Элиза Ожешко - Над Неманом Страница 11

— Скажи Эмилия, отчего в последнее время ты так холодна со мной? Может быть, я обидел тебя чем-нибудь, может быть, в чем-нибудь ты меня можешь упрекнуть? Вот и сегодня… Я спешил, — чтоб отдохнуть около тебя, успокоиться, мне хотелось облегчить свою душу, поцеловать тебя, набраться бодрости, а ты только упрекаешь меня или молчишь… да, да, ты чуть ли не враждебно относишься ко мне… Эту черту я замечаю в тебе уже не в первый раз… о, уже не в первый! — Давно заметил, но сегодня меня это как-то особенно кольнуло в сердце… Отчего ты так холодна ко мне? Отчего ты вечно чувствуешь себя несчастною, — отчего, скажи, радость моя отчего?

Он взял ее за другую руку, приблизил свое лицо к ее лицу и, любовно глядя на нее, с мольбой в голосе, еще тише и нежней спросил:

— Отчего, Эмилия?.. Скажи, отчего, жизнь моя?

Она не противилась его ласкам, но ее прелестное личико стало еще грустнее.

— О, если бы ты так не изменился, Бенедикт, если бы так не изменился, то я… может быть, была бы такой, как прежде. Но ты так изменился, так изменился!..

Бенедикт задумался над словами жены.

— Да, — подтвердил он, — я действительно изменился.

— И так страшно, точно тебя коснулся жезл какого-нибудь злого волшебника.

Бенедикт махнул рукой и засмеялся не то веселым, не то горьким смехом.

— Какой там волшебник! Жизнь, душа моя, жизнь! При таких условиях, понимаешь, только разве последний дурак мог бы удержаться в роли Адониса… Но что касается моего сердца, моего характера…

Она выпрямилась с несвойственною ей энергией и с глубоким убеждением заговорила:

— Нет, Бенедикт, я никогда не соглашусь, чтобы жизнь требовала от нас таких жертв. Жизнь может сложиться хорошо и счастливо только для тех, кто отбрасывает ее грубую, прозаичную сторону. Но тот, кто, подобно тебе, погрязнет в материальных интересах, откажется от всего прекрасного, от всякой поэзии…

— Значит, и мне и тебе нужно погружаться в поэзию, а в это время банк или ростовщики продадут Корчин, и мы вместе с детьми пойдем по-миру?

Он сказал это мягко, но во взгляде его выразилось неудовольствие.

— Мы не понимаем, друг друга, и понять не можем, — с грустным равнодушием сказала пани Эмилия.

— Да, наконец, — крикнул Бенедикт, — чего же ты хочешь? В чем ты можешь упрекнуть меня? Чем ты недовольна? Неужели ты и в самом деле требуешь, чтоб я сидел около тебя и забывал свои обязанности по отношению к нашим детям и тебе самой или, как дурак, читал с тобою чувствительные романы, слушал пиликанье Ожельского и не заботился ни о своем клочке земли, ни о своей чести, а ведь честь в большой степени зависит от материального благосостояния? Неужели тебе действительно этого хочется?

— О нет, — живо начала Эмилия, — я теперь не хочу этого, нет! У каждого из нас свой особый мир, особый…

— Так чего же тебе недостает? Роскошью действительно я тебя не могу окружить… да и к чему эта роскошь?.. А недостатка в нашем доме пока, слава богу, нет… Заботы у тебя никакой. Я сразу увидал, что заниматься каким-нибудь делом ты неспособна, да и воспитанием не приучена к этому, и не предъявлял уже к тебе никаких требований. Хозяйством занимается Марта… ты делаешь, что хочешь, у тебя остаются дети, книжки, моя любовь, наконец…

Эмилия выпрямила свой гибкий стан и, блестя глазами, начала:

— Ты перечислил все, что у меня есть, так перечисли же, чего у меня нет… Что есть у меня? Я живу в этой трущобе, как монахиня, увядаю, как растение, посаженное в песок. Что из того, что я не испытываю нужды? Мои потребности выше этого. Я не забочусь о сытном обеде, но хочу видеть вокруг себя хоть немного поэзии, чего-нибудь отличного от обычной пошлой жизни… А где же я могу найти все это? Я жажду впечатлений… моя натура не может быть стоячею водой, она требует молний, которые озаряли бы ее… Мне нужно, прежде всего, сочувствие, а около меня есть ли хоть одно сердце, которое билось бы в такт с моим? Ты говоришь, что любишь меня; я считаю это только за горькую насмешку… прости, что я говорю правду. Твоя душа не так возвышенна, не так горяча, чтоб ты мог любить меня, как я этого заслуживаю. Если бы ты любил меня, то не оставлял бы на целые часы, на целые дни из-за простых повседневных дел. Близ меня для меня ты позабыл бы обо всем, не оскорблял бы ежеминутно моих вкусов и привычек, ты отрекся бы, отказался бы от всего, чтобы развлечь меня, занять, сделать счастливой. Вот как я понимаю любовь, вот какой любви я ожидала от тебя, но давно уже вижу, что ошиблась. Я так страдаю, что бедное слабое мое здоровье совсем пошатнулось… Потом… потом в душу мою вселилась покорность судьбе. Но если б за все это я видела хоть какую-нибудь радость, какое-нибудь развлечение… Живу я в пустыне, закрытая от света непроходимым лесом. Проза… проза… проза… Я не могу довольствоваться этим; вот ты — так можешь. И скука… Да, я скучаю… Книги не могут удовлетворить все мои потребности, а другим я заняться не могу, даже если б и хотела, по слабости моего здоровья.

Она окончила тихо, без гнева, но в голосе ее звучало неподдельное горе. На глазах ее навернулись слезы, но она с усилием удержала их и с полною безнадежностью закончила:

— Но зачем говорить об этом? Ты не изменишься, да и ничего не изменится. Звезды судьбы светят различным светом. Моя звезда — мрачнее всех. С радостью я замечаю, что здоровье мое становится день ото дня хуже и, может быть, скоро могила…

Она прижала к глазам надушенный платочек, от которого повеяло ароматом резеды. Потом, отвернув лицо, стала следить за воздушной игрой веток каприфолий, которые шевелил ветерок.

Бенедикт слушал ее не прерывая и только покусывал кончики усов, а когда она умолкла, он, не глядя на нее, произнес изменившимся голосом:

— Я… меня… мое… мне… для меня…

Он встал. Казалось, за эти недолгие минуты его высокая сильная фигура еще более отяжелела.

— Ты сказала правду: мы не понимаем друг друга и, наверное, никогда понимать не будем… Это открытие для меня не ново, только я до сих пор еще старался обманывать самого себя. Что ж делать? Пусть будет так… Только позволь заметить, что твои «растения, посаженные в песок», «озаряющие молнии», «звезды судьбы», «могилы» и так далее очень далеки от поэзии, — это просто набор нелепых слое из плохого романа… Я тоже когда-то не был чужд высоких помыслов, отрешенных от будничной жизни, и отказался от них не ради попоек или любовниц, а в силу крайней необходимости и тяготеющих на мне обязанностей. Может быть, и в этом есть доля поэзии, — да только такая поэзия тебе недоступна… Что делать? Пусть будет так…

В его сдержанном гневном голосе слышались слезы. Он вышел из беседки.

Долго еще потом Бенедикт расплачивался с рабочими, советовался с управляющим, вел громкий оживленный спор с двумя Богатыровичами, пришедшими просить о возврате лошадей, пойманных на потраве. Последний разговор еще более утомил и измучил его. Бенедикт требовал от людей, стоявших на ступеньках его крыльца, возмещения убытков; люди эти сначала просили, потом один из них рассердился, отказался от своих прежних слов, начал упрекать Бенедикта в жестокости, в нежелании войти в положение ближнего. Его это задело за живое, он начал кричать громко, на весь двор. Но один из стоявших перед ним людей, с ухарски торчащими усами, разгорячился тоже:

— Так пусть же нас суд рассудит! — кричал он. — Подавайте на нас жалобу, — без суда мы не дадим обирать себя!

— И подам! — ответил Корчинский. — И я тоже не позволю вам обкрадывать себя!

— Позвольте, позвольте!.. Ворами мы не были и никогда не будем… Теперь мы подадим на вас судье за оскорбление!

— Подавайте хоть самому чорту, только убирайтесь отсюда! Вон! Как вас зовут? Имена ваши?

Старший — худой, болезненный, до сих пор молчавший человек, сделал теперь шаг вперед, посмотрел своими кроткими, когда-то голубыми, теперь выцветшими глазами на Корчинского и тихо проговорил:

— Анзельм Богатырович.

Корчинский, вполне отдавшийся своему гневу, не обратил внимания ни на взгляд, ни на голос разговаривающего с ним человека и резко спросил:

— А другой кто?

— Фабиан Богатырович! — сердито ответил человек с усами.

— Ну, так, значит, будем судиться… а теперь убирайтесь, да поскорей!

Анзельм снова посмотрел на Корчинского и так же тихо проговорил:

— Как люди меняются!.. Покойник пан Андрей не так бы поступил с нами…

Корчинскому сделалось как-то неловко. Он обмяк, успокоился, но зато еще больше насупился.

— Покойник пан Андрей жил в другое время и при других условиях, — пробормотал он, быстро повернулся к дверям дома, но на пороге остановился и добавил — Половину штрафа я вам уступаю, — заплатите только половину.

— Не заплатим! — ответил Фабиан. — Тащите нас в суд… что ж делать?

Подобные сцены на крыльце повторялись довольно часто.