Александр Вельтман - Странник Страница 10

Он все забвенью предает,

Грехи и грешные сюрпризы:

Недаром жаждала сих вод

Душа невинной Элоизы [148]!

Не ожидаю вашего ответа, сподвижники мои! мне он понятен. Едемте! но что это значит? Вас и третьей части нет! О любопытство! разошлись по вавилонским улицам! иду вслед за вами! Что вы? Куда вы?… Вавилонский столп… Вавилонская башня… Следы воздушные…

Э-э, добрые мои! опоздали! еще бы вы родились после второго пришествия! Не все оставляет след по себе. Где вы ищете ее? Она должна быть за городом, судя по эстампу, на котором представлено столпотворение; а по словам ученого путешественника Тавернье [149], эту башню должно искать в провинции Багдадской, в равном расстоянии от Тигра и Евфрата.

Гора Акеркуф, или Каркуф, как называет ее г. Тексеир [150], есть едва заметный остаток ее. Какая новость!…

Признаюсь вам откровенно, что и для вас, и для меня одинаково досадно переноситься из провинции Багдадской в Буджак.

На месте происшествий Тысяча одной ночи [151] мы бы могли зайти во дворец калифа Алмазора [152], но мы со временем опять будем там.

Где природа не улыбается мне, там и я смотрю на нее равнодушно. Только гений в состоянии и в самой пустоте отыскать что-нибудь.

О степях Аккерманских Мицкевич все сказал [153], что можно было сказать; я не прибавлю ни слова и, подобно гонимому восточным ветром перекатиполе, переношусь от Аккермана и виноградных его садов в какую-нибудь из немецких колоний Буджака. Там спрашиваю себе кофе и одновременно ставлю знак удивительный перед гостеприимной и радушной немкой, которая со словом glaig [154] черпает уполовником из артельного котла, вмазанного в печку, вечно переваривающийся и кипящий, подобно солдатской кашице, кофе! Но я с таким же вкусом выпиваю его, как походный рыцарь старый рейнвейн из бочки поаннисбергской.

Из немецкой колонии еду я чрез Кагульское поле, где Румянцев [155]разгромил турок, еду в Измаил. Здесь Суворов [156] в продолжение 11 часов то наделал, что египетскому царю Псаметтиху [157] с 400 000 войском едва удалось сделать в 254 040 часов пред ассирийскою крепостью Азотом в Палестине.

1790 год после Р. X. и 670 до Р. X.; но что такое время перед гением?

Здорово, Манечка мой свет!Здорово, миленький мой идол!Ты замужем? – в двенадцать летТебя бы замуж я не выдал!Но ты счастлива, ты уж мать!Как чувства радостно и звонкоТоропятся напоминать,Как я любил поцеловатьТебя, прелестного ребенка!

Наговорившись вдоволь о Буджаке и о всех достопримечательностях бывшей Бессарабской Татарии, я выкрадываюсь незаметно из толпы своих читателей, которые с любопытством прогуливаются еще на лодках по Вилковским каналам, воображая, что они в Амстердаме [158], рассматривают укрепления Килии и Измаила [159], посещают порт Измаильский, покупают и кушают апельсины, рахат-лукум, финики, сливы и дульчец [160], пьют греческие вина и шербет, курят табак… я выкрадываюсь из толпы их незаметно и, задумавшись, как Гваринос [161], еду трух-трух, а инде рысью, по р. Пруту, по границе бывшей Турецкой империи. Перестановка слов ничего не значит; впрочем, Кромвель [162] и запятой воспользовался…

Итак, я еду и думаю:

Лишь только б не было задержки за маршрутом;А как его дадут,То мы махнем и через Прут,Лошадку подгоняя прутом.

Вдруг стало мне скучно ехать одному.

Бог наказал меня за что-то?Такая скука и зевота,Такая грусть, что мочи нет!Что не родился бы на свет!

Скука есть болезнь, сказал де Леви [163]; занятие есть лекарство от оной, а удовольствие – временное облегчение.

Скука родилась от единообразия, говорит или пишет Ламотт [164], а Лабрюйер [165]проповедует, что леность ввела ее в свет. И правда:

Я скуки никогда не знал,Когда интрижками был занят,Так для чего ж я клятву дал,Что женщины уж не заманятИ райской сладостью меня?…

«Нет, – вскрикнул рыцарь Кунигунды [166], –Нет! без небесного огняНе проживу я ни секунды!»

«Самое лучшее жениться!» – сказал другой рыцарь.

Я по обычью принятомуЗавелся б замком и женой,Да вот беда, как домовойВдруг выжить вздумает из дому!

«Что ж делать!» – продолжал он…

Что же делать, долг свой отдадим!Увы! мы все друг друга тешим:Я сам не раз был домовым,Нечистой силою и лешим!

Что за радость ехать одному и по большой дороге, и по проселочной тропинке жизни? На первой встречаешь нищих духом, а на другой нищих обыкновенных, как, например, вот этот, который молит меня о милостыне. Счастье! а что такое счастье? Глупый, нерасчетливый богач, который на бедность смотрит с презрением, сыплет деньги без пользы и без счету и, верно, подобно мне, не вынет серебряной монеты… и не скажет: прими, бедный странник!

Таким образом отправлялся я понемножку вперед да вперед. Вдруг вечноунылая скука, томная грусть и задумчивая тоска напали на чувства мои! Все во мне изнемогало, силы истощились, проклятые Хариты [167]сдавили душу мою! Но могущественный сон наложил на меня спасительный эгид [168] свой, и вот мой армасар, как животное, управляемое, кроме узды, инстинктом, сворачивает с дороги, проходит с презрением стог сена, приближается к табуну, внимательно рассматривает кобылиц, гордо подходит к одной из них, приветствует ее зубами и задними копытами и – злодей! – прерывает сладкое мое усыпление. «Ты заблудился, мой милый!» – сказал я, поворотил его на дорогу, пришпорил и – заснул опять…

День XIV

Я не помню, конь ли мой привез меня в Тульчин в продолжение сна или сон носил меня по Бессарабии, только известно мне, что человек разбудил меня на той же квартире, из которой я несколько дней тому назад отправился путешествовать под покровительством Адеоны [169] по настоящему и прошедшему, по видимому и незримому, по близкому и отдаленному, по миру физическому и миру нравственному, по чувствам и чувственности и, наконец, по всему, что можно объехать сухим путем, морем и воображением, исключая только то, что и конем не объедешь.

Встретив день обыкновенным приемом кофию, я взглянул на полку. Долго взор мой, как взор султана, блуждал по гарему книг. Здесь нет ни одной, думал я, которая бы не была в моих руках. В этой много огня, но нет души; ты стара и потому стала глупа; ты слишком нежна и чувствительна; ты мечтательна, как немецкая философия; ты суха, ты слишком плодовита; ты… поди сюда… ты, изношенная, любимая моя султанша, Всемирная История! роди мне сына!

Я уже прилег с султаншей своей на диван, как вдруг входит ко мне гость.

– Что поделываете?

– Да так, ничего.

– Что почитываете?

– Да так, ничего.

Вскоре гость мой ушел; почти вслед за ним и я отправился из дому.

Природа Подолии роскошна, воздух чист, свеж, здоров, долины заселены, фруктовые сады пышны, луга душисты, ряды тополей величественны, природа цветет, а вы, добрые хохлы и хохлачки! шесть дней трудитесь в поте лица на владетелей, день седьмой господу богу, а потом в корчму. Туда, как в Керам [170]… мудрецы мои! сбираетесь вы судить и рядить, пить и плясать. Красные девушки… нет!… нет красной девушки между вами! а все в цветах – бедные цветы!

Местоположение Тульчина прекрасно. Палац с золотым девизом: Да будет вечно обителью свободных и добродетельных. Пространный костел наполнен ксендзами, ругателями слушателей своих. Ряды заездных домов, где всякий проезжий засыпан жидами и завален товарами. Вот Тульчин. Но я забыл пространный сад, который называется Хороший.

Он был хорош, как сень богов,Когда с Босфорских береговВ него богиня поселилась.Он лучше стал, когда у нейЧета прелестных дочерейНа диво всем очам родилась!День ото дня он хорошел,Когда сердца двух дев созрели,Дитя крылатый прилетел,И девы песнь любви запели!

Теперь опустел Хороший. Кто ищет уединения – там оно. Давно ли?.,

Но время не для всех равно:Я примечал и вижу явно,Что для счастливых все давно,А для несчастных все недавно.

Долго ходил я вокруг прудов, смотрел на плавающих лебедей и думал: