Джон Стейнбек - Неведомому Богу. Луна зашла Страница 11

Джозеф запрокинул голову, и улыбка медленно сползла с его лица. Он снова смотрел на ветви. Стая шершней свила петлю на суке над его головой и начала строить себе гнездо вокруг получившейся основы. В мозгу Джозефа внезапно возникло воспоминание о круглой поляне, окружённой соснами. Он помнил каждую подробность того места: странную скалу, поросшую мхом; окаймлённую порослью папоротника расщелину и тихую чистую воду, которая лилась из неё и с таинственной быстротой утекала прочь. Он видел, как течение шевелит листьями растущего прямо в воде салата. Внезапно Джозефу захотелось поехать туда, посидеть под скалой, поковырять мягкий мох.

«Вот было бы место, куда можно убежать от страдания, печали, разочарования или страха, — думал он. — Но сейчас у меня такой нужды нет. Нет ничего такого, от чего надо убегать. И всё-таки это место надо запомнить. Если когда-нибудь потребуется скрыться от какой-нибудь напасти, можно будет поехать туда». Он вспомнил стволы высоких деревьев, растущих на поляне, и умиротворённость, которая была там во всём, к чему бы ни прикоснулась рука. «Как-нибудь мне нужно будет заглянуть внутрь расщелины и посмотреть, где там источник», — подумал он.

Весь следующий день Хуанито потратил на подготовку козел, упряжи и двух гнедых лошадей. Он мыл, чистил, сновал с поклажей туда-сюда, наводил блеск. А затем, боясь, как бы что-нибудь из получившейся красоты не исчезло, повторял весь процесс снова. Медный набалдашник на шесте был надраен до умопомрачения, все пряжки сверкали, как серебро, упряжь блестела, словно её покрыли лаком. На середине кнутовища развевался бант из красных лент.

Незадолго до полудня того знаменательного дня он счёл необходимым выехать на экипаже, чтобы послушать скрип свежесмазанной повозки. Наконец, прежде, чем идти завтракать с Джозефом, он отпустил поводья и привязал лошадей в тени. Каждый из них съел совсем немного, всего по паре кусков хлеба, смоченных в молоке. Позавтракав, они кивнули друг другу и встали из-за стола. Бенджи, сидя на козлах, терпеливо ожидал их. Джозеф рассердился.

— Ты не должен ехать, Бенджи. Ты же нездоров.

— Я поправился, — сказал Бенджи.

— Я беру с собой Хуанито. Для тебя не будет места.

Бенджи обезоруживающе улыбнулся.

— Сяду сзади, — сказал он, перелез через сидение и уселся, наполовину свесившись за борт.

Несколько раздосадованные присутствием Бенджи, они двинулись в путь, стараясь держаться неровных следов, оставленных колёсами на дороге. Джозеф, обернувшись, наклонился через сидение.

— Тебе совсем нельзя пить, Бенджи. Ты же нездоров.

— Да нет, я просто хочу купить себе новые часы.

— Помни, что я сказал, Бенджи. Не хочу, чтобы ты выпивал.

— Я не проглочу ни единой капли, Джо, даже если она будет уже у меня во рту.

Джозеф не верил ему. Он знал, что уже через час после приезда Бенджи будет пьян, и нет ничего, что могло бы ему помешать.

Сиктоморы, растущие вдоль реки, уже начали сбрасывать свои листья на землю. Вся дорога была покрыта глубокими бурыми трещинами. Джозеф натянул поводья, лошади побежали рысью, и листья мягко зашуршали под их копытами.

Услышав голос Джозефа, донесшийся с крыльца, Элизабет поспешила подняться по лестнице наверх, чтобы иметь возможность снова спуститься вниз. Она боялась Джозефа Уэйна. С той поры, как он нанёс свой последний визит, она почти всё время думала о нём. Как она могла отказаться выйти за него замуж, даже если она терпеть его не могла? Ведь если она откажется, может произойти ужасная вещь — он может умереть, или, что тоже возможно, поколотит её кулаками. В комнате, перед тем, как спуститься вниз, она выставила для защиты все свои знания — алгебру, даты высадки Цезаря в Англии и Никейского собора, глагол etre.[6] Джозеф ничего подобного не знал. Вероятно, единственной известной ему датой был тысяча семьсот семьдесят шестой год.[7] И в самом деле, невежда. Она поставит его на место, как мальчишку-задаваку из школы. Пальцы Элизабет быстро пробежали по талии, изнутри расправляя складки на юбке. Она взбила волосы, ладонью потерла свои губы, чтобы вызвать прилив крови к их поверхности, и погасила лампу. Затем величественно вышла на крыльцо, где стоял Джозеф.

— Добрый вечер, — сказала она. — Я читала, когда мне сказали, что вы здесь. “Пиппа проходит” Браунинга. Вам нравится Браунинг, мистер Уэйн?

Он запустил дрожащую руку в свои волосы, сбивая аккуратно уложенный пробор.

— Вы уже приняли решение? — настойчиво осведомился он. — Сначала я должен спросить вас об этом. Я не знаю, кто такой Браунинг.

Он смотрел на нее не отрываясь такими жадными, такими просящими глазами, что все ее превосходство вмиг исчезло, а все доводы удалились восвояси.

Ее руки беспомощно шевельнулись.

— Я… не знаю, — сказала она.

— Сейчас вы не готовы, поэтому я заеду снова. То есть, если вы не захотите вести разговоры о Браунинге. Или, может быть, вы хотите съездить покататься? Я приехал на коляске.

Элизабет, которая пристально рассматривала зелёный ковёр с коричневой дорожкой, образовавшейся от вздутия ворса, перевела взгляд на башмаки Джозефа, начищенные грязной ваксой — не чёрной, а переливающейся всеми цветами — от сине-зелёного до фиолетового. В сознании Элизабет, сосредоточившейся на его обуви, на мгновение появилась надежда на спасение. «Вакса старая, — подумала она. — Наверное, бутылка с ней долго стояла открытой. От этого в ней всегда появляются разводы. С чёрными чернилами происходит то же самое, если держать их открытыми. Думаю, он об этом не знает, а я ему не скажу. Если бы я сказала, у меня не осталось бы ничего сокровенного». То, что он не двигается с места, удивило её.

— Мы могли бы съездить к речке, — сказал Джозеф. — На речке хорошо, но ногами переходить её опасно. Видите ли, камни там скользкие. Ногами можем и не перейти. Но съездить туда можно.

Ему хотелось рассказать ей о том, как заскрипят колёса, с хрустом ломая опавшие листья; как при соприкосновении железа с камнем засверкают тут и там большие, острые, словно змеиное жало, синеватые искры. Он хотел рассказать о том, как темна бывает ночь, так темна, что голова соседа буквально тонет в ней. Он только не знал, как рассказать обо всём этом.

— Я буду рад, если вы поедете, — сказал он.

Сделав к ней короткий шаг, он сокрушил всю оборону, которую создал её разум.

Элизабет ощутила быстрый импульс, толкнувший её в омут беззаботного веселья. Она робко коснулась своей рукой его запястья, а потом провела пальцами по рукаву.

— Я поеду, — сказала она, прислушиваясь к своему голосу, который звучал на удивление тихо. — Думаю, мне понравится. Занятия утомляют. Мне надо выйти на воздух.

— Она сбегала наверх за накидкой, которая затрепетала от её дыхания, а на верхней ступеньке лестницы дважды, словно девочка, танцующая под майским деревом, осмотрела носки своих туфель.

«Ведь я же себя скомпрометирую, — подумала она. — Увидят, как мы катаемся вечером вдвоём, и подумают, что мы помолвлены». Джозеф стоял у нижней ступеньки лестницы и, ожидая её возвращения, смотрел наверх. Он чувствовал страстное желание открыть ей для внимательного изучения всего себя, чтобы она могла увидеть всё, скрытое в нём, даже то, о чём он сам не знал, что оно существует.

«Так будет правильно, — подумал он. — Тогда она узнает, что я за человек, а если она узнает, она станет частью меня».

Она остановилась на площадке лестницы и сверху улыбнулась ему. На плечи её был накинут длинный синий плат и несколько её волос, выбившись из причёски, зацепились за синий ворс. Прилив нежности охватил Джозефа при виде этих выбившихся волосков. Он коротко рассмеялся.

— Спускайтесь скорее, пока лошади не поблекли, — сказал он, — а то упустим момент. О, я, конечно, имею в виду блеск, до которого Хуанито надраил упряжь.

Он распахнул перед ней дверь и, когда они подошли к коляске, подсадил на сидение, а сам, прежде чем отвязать лошадей, проверил застёжки из слоновой кости на уздечке. Лошади взыграли, и Джозеф был рад этому.

— Не холодно вам? — спросил он.

— Нет, нормально.

Лошади побежали рысью. Джозеф заметил, что, жестикулируя, он получил хорошую возможность изображать падающие звёзды и всю чашу неба, землю в вихре чёрных деревьев, горы, которые были волнами при возмущении земной поверхности и застывали в момент его наибольшей силы, или камнепад, с бесконечной медлительностью движущийся к востоку. Джозеф удивился бы, если для того, чтобы рассказать обо всём этом, нашлись какие-то слова.

Он сказал: «Мне нравится ночь. Она гораздо сильнее дня».

С первой минуты сближения с ним Элизабет была в напряжении, готовясь отразить его атаку на её резко очерченный и тщательно охраняемый внутренний мир, но сейчас случилось нечто странное и неожиданное. Может быть, тон, ритм, может быть, какая-то его собственная увлечённость своими словами сделали так, что стены её обороны пали. Кончиками пальцев она коснулась его плеча и, дрожа от восхищения, отдёрнула руку. У неё перехватило дыхание. Она подумала: «Какой позор, он еще услышит, что я пыхчу как лошадь», и нервно засмеялась в такт вздохам, зная, что вообще-то ей всё равно. Тайные помыслы, едва различимые даже мысленным взором в тайниках её сознания, вынырнули оттуда, и она обнаружила, что они вовсе не отвратительно-грязные, вроде слизняков, как она всегда считала, а почему-то праведные, радостные и светлые. «Если он коснётся губами моей груди, мне будет приятно, — подумала она. — Радость так и рвётся наружу, боюсь, не выдержу. Я поднесу свою грудь к его губам обеими руками». Представляя себе, как всё произойдёт, она знала, что будет чувствовать, изливая потоки своего тепла на его губы.