Яков Голосовкер - Сожженный роман Страница 11

Первым нарушил неприкосновенность официант на пружинных ногах, видавший всякие виды. Он потянул Исуса за рукав балахона и, сохраняя ту особую наглость вежливости, свойственную вышколенным лакеям, которая в любой момент может перейти в жест вышибайлы и в утонченную корректность дипломата, предложил ему выйти в коридор:

— Пожалуйте-сь. — говорил он, используя в то же время напор толпы, чтобы незаметно вытеснить, как бы само собой, неведомого и явно неподходящего посетителя из номерка в коридор — поближе к выходу. И пока Исуса вытесняли, со всех сторон выскакивали вопросы и ответы:

— Девчонка, — дочь его что ли?

— Какая там дочь! Она уличная.

— Наша и есть.

— Карету бы скорой помощи вызвать. Видать, что он того, больной.

— Не больной, а святой в ад попал, — сострил кто-то.

— В очередь за грехом встал, да чорт грешить не даст, — переигрывал его остроту другой.

— А девчонка-то малолетка. Привел в вертеп не напрасно.

— Не он привел — он спасать вздумал.

— Он или не он, а милицию вызвать надо.

— Вызывай! — послышался голос. — Пошли с нами, духовный товарищ, а то сцапают, — и расталкивая плечами толпу, двое кудрявых направились в сторону зала в мир призраков, приглашая жестом Исуса следовать за ними.

Однако Исуса, вытесненного в коридор, публика не зажимала, как других толпившихся гостей. Наоборот, каждый пытался хоть немного отстраниться от него, как от чего-то инородного, а также в силу безотчетного чувства, что это не свой брат, а нечто иное и при этом необъяснимое.

Оказалось, что за милицией уже послали раньше. В коридор через внутренний вход со двора вступил молодой милиционер и, протискиваясь сквозь толпу, подступил вплотную к Исусу.

Толпа чуть раздалась, освобождая в каком-то фокусе пространства маленькую арену для нового поединка: теперь уже между властью и духом. Исус и милиционер оказались центром зрелища, того мирового значения, которое неведомо как и почему обретается в каждой, даже самой забубенной душе человека.

— Нарушаете? — строго произнес автоматически милиционер. — Ваши документы.

Исус обвел глазами толпу людей в поисках девочки и, не найдя ее, посмотрел на милиционера.

— Документы есть? — еще автоматичнее вторично спросил милиционер, не имея пока никакой точки зрения на Исуса, но инстинктивно понимая, что тот — начало особое, существующее вне инструкции.

Исус не отвечал.

Этот человек-в-белом имел такой вид, как будто для него нет ни этих любопытных зрителей, вынырнувших из призрачного дымного мира, ни милиционера, ни самого «Кафе», словно он здесь один и вокруг него никого.

— Паспорт при тебе? Предъявите, — уже упрощенно, сменяя «ты» на «вы» и обратно, спросил милиционер, осознавая себя властью, ввиду молчания при опросе, что превращало Исуса из человека в обвиняемого. И он окинул взглядом всю фигуру виновного.

Сбоку в кармане балахона что-то слепо выпячивалось. Милиционер нащупал пальцами твердый предмет и, немного неуклюже засунув руку в оттопыренный карман, вытащил оттуда маленькую книжку, формата записной, в переплете. Зрители вытянули головы. Кое-кто встал на цыпочки.

Милиционер поднял книжку на уровень глаз, и все, кто мог, увидели на ее голубеньком переплете вытесненный крест.

— Вот и паспорт нашелся, — отметил какой-то субъект и фыркнул, — для прописки в царствии небесном.

— Ваша, что ли? — спросил Исуса милиционер.

— Его, его, а то чья же, — зазвучало с разных сторон. Голоса повеселели.

— Сам писал.

— Я не писал этой книги, — просто сказал Исус. — Я не знал ее.

Его серьезный и спокойный ответ еще сильнее раззадорил толпу.

— Где проживаешь? — спросил уже строго милиционер. — На бирже труда зарегистрирован?

— Да где ему жить по документу! Он — безработный плотник, — выскочило как-то само собой изо рта у одного из зрителей первого ряда с актерским — когда-то лицом, а теперь физиономией.

Коридор захохотал. Милиционер не выдержал и тоже усмехнулся:

— Факт, — сказал он.

— Отправить его надо, — пренебрежительно посоветовал один из тех вышколенных молодчиков, без которых государство во все времена лишается той тонкости слуха, которая обычно приводит после к опасной для него глухоте. Милиционер повел глазом в сторону молодчика и решительно сказал Исусу:

— Ну, пойдем. Там выяснят.

Он повернулся, даже не взяв Исуса за локоть, скомандовал: Следуйте, — и направился к выходу из коридора во двор, очевидно, вполне уверенный в своем пленнике. Поединок власти и духа явно был выигран властью.

Исус молча последовал за ним. Они вышли со двора на Тверскую и зашагали по тротуару вверх. Ночь была лунной, но хмурая туча закрыла луну. Улицу не оживляло, как встарь, праздничное ликование и вольная легкость движения, когда с сердца и мысли сброшен и гнет веков, и тяжкая забота дня и когда трагедия прошлого превращается в радость освобождения духа человека.

Что-то прощальное, словно грусть воспоминания о том, что больше не вернется, чувствовалось на лицах, в словах и встречах людей. И хотя иные улыбались, поздравляли друг друга с праздником, перебрасывались поспешными словами, связанными с этим тысячевсковым, по традиции радостным днем, или бродили сильно навеселе, горланя надрывно песни, чувство подавленного вздоха ощущалось во всем человеческом этой пасхальной ночи.

Милиционер и Исус шли молча и не спеша. Неожиданно милиционер завернул в узкий, темный, кривой переулок и, пройдя шагов тридцать, круто повернулся к Исусу. Оба разом остановились друг против друга: одинокий человек-в-белом и парень в темной шинели с кобурою у пояса, словно два мира, которые могут столкнуться и могут пройти мимо, не соприкоснувшись. Милиционер решительно всунул книжку, которую вынул прежде у Исуса, ему обратно в карман балахона, но так неловко, что она застряла боком и теперь торчала углом наружу. Он коротко сказал: — Иди. Тебе туда, — и подтолкнул безработного плотника, не зарегистрированного на бирже труда, немного вперед, — туда, вдаль темного переулка.

Повернувшись по-военному, он зашагал, не оглядываясь, прочь от Исуса-, обратно к Тверской и исчез за углом дома.

Милиционер смутно понял: безработный плотник был не факт.

Эпизод 3-й

На пустыре

По пустырю, где городские огороды, меж рекой Москвой и монастырской стеной ночью в эту пору года редко проходит человек в одиночку.

Есть кое-где за пустырем жилье: домишко, навоза куча, ветхий сарай, а иногда и забор. Поздно в ночь не светится в домишке огонек. Зато лает пес, и если ночь ветрена, то ветер свистит, и вот только и есть жизни, что пес да ветер.

И бывает так, что не на шаг человека, и не на гул города, и не на гудок паровоза, а именно только на ветер лает из домика пес. И уже другой пес, отзываясь, лает на лай из дворика при другом домике, а за ним третий пес, и еще, и еще, и пойдет далеко по пустырю лай на ветер:

— Ооу! Ооу — Ооу! Ооу!

А ветер — на псов:

— Уоо! Уоо! Уоо!..

В эту пору года в пасхальные ночи бывает холодно, и человек не катается по реке, и грузов не возят меж двух речных запруд. Потому, когда кто идет берегом и ночь лунная. — одиноко ему и жутко идти: оглядываться надо на кучи песку, на бревна, сложенные на берегу, на безлюдный простор: а вдруг кто!

Только на том другом берегу кто-то проедет, пройдет, промелькнет и голос подаст: перекликнется для форсу.

Да еще поезд товарный пройдет, гремя версту, другую, по насыпи и нагудит на сто верст. Но и поезд редко проходит. Пуст далекий пустырь, как воспоминание о любви, когда-то чудной и оболгавшейся больше всех богов на земле. И тогда сердце человека — такой же пустырь.

В эту вторую пасхальную ночь вышел сюда на пустырь меж рекой Москвой и монастырской стеной человек — Исус. Он шел в белом балахоне, простоволосый, под встречный ветер с реки, не зная, куда, на чей зов, и рядом, словно зная куда, шагала, качаясь под месяцем в бледности ночи по пустырю его тень.

Неслышно шагал Исус, не тревожа псов, вдали от домишек. Лишь изредка дребезгнет у него под ногой обрезок жести или обломок коробки от консервов, — да мало ли от чего. Былс на том пустыре свалочное место, и дети, и псы растаскивали оттуда отбросы города — кто куда.

Исус шел. Уже далеко от него монастырь и древний огляд с башен со стен, уже далеки и домишки, — только гряды с гнилью овощей и прелый запах, и нигде кругом не видать человека: один Исус.

И вдруг крик в ночи. Не обман, — крик: живой, прямо от берега, высокий, человеческий — вопль о помощи: женщина кричит. Она крикнула раз, другой, третий, все пронзительнее, потом глуше, как-то взвизгнула, застонала, — и снова криком зовет:

— Спаси-и-те!

И уже ветер выхватил у берега громкий покрик мужской, передрягу голосов, хохот и брань и бросил эту симфонию на ликование псам. Псы залились.