Виктор Гюго - Последний день приговорённого к смерти Страница 11

Помнится, раз, бывши ребенком, я пошел посмотреть колокольню собора парижской Богоматери.

У меня уже закружилась голова, покуда я поднимался по темной, улиткообразной лестнице; покуда я прошел по шаткой галерейке, соединяющей обе башни, и увидел весь город у себя под ногами. С этим головокружением я пошел в камеру, где висит главный колокол.

Дрожа всем телом, я шел по скрипучим доскам, смотря издали на этот колокол, столь славный в детских росказнях и преданиях народных, и не замечал, что покатые щитки из аспидного камня, прикрывающие колокольню, вровень с моими ногами. Сквозь них я видел, с высоты птичьего полета, соборную площадь и прохожих, ползавших будто муравьи, по этой обширной площади.

Вдруг громадный этот колокол зазвонил, широкими волнами всколыхался воздух, зашаталась вся башня. Этот звук едва не сбил меня с ног: я пошатнулся и едва не соскользнул с каменного откоса. От ужаса я прилег на помост, крепко обняв доски, бездыханный, онемелый, с страшным гудением в ушах, с пропастью перед глазами, на дне которой спокойно расхаживали люди, которым я в ту минуту не завидовал.

И вот — теперь мне кажется, что я опять стою на той самой колокольне. Я оглушен и ослеплен. В пустом моем чреве, в мозговых чашках, гудит стон колокола, а вокруг меня тихая, мирная жизненная площадь, которую я покидаю, по которой спокойно ходят люди и которую я вижу, как с окраины пропасть!

Градская ратуша — мрачное здание.

Кровля прямая и острая, колокольня причудливой формы, большой белый циферблат, окна, разделенные колонками, тысячи окон, лестницы с выемчатыми ступенями от частых прохожих, арки по бокам… И стоит это здание на мрачной Гревской площади, ветхое, угрюмое, черное, черное даже при солнце.

Во дни казни здание это изо всех своих дверей извергает жандармов, и глядит на казненного своими бесчисленными окнами.

По вечерам ее циферблат, освещенный изнутри, белеет на черном фасаде.

Второго четверть.

Вот что я теперь чувствую:

Невыносимая головная боль, холод в пояснице, лоб раскаленный. Вставая или наклоняясь, я чувствую, что у меня в мозгу как будто переливается какая-то жидкость, и мозг, плавая в ней, бьется о стенки черепа.

Изредка по телу пробегает судорожный озноб, перо выпадает из рук, как от электрического потрясения.

Глава чешутся и слезятся, будто в дыму.

В локтях — боль!

Еще два часа и сорок пять минут — и я выздоровлю!

Они говорят, что это ничего, что мучений никаких нет, что это легко и скоро, что смерть тут чрезвычайно упрощена.

А они ни во во что не ставят эту шестинедельную истому с каждодневным предсмертным хрипением? А мучения этого последнего дня, который так быстро и вместе с тем так медленно проходит? Какова эта лестница пыток, ведущих к эшафоту?

Разве это не страданья?

Разве это не те самые судороги, которые делаются с человеком, из которого по капле выпускают кровь? Так и разум иссякает — мысль за мыслию, будто капля за каплей!

И уверены ли они, что эта смерть не мучительна? Кто это им сказал? Я что-то не слыхал, чтобы когда-нибудь отрубленная голова, выглянув из корзинки, закричала народу: мне не больно!

Или убитые этим способом являлись к ним и говорили: «Превосходная выдумка. Сделайте милость, продолжайте. Прекрасная механика!»

Ничего подобного не было. Минута, секунда — и всему конец!

А ставили ли они когда-нибудь себя, только мысленно — на место решаемого, в ту минуту, когда острое лезвие топора падает ему на шею, перекусывает мясо, пересекает нервы, раздробляет позвонки… Нет! Полсекунды, боли не слышно…

Ужас!

. . .

Нечего делать! буду храбр со смертью, возьму эту мысль в обе руки и взгляну ей прямо в лицо. Спрошу у нее, что она такое, чего от меня хочет, рассмотрим ее со всех сторон, разгадаем загадку, заглянем в могилу.

Мне кажется, как только я закрою глаза, предо мною явится яркий свет и пропасть лучей, над которой дух мой понесется бесконечно. Мне кажется, что все небо будет проникнуто светом, а звезды будут, на нем как черные точки. Для глаз живых людей это золотые блестки на черном бархате, а тут — черные точки на золотой парче.

Или, меня, отчаянного, поглотит страшная бездна тьмы, и я погружусь в нее, и буду бесконечно падать, мимо других теней.

Или, пробудясь, после рокового удара, я очнусь на влажной площадке, ползая в темноте и катаясь, как отрубленная голова. Меня будет подгонять сильный ветер, и я буду сталкиваться с другими головами, местами я встречу болота и ручьи неведомой, тепловатой жидкости; и всюду мрак и тьма. Когда при повороте моей катящейся головы, глаза оборотится кверху, они увидят мглистое небо, покрытое тяжелыми слоями туч, а в глубине клубы дыму, чернее самой тьмы. Кроме того, во мраке увидят мои глаза красные огненные искорки, которые, приближаясь, превратятся в огненных птиц — и так будет всю вечность!

Может быть также, в известные числа, в зимние ночи мертвецы Гревской площади собираются на место казни. Соберутся бледными окровавленными толпами — и я с ними! Ночь безлунная, и мы будем говорить шепотом. Перед нами будет выситься ратуша с ее почернелым фасадом, косой кровлей и часами, бывшими для всех нас безжалостными. На площади поставят адскую гильотину, и демон будет на ней рубить голову палачу: это будет в четыре часа утра. Мы, в свою очередь, будем толпой зрителей.

Легко может статься, что оно и так. Но если мертвецы возвращаются на землю, то в каком же образе? Что заимствуют они от своего изувеченного тела? Что выбирают? И то же будет призраком: голова или туловище?

Увы! что сделает смерть с душой? Какой оболочкой она ее оденет? Отнимает что от тела или что-нибудь ей придает? И во что заключает душу? Дает ли она когда-нибудь телесные глаза, чтобы видеть землю и плакать?

Ах, да дайте же мне пастора, который бы знал это! Дайте мне пастора с распятием, чтоб я приложился!

Опять тот же!

Я попросил его дать мне уснуть и бросился на постель.

Действительно, кровь прилила мне к голове и усыпила меня. И от был мой последний сон.

И видел…

Снилось мне, будто на дворе ночь. Я, дома, в кабинете с двумя или тремя приятелями, не знаю только, с кем именно.

Жена вместе с моей дочерью спит в спальне, что рядом с кабинетом!

Мы разговариваем шепотом, и разговариваем про что-то страшное.

Вдруг мне послышался стук в других комнатах: стук слабый, неясный.

Приятели тоже его слышали. Мы стали прислушиваться: точно отпирают замок или пилят пробой.

Мы оцепенели, испугались и подумали, что воры забрались ко мне в эту глухую ночь.

Решились пойти посмотреть. Я встал и взял свечку, приятели пошли за мной.

Мы прошли через спальню: жена спит с моей дочерью.

Вошли в гостиную. Ничего. Портреты спокойно висят в их золотых рамках на красных обоях. Мне показалось только, что дверь в столовую не на своем обыкновенном месте.

Мы вошли в столовую и обошли всю комнату. Я шел впереди. Дверь на лестницу была заперта, окна тоже. Дойдя до печки, я заметил, что шкаф с бельем отворен настежь, и дверь от шкафа прикрывает угол, будто умышленно.

Это меня удивило. Мы подумали, не спрятан ли кто за этой дверью.

Я попробовал ее захлопнуть — она не подается. Я рванул сильнее, она уступила, и мы увидели за нею старушку с опущенными руками, закрытыми глазами, стоящую недвижно, как будто приклеенную к стене.

В ней было что-то отвратительное, и при одной мысли о ней мороз подирает по коже.

Я спросил у старухи:

— Что до тут делаете?

Она молчит.

Я опять спросил:

— Кто вы?

Опять молчит, не шевелится и глаз не открывает.

Приятели сказали мне: «Это, вероятно, сообщница мошенников, которые сюда забрались; они, заслышав нас убежали, а она не успела убежать — и спряталась».

Я опять ее спросил; она по прежнему безмолвна, недвижна.

Один из нас толкнул ее — она упала.

Упала со всего размаха, как кусок дерева, как мертвое тело.

Мы потолкали ее ногами; потом двое из нас ее подняли и опять прислонили к стене. Она не подавала ни малейшего признака жизни. Мы кричали ей на ухо, она не шелохнется, как глухая.

Мы потеряли терпение, и к нашему ужасу примешалась ярость. Один из нас сказал: «Поднесите-ко ей свечу к подбородку!» Тогда она вполовину открыла один глаз, тусклый, ужасный; глаз — без взгляда.

Я отодвинул пламя и сказал:

— А, наконец-то? Теперь будешь ли ты отвечать, старая колдунья. Кто ты?

Глаз опять закрылся.

— Это уже слишком! — сказали мои сопутники. Пали ее еще! Мы заставим ее говорить.

Я опять поднес свечку к подбородку старухи.

Тогда она медленно открыла глаза, посмотрела на нас, потом быстро наклонилась и задула свечу ледяным дуновеньем. В ту же минуту я в темноте почувствовал, что три острые зуба впились в мою руку.