Степан Писахов - Я весь отдался Северу (сборник очерков) Страница 10

Объявили праздничный «царский» день. В соборе – торжественная служба.

За час до звона Куликовский был в соборе. Прихватил с собой ребят. Установил ребят на колени и сам занялся усердной молитвой.

Гулко отдались по собору шаги полицейской команды, молодцевато отпечатывающей шаг.

Бедноту, забравшуюся посмотреть торжественную службу, послушать архиерейский хор, быстро вытеснили, – места освободили для «чистой публики». Хотели убрать и Куликовского. Полицмейстер приказал не беспокоить.

В разных местах собора в стойке «смирно» замерли отборные, рослые полицейские, строго распределяя публику (молящихся) по чинам и по одежде.

Отзвонили колокола. Забренчали бубенчики на архиерейском облачении. Духовенство собралось со всего города.

Явились все начальствующие особы. Покосились на Куликовского, но не решились помешать его молитве.

Служба шла своим чередом. Протодьякон вобрал полную грудь воздуха, растворил рот и рявкнул многолетие.

Куликовский, преисполненный молитвенным усердием, тоже запел многолетие во всю силу. Его пение неслось отдельно от хора. Напрасно регент делал знаки, прося или не петь, или вступить в пенье с хором. Начальствующие переглядывались. Полицмейстер ждал сигнала принять меры.

Служба кончилась. Куликовский подошел к губернатору, поздравил, протянул руку. Лицо у губернатора передернулось. Губернатор овладел собой, и лицо его любезнейше заулыбалось.

Спектакль продолжался. Пришлось губернатору пожать ручонки маленьким Куликовским. Ребятишки звонко проговорили заученные слова поздравления.

Таким же чередом были поздравлены и другие в чине генерала и полковника. Остальным Куликовский милостиво кивнул головой. Громко высказал радость о чудесном спасении, повторяя на разные лады сказанное.

Губернатор слышал в словах Куликовского, напыщенных и нарочито громких, издевательство над высочайшими особами, но счел более спокойным для себя не замечать этого.

Куликовский с губернатором вышел на Соборную площадь. Появление Куликовского среди начальства никого не удивило. С утра говорили в народе:

– Куликовский будет парад принимать!

Слушая рапорт, хотя и не к нему обращенный, Александр Павлович, как и окружающие, козырял рукой в белой перчатке. Со стороны было похоже: Куликовский принимает парад. Разговоры в толпе продолжались:

– Куликовский-то во всем новом, и ребята в обновках. Деньги-то впрок пошли.

– Александр-то Павлыч наш в таку пошел гору, что в гости звать впору.

Сказанное оправдалось. После парада многие стали звать Куликовского в гости. Кто звал обедать, кто кофею откушать.

Александр Павлович с поклоном благодарил:

– В другое время – ваши гости, а сегодня дома праздную, сегодня мой праздник. Жена и в церковь не пошла, пироги печет, меня с ребятами ждет. Не обессудьте!

Соблазняли выпивкой:

– Пойдем, Александр Павлыч, выпьем по одной-другой и все по единой.

Куликовский показал на уходящее начальство:

– Сегодня их очередь выпивать, обиду заливать. Сегодня мне и без вина весело.

Вечером была иллюминация. На главной улице, на Троицком проспекте, в окнах были поставлены зажженные лампы, свечи. В окнах присутственных мест и в окнах губернаторского дома были деревянные подставки, и на них свечи стояли елочкой.

В дни иллюминаций народ медленно идущей толпой гулял по Троицкому проспекту.

В этот день гулянье было мимо жилья Куликовского. На улице светил один фонарь у ворот дома Куликовского. Но нашлось много желающих помочь «иллюминации в честь Александра Павловича»: на улице, к великому удовольствию мальчишек, загорелись плошки.

Иллюминация на этой улице была первый раз. Улица полна народом, гуляющие двигались медленно, не было ни выкриков, ни громких разговоров, была торжественная чинность. Гуляли в честь Куликовского.

Обитатели улицы праздновали, в каждом домике – гости. Праздновали по уговору без выпивки, гостям объясняли: «Ежели Александр Павлович не пьет сегодня, так и мы не будем – мы с ним одному и тому же радуемся»

На Соловецком подворье

Из дальних концов России шли богомольцы в Соловецкий монастырь. Пешком шли тысячи километров. Ветхая одежда от солнца, дождя, от ветра у всех одинаково пыльно-серого цвета. Лица обветренные, покорные, тоже казались серыми. Горели глаза, будто идущие ждали чуда, которое освободит их от беспросветной нужды, бесправия.

С котомками за плечами, запасными лаптями у пояса брели богомольцы по городу. Останавливались перед памятником Ломоносова, снимали шапки, крестились и кланялись. Не спрашивали, какой святой, сами решали: кто-либо из соловецких чудотворцев – сподобились поклониться. Перед богомольцами за небольшой зеленой оградой на высокой каменной подставке стоял голый человек, тело покрыто простыней, в руках человек держал лиру, перед ним ангел на одно колено стал и поддерживает лиру. По углам зеленой оградки стояли четыре столба и на каждом столбе по пять фонарей. Богомольцы решили: значит, святой высокочтимый.

Не понравилось это начальству. Памятник стоял перед присутственными местами. И вид бедноты, шествующей по главной улице, вызывал беспокойство. Богомольцев стали направлять по набережной.

Добирались богомольцы до Соловецкого подворья в Соломбале. Дальше дорога шла морем. Среди богомольцев часто были неимущие, без денег на билет. Иногда брали на пароход и безбилетных, знали монахи, что в лохмотьях богомольцев зашиты деньги, посланные в монастырь родными и знакомыми. Часто безденежные богомольцы жили, сколько позволяла полиция, и шли обратной длинной дорогой.

В жаркий летний день на подворье толпа безденежных богомольцев ждала выхода архимандрита.

Богомольцы сбились кучей перед крыльцом, с надеждой: «Авось смилостивится, сдобрится, примет на пароход». И увидят они монастырь, среди моря стоящий, и над ним солнечный свет и днем и ночью все лето. Увидят чаек, устраивающих свои гнезда на папертях церквей и по дорогам, где проходят богомольцы. Увидят морские камешки с морской травой, кустами на них растущей. Увидят много чудесного, о чем рассказывали побывавшие в монастыре, и сами будут рассказывать, украшая виденное придуманными красотами. Только бы взяли на пароход!

На этом пароходе возвращался в монастырь архимандрит, ехали важные и именитые гости из Архангельска. Все каюты первого и второго классов заняты. И в третьем классе, в трюме и на палубе все места будут заняты пассажирами, купившими билеты. Для бесплатных пассажиров места нет.

Распахнулись двери. Монастырские послушники вынесли на крыльцо и развернули большой ковер во всю ширину крыльца. Медлительной поступью вышел, будто выплыл, архимандрит. Весь он лоснился, светился, сиял и сверкал! Лоснилось моложавое лицо, обрамленное пышной русой бородой, лоснились волосы, слегка подвитые. Светились сытые глазки, при солнце светилась шелковая ряса. Блестел отполированный посох с серебряным набалдашником. Сверкали янтарные четки, сверкал золотой наперсный крест с драгоценными камнями.

Архимандрит красивым, хорошо разученным взмахом руки благословил богомольцев. На крыльцо вынесли большое мягкое кресло и осторожно придвинули к архимандриту. Поддерживаемый дюжими монахами-телохранителями архимандрит колыхнулся и погрузился в кресло. Весь вид архимандрита полон благостыни и милосердия, от него несся легкий аромат розового масла и запах росного ладана. Архимандрит одной рукой перебирал четки, другой рукой слегка передвигал золотой крест на груди. Было похоже, что он непрестанно молится. На самом деле крест холодил – так казалось архимандриту. Под шелковой рясой была пуховая подушечка, к кресту приделана тонкая кипарисовая дощечка, а холод чувствовался мучительно. Доктора прописали ежедневные морские ванны (запас морской воды для сего был на пароходе). Архимандрит не переносил горячей воды и боялся холодной, для него делали «летнюю воду».

После такой ванны и после обеда благорасположение ко всем и ко всему помогало выслушивать слезные просьбы безденежных богомольцев.

У Соловецкого подворья была пристань для пароходов, бегающих между городом и Соломбалой. С парохода сошел Куликовский. Он торопился по каким-то делам, но увидал монахов, высящихся на крыльце, и, забыв о своих делах, стал всматриваться и вслушиваться.

Архимандрит не утомлял себя, говорил не очень громко, но четко, всеми хорошо слышимо. Говорил о монашеском бытии, о непосильных трудах, о неустанном молитвенном бдении, об изнурительных постах, особо строго соблюдаемых. Говорил так убедительно, что и сам верил своим словам; в его голосе слышалась настоящая скорбь о всей монашеской братии.

Куликовский оглядел монахов, как на подбор откормленных. Есть же в монастыре не поддающиеся полноте при всем обилии яств – таких не нашел. Справа и слева кресла стояли два образца «постников»: ремни не сходились на их животах. Один монах опоясался ремнем выше живота и пухлые ручки уместил на сей возвышенности; другой опоясался ниже живота,– казалось, у него над ремнем или бочка, или туго стянутая перина.