Гийом Аполлинер - Убиенный поэт Страница 11

Соломон

Нет никого лучше... хромоножки.

Сократ

Нет никого лучше... шелудивого.

Миражи развеялись. Озерная дева, которая не могла услышать голос чародея, заметила эти призраки над могилой, и звуки голосов издалека донеслись до нее. Стрекоза исчезла, Озерная дева приняла ее за сотадическое видение.

Озерная дева

Она преуспела, эта стрекоза! Да будут девочки хромыми, а мальчики шелудивыми! Отцы семейств искалечат своих дочерей и взрастят заразу на головах детей мужского пола. Но девочки пока еще не хромают. Возможно, они еще за себя отомстят. Нет, не стоит, они же целомудренны. Не стоит мстить, лучше не отвечать. Пусть невинные молчат, поскольку быть невинным — значит молчать, как первомученик Стефан, который не считал камней, которыми его побивали!

Подняв глаза, Озерная дева увидела четырех мошек, которые танцевали в воздухе.

Озерная дева

Эти мошки-танцовщицы похожи на меня. Но им не одиноко, они резвятся в воздухе, резвятся, когда весна отцветает в свои последние дни. Они прилетают вчетвером, иногда впятером и танцуют все вместе. Четыре выстраиваются квадратом, пятая посредине. Они резвятся часами, то приближаясь друг к другу, то парами разлетаясь по диагонали. Они танцуют долго, легко и сладострастно. И, наконец устав, летят на все гниющее. Сначала здесь порхала влюбленная стрекоза, теперь танцуют мошки. В них тоже есть что-то дьявольское, как в той барышне. Натанцевавшись, они разлетаются в поисках гнили и желают смерти всему, что может сгнить. Танец мошек — это погребальный танец вокруг любой смерти и вокруг их собственной, поскольку паук плетет свою паутину между стволом дерева и ветвями, и солнечный луч играет на уже сотканных нитях, а возможно, и ветер уже сладко покачивает эту пряжу.

В лес вошла Цирцея. Из-за ее колдовства на земле уже не осталось ни одного мужчины. Ныне каждый мужчина — одновременно стадо свиней и их погонщик. Погонщик указывает на небеса этим свиньям, что сопят и хрюкают рылом к земле. Он ударами палки понуждает их задрать головы, и тогда эти чревоугодники хрюкают рылом к небу. Там, на небе, есть свое корыто: это солнце, доверху наполненное утратами и потерями. Свиньи и погонщик идут по небу, спиной к земле. Наступает ночь, и на небе остается только порожняя луна. Свиньи хрюкают, рылом к своей земле, которая отныне всего лишь планета в глубине их новых небес. Погонщик погоняет стадо и говорит ему: «Чтоб увидеть землю, надо вознестись в небо». Но как стоящим на небе увидеть землю, если они повернуты к ней спиной?

Чародей

Дева, я любил тебя; кому ты подаешь знаки здесь, в лесу, где слышу тебя я один? Ты говоришь о мужчине, ты говоришь об этом плохо охраняемом стаде, уходящем к солнцу. Что же я могу сказать о женщине, об этой весне, бесполезной для стада свиней и погонщика, ведь под весенними дубами не найдешь опавших желудей?

Озерная дева

О счастье, я тебя еще слышу, мой возлюбленный, знавший все, что знаю я!

Чародей

Ты, которую я любил, не произноси пустые слова. Женщина и мужчина не похожи друг на друга, и их дети подобны им.

Но мы похожи, потому что я научил тебя всему тому, что подобно мне. Мы похожи, и у нас нет детей, подобных нам. Ты, которую я любил, ты на меня похожа.

Мы похожи, но мужчина и женщина не похожи друг на друга. Он — это стадо с пастухом, поле со жнецом, мир со своим создателем. Она — это бесполезная весна, вечно бурный океан, пролитая кровь. Ты, которую я любил, ты, что на меня похожа, ты похожа и на всех прочих женщин.

Озерная дева сидела на теплой могиле чародея и грезила об уже отцветающей весне.

Чародей

Ты, которую я любил, я знаю про все, что похоже на меня, а ты на меня похожа; но все, что похоже на тебя, на меня не похоже. Ты, которую я любил, помнишь ли ты о нашей любви? Ведь ты меня любила! Помнишь ли наши ласки, что были как жаркое лето в зимние холода. Ты помнишь? Я плакал у твоих ног от любви и оттого, что знал обо всем, даже о смерти своей, что мне была дорога ради тебя, ради тебя, ничего об этом не знавшей. В те времена, когда я был жив, ради нашей любви я думал о тебе, даже во время страшных приступов эпилепсии. О ты, которую я любил, ты, ради которой могильные черви так терпеливо ждали своего часа, так долго, с самого моего рождения, — о время, когда мой мозг пребывал еще в материнской утробе! — скажи мне правду...

В этот миг, в тот самый, когда весна, отцветая, уходит, Озерная дева побледнела, встала с камня, с дерзкой поспешностью приподняла свое незапятнанное платье и отошла от могилы; но голос чародея зазвучал еще громче, он так отчаянно вопрошал о любви, пережившей смерть, так жаждал ответа, что неподалеку от могилы Озерная дева в нерешительности остановилась, и вдоль ее ног потекли красные слезы окончательной утраты.

Внезапно она бросилась вперед — и бежала долго, не оборачиваясь и оставляя позади себя кровавый след. С деревьев облетали лепестки и парили в воздухе, покидая отцветшие ветви, ожидающие плодоношения. И только на берегу своего озера дева наконец остановилась. Медленно спустившись по откосу, на который взмывала безмолвная вода, она погрузилась в танцующие волны и уплыла в свой дивный подводный дворец, наполненный легким мерцанием драгоценных гемм.

Онирокритика

Раскаленные уголья неба были так близки, что я страшился их жара. Казалось, еще немного, и они меня спалят. Но я сознавал, как несхожи вечность мужчины и вечность женщины. Два совершенно разных зверя совокуплялись, и кусты роз грузно свисали с подпорок, уже отяжеленных лунными гроздьями. Из обезьяньей глотки вырвались языки пламени и наводнили мир геральдическими лилиями. В миртовой роще белел горностай. Мы спросили у него, какова причина этой преждевременной зимы. Я поглотил темные стада. На горизонте показалась Оркениза. Мы направились к этому городу, скорбя по долинам, где пели, свистели и рычали яблони. Но песня пашен была прекрасна:

В славный город Оркенизу Верхового путь ведет. Славный город Оркенизу Покидает нищеброд.

«Что несешь?» — пытают стражи Нищеброда у ворот. «Все я здесь оставил, стражи, Даже сердце»,— молвил тот.

«Что везешь?» — пытают стражи Верхового у ворот.

«Я везу невесте, стражи, Только сердце», — молвил тот.

Что за город Оркениза! Бравых стражей смех берет. Верховой, твой путь неблизок, Склизок путь твой, нищеброд.

Мало дел у бравой стражи. Невелик ее доход; На продажу вяжут стражи Да судачат у ворот.

Но я сознавал, как несхожи вечность мужчины и вечность женщины. Небо кормило грудью своих пардов. И тогда я заметил у себя на руке багровые пятна. К утру пираты увели девять кораблей, стоящих в порту на якоре. Монархи забавлялись. А женщины не желали оплакивать мертвых. Они предпочитали старых королей, более сильных в любви, чем старые псы. Жрец, совершающий жертвоприношение, пожелал сам быть принесенным в жертву. Ему вскрыли живот. Я увидел там четыре И, четыре О, четыре Д. Нас угостили свежим мясом, и, поев его, я внезапно вырос. Обезьяны, подобные деревьям, на которых они обитают, разрывали древние могилы. Я окликнул одну из них, ту, на которой росли листья лавра. Она принесла мне голову, целиком сделанную из одной жемчужины. Я обнял эту голову и принялся задавать ей вопросы, пригрозив, что брошу ее в море, если она не станет мне отвечать. Однако жемчужина оказалась невеждой, и море ее проглотило.

Но я сознавал, как несхожи вечность мужчины и вечность женщины. Два совершенно разных зверя любили друг друга. И только короли нисколько не умирали от этого, смеха, и двадцать незрячих портных явились с намерением кроить и шить покров на сардоникс. Я сам, пятясь, указывал им путь. К вечеру деревья улетели, обезьяны застыли, как статуи, а я превратился в сотню себе подобных. Толпа моих «я» расселась на берегу моря. Большие золотые корабли проплывали на горизонте. И когда тьма сгустилась, ко мне приблизились сто языков пламени. Я произвел на свет сто младенцев мужского пола, и кормилицами им стали луна и гора. Младенцы полюбили бескостных королей, которыми махали с балконов. Дойдя до берега потока, я взял его, как меч, двумя руками и высоко поднял. Этот меч утолил мою жажду. И этот изнемогающий источник предупредил меня: если я остановлю солнце, то удостоверюсь, что оно квадратное. Превратившись в сотню себе подобных, я поплыл к архипелагу. Сто матросов меня встретили и, отведя во дворец, убили меня там девяносто девять раз. Тут я разразился смехом и принялся танцевать, а они зарыдали. Я танцевал на четвереньках. Матросы не смели пошевелиться: я принял устрашающий облик льва...

На четвереньках, на четвереньках...

Мои руки и ноги уподобились друг другу, и мои размноженные глаза бережно меня венчали. Затем я поднялся на ноги, чтобы танцевать, как танцуют руки и листья.