свою голову.

— Святой Канаклок! — дружно воскликнули католики.

Самый старый из строителей, Киллин Лафферти из Бейликавани, имевший всего два зуба, но отличавшийся большой мудростью, осмелился выглянуть наружу. Но ничего не увидел.

На следующий день Джонатан попытался успокоить взбудораженные умы католиков, сильно перепуганных, но сохранивших любознательность. Однако строительный пыл заметно ослабел.

Киллин Лафферти из Бейликавани сказал ему:

— Клок Канаклок недоволен. Можете спросить у Джошуа Крамби. Он хорошо разглядел, что монах держал свою голову под левой рукой. А это значит, что он был недоволен. Если все в порядке, то он носит голову под правой рукой. Его не устраивает, что эту овцу с ее невинным ягненком, если, конечно, это была овца, зарыли в землю, словно мешок с гнилым картофелем, проводив всего лишь простым крестным знамением. Да, Клок Канаклок недоволен, и он еще покажет нам свое недовольство.

Наступившие затем дни были заполнены происшествиями на стройке. Сначала обрушились леса. Потом каменщик расколол блок, который обтесывал. Наконец, и это было наиболее характерным, приготовленный цемент перестал схватывать.

Строительство перестало продвигаться. Джонатан рвал и метал. Он хотел, чтобы дом был готов к тому моменту, когда его сын появится на свет. Он поехал к кюре в Тиллибрук и убедил того, что кости, похороненные им, не принадлежали овце. Он сам держал в руках череп взрослого человека и часть черепа ребенка. Если они были католиками, то не могли покоиться в мире после единственной молитвы, которую он, протестант, прочитал над их могилой.

Кюре внимательно посмотрел на Джонатана и понял, что тот был искренен. Он положил на стол трубку и поехал с Джонатаном.

После того как преклонил колени у камня святого Альбана, он прочитал перед собравшимися рабочими молитву поминовения над свежей могилой, в которой лежали древние кости. Потом он окрестил ребенка, дав ему имя Патрик.

Когда кюре закончил, Джошуа Крамби пал перед ним на колени и попросил крестить его по правилам католической религии. После того, что он увидел ночью, он перестал сомневаться, какая вера является истинной.

Католики графства Донегол потом говорили, что это и было самым великим чудом святого Канаклока.

На этом неприятные происшествия закончились, и в конце лета 1829 года забрезжил день, когда строители должны были закончить работы и дом будет готов принять Элизабет. Дорога к этому времени подошла к дамбе, но она все еще оставалась незавершенной, и приливные волны с рычанием прорывались между двумя ее обрывками.

13 сентября Киллин Лафферти, забравшись на крышу, воткнул в самую высокую трубу букет из папоротника и подбросил в воздух свой колпак, испустив на гэльском вопль, очень похожий на крик петуха, наглотавшегося толченого стекла.

Джонатан рассчитался со всеми строителями дома и открыл ящики, уже несколько дней лежавшие на берегу. В них находилось невероятное количество виски и пива. На лодке с материка доставили овсяные лепешки, холодную отварную баранину, жесткую, как подошва, и огромный котел сваренной в мундире картошки, способной не только подкрепить пьющих, но и усилить у них жажду. В результате к вечеру большинство мужчин лежали плашмя. Немногие, сохранившие вертикальное положение, мокли под дождем с блаженными физиономиями. Джошуа Крамби пришел в себя только в воскресенье, как раз к началу мессы.

В Гринхолле все давно было готово к переезду. Утром 23-го тяжело нагруженный караван тронулся в путь. Во главе двигался кабриолет, которым управлял Джонатан; рядом сидела Элизабет. За ними тянулась дюжина повозок с самым необходимым, чтобы прожить первое время — с мебелью, коврами, заполненными съестным ящиками и сундуками с посудой, бельем да разной мелочью. В конце каравана двигались слуги; на верховых лошадях ехали конюшенные.

Две кровати с единорогами водрузили на самую большую повозку. На втиснутом между кроватями кресле устроилась повивальная бабка из ближайшей деревни. Джонатан потребовал, чтобы она участвовала в переселении и не отходила от Элизабет ни на шаг, несмотря на то, что роды ожидались только через две недели. Из-за дождя кровати, кресло и сидевшая в нем бабка были накрыты брезентом.

Ветер забрасывал под козырек кабриолета брызги дождя, смешанного с туманом, заставляя блестеть розовые щеки Элизабет. Она выглядела счастливой. Ее беременность с первых же дней сопровождалась хорошим настроением и прекрасным аппетитом, так что она заметно пополнела со всех сторон. На середине дороги к острову у нее начались схватки. Джонатан остановил караван и приказал извлечь из-под брезента повивальную бабку. Спрыгнув с повозки, она подбежала под дождем к кабриолету. Пощупав живот Элизабет и забравшись ей под юбку, она потребовала немедленно вернуться в Гринхолл. Джонатан, стоявший под струями дождя, держал лошадь в поводу. Он вскочил в кабриолет и погнал лошадь к морю. К острову. Его сын должен был родиться на острове. Если бы он даже поторопился выбраться на свет, все равно возвращаться назад было невозможно. Стоя на кабриолете, держа в одной руке вожжи, а в другой хлыст, Джонатан подгонял лошадь одновременно ласковыми словами и яростными криками, ободрял ее пощелкиванием языка и иногда хлестал по мокрым бокам, с которых стекала дождевая влага. Воодушевленная его стараниями лошадь мчалась по новой дороге, хватая воздух и дождь своими желтыми зубами. Под пологом кабриолета трясущаяся от испуга повивальная бабка пыталась без особой необходимости успокоить Элизабет.

За ними в беспорядке устремился весь караван, растянувшийся почти на километр. Сразу за кабриолетом во главе процессии ехал слуга на Хилл Бое. Остановившись на берегу, Джонатан увидел, что море отступило и лодки оказались на мели метрах в двадцати от воды. В проране плотины крутились опасные водовороты, иногда смыкавшиеся с чмоканьем, похожим на громкий звук поцелуя. Джонатан вскочил на Хилл Боя, поднял к себе Элизабет и коленями послал коня в воду. Налетавшие с моря порывы сентябрьского ветра подхватывали водяную пыль и струи дождя и несли их почти горизонтально, швыряя всаднику и его ноше в лицо и грудь. Казалось, что дождь старается смыть с них малейшие следы не только пыли материка, но и континентального воздуха. И ветер, и дождь в течение долгих дней и ночей согревались на спине Гольфстрима, великого морского дракона, устремившегося, разинув пасть, на Ирландию, словно в попытке проглотить ее. Туманное дыхание дракона, насыщенное морской солью и ароматом водорослей, дымилось на лошадином крупе и на теле всадника. Элизабет, прижавшаяся к мужу, обхватившая его обеими руками и вдыхавшая мужской и конский запах, промокла до нитки. Подвергаясь безумной тряске, разрываемая болью, тем не менее, она была счастлива и чувствовала себя в безопасности. Ей казалось, что она сама рождается в эти мгновения. Хилл Бой уверенно продвигался вперед, преодолевая свирепые порывы ветра и моментами глубоко погружаясь в воду. С противоположной стороны острова доносился яростный рев бури, вынужденной отступать вместе с отливом. Наконец копыта лошади застучали по камням на берегу острова. Элизабет закричала. Джонатан опустил жену на землю, соскочил с коня, снова подхватил ее на руки, ворвался в дом, с грохотом взлетел по лестнице и, вбежав в комнату, опустил жену на белоснежный ковер, пока еще единственный здесь предмет обстановки. Встав перед ней на колени, он принял ребенка и громко провозгласил его имя и титул: сэр Джон Грин. Потом он поздравил сына с приходом в мир и осторожно пошлепал его, чтобы тот заплакал.