Ванда Василевская - Земля в ярме Страница 11

— Ну, как там? — дипломатически спросила одна из женщин. Но Баниха знала, чего они ждут, и хотела набить себе цену. Поэтому она притворилась, что не слышит, и тщательно вырывала дикую горчицу, выбирая ее среди тонких, бледных стебельков льна.

— Детей-то одних оставили? — хитро, издалека, сторонкой, подобралась Агнешка, поспешая за ней.

— Э, зачем одних… Осталась с ними Анка.

— Так ее Анкой зовут?

— Ну да, Анкой.

— Ну, глядите, люди добрые, на что же это похоже?

В Банихе взыграла гордость хозяйки, приютившей у себя человека. Она выпрямила согнутую надо льном спину.

— А что тут такого, ни на что не похожего? Вежливая, тихонькая, никому не мешает…

— И долго она у вас жить будет?

— А что ж, я ее не гоню. Куда ей идти?

— А откуда она?

Баниха снова помолчала, возясь с корнем лопуха.

— Ишь как вырос… И не вытащишь… Да мне-то что, откуда она? Староста с ней разговаривал, а я и не спрашивала.

По лицам пробежало разочарование.

— Хоть замужняя?

— Не спрашивала. Хотя — кабы была замужняя… А ребенок красивый, здоровенький.

— Что-то ее нигде не видать.

— А чего ей шататься по деревне? Работа и в избе найдется. Обеды учителю готовит.

— Ну? Так он уж не ходит к Стефановичу?

— Зачем ему туда ходить? Дорого, да еще Стефановичиха на старом смальце готовит. Так уж лучше этак.

— Смотрите-ка, она и готовить умеет! Может, кухаркой где служила?

— Может. Я не спрашиваю.

Некоторое время они пололи молча. Земля тонким слоем оседала на руках, кололись стебли вырываемого чертополоха.

— В усадьбу будет ходить на работу, на кухне помогать. Староста уже говорил с управляющим, тот согласился.

— В усадьбу?

— Ага. Только вот поправится еще маленько, а то уж очень слаба.

— Как не быть слабой! А только, люди мои милые, и везет же некоторым… А жить у вас будет?

— А пусть ее живет. Поработает немного, за ребятишками присмотрит. Учитель тоже сколько-нибудь за стряпню платить будет.

Женщины переглянулись. Эта Баниха всегда что-нибудь да отхватит! Взяла в дом бродяжку, вроде одни хлопоты, только и всего. А вот, выходит, что она за эту бродяжку еще и деньги получит. Потому что ни одна из них не сомневалась, что эта Анка, или как ее там, из учителевых денег ничего не увидит. Не зря у Банихи голова на плечах да куча детей на шее.

Не одна из них теперь уже жалела. Надо было тогда, как только староста пришел, сейчас же и вызваться самой. Да кто мог знать? Все могло выйти совсем по-иному, одна Баниха как-то пронюхала.

Агнешка помрачнела. Теперь она уже жалела, что пришла. Правда, она давно обещала кузнечихе, что поможет ей на прополке, но дома-то работы тоже хватает, можно было и остаться. А старик куда-то потащился с самого утра, как только пригнал коров. И так никак концы с концами не сведешь, а тут еще этот лишний рот. И непослушный какой, страсть! Только о махорке и думает, больше ни о чем. А прорва какая! Только бы ему есть и есть!

Болела спина. Сорняков в этом кузнечихином льне была уйма, будто нарочно кто посеял. Могла бы небось и кузнечихина Рузька помочь — ни к чему такую большую девку в школу посылать. Ни от нее работы, ни помощи в доме. Да и учитель, чистая собака, так и смотрит, как бы кто не пропустил дня.

Изо всех сил, со злобой на Баниху, на эту Анку, на старика отца, на учителя, дергала она сорняки и отбрасывала в кучу, на межу. Всю накипевшую желчь, всю злость она срывала на дикой горчице и чертополохе. Болела спина, жгло руки. Вдобавок вспомнилась еще пришедшая вчера повестка об уплате за землю. Будто у них есть из чего!

— Ну и травы же тут! — облегчила она свою душу, кольнув кузнечиху.

— Лен как лен, — сухо ответила та. — Ваш тоже не лучше.

На это нечего было ответить. Она снова ухватилась за жесткие стебли дикой горчицы, яростно выдирая их из сухой земли.

И зачем только было приходить? От кузнечихи мало радости, если она и придет помочь в прополке, — работать-то она не очень любит. Только наслушаешься всяких колкостей, а узнать — так ничего ведь и не узнала. Она все чаще распрямляла спину и поглядывала на солнце, но оно плелось так медленно, словно нынче и вовсе не собиралось заходить.

— Жара…

— Жара, милая ты моя. Что только дальше будет?

— Овсень свою пшеницу, которая у леса, на сено скосил.

— Ну! На том участке за кочкой?

— Там. Все метеликом поросло — и крышка. А семена ведь у него хорошие были.

— Боже милостивый, подорожает хлеб, тогда уж ни кусочка человек не увидит!

— Хорошо тому, у кого будет на продажу, — выгадает.

— А как же! Граф в Остшене, тот заработает…

— И на что ему? Он и так небось всякий день сало ест!

— А что ему не есть? Может себе позволить…

— Господи боже мой, вы только поглядите, как оно выходит: мокрый год — плохо, сухой год — плохо!

— Все как-то в точку не попадает. Могло бы и так быть, чтобы немножко дождь полил, а немного и солнце погрело.

— Ишь чего захотели!

— А вы не хотите?

— Не ссорьтесь, бабы, не ссорьтесь! Каждый бы хотел, да что с того хотенья?

Они все чаще поглядывали на небо, и кузнечиха, наконец, поняла, что пора дать пообедать.

— Милые вы мои, вы тут чуточку поработайте, а я сбегаю домой, надо же перекусить чего-нибудь.

— И-и, не хлопочите, мы не голодны, — вежливо отказывались они, но не слишком настойчиво — только так, для приличия.

Едва она исчезла за межой, они, как по команде, прервали работу.

— Кузнечиха-то прямо барыней глядит.

— Все потому, что сам-то у нее кое-что зарабатывает.

— И-и, велики заработки!

— Ох, пригодились бы, пригодились и такие! — вздохнула Агнешка.

— А вам-то что? У вас небось двадцать пять моргов земли, — насмешливо бросила Курчиха.

Агнешку охватила злость.

— Земля? Видели вы эту землю? Один обман, только и всего! Чистый песок!

— В деревне тоже песку хватает.

— А все не так. Все скорей что-нибудь уродится.

— Ой, боже милостивый, уродить-то уродит, да то водой зальет, то солнцем выжжет!

— Эх, только бы здоровье было, как-нибудь уж человек перебьется, — стонала Либерачиха.

— А у вас все еще во рту болит?

— Ох, милая ты моя, иной раз сдается, что уж и не выдержу. Ни поесть чего, ни поговорить…

— Сходили бы к этой дачнице, — может, она бы что посоветовала.

— Была я у нее, была… Говорила мне Захарчукова баба, что ее мальчонке она хорошо посоветовала, когда он недавно хворал… Пошла и я. Нет, ни к чему мне такие советы, — плаксиво рассказывала она, показывая синие, покрытые язвинками, кровоточащие десны.

— Что же она сказала?

— Сырую морковь велела есть, яблоки, лимоны купить. Куда мне лимон покупать? Наверно, грошей двадцать за штуку заплатить надо.

— Лимон, может, помог бы.

— Лимон — может быть. Но морковка? Так только сказала, да и куда мне морковку или там яблоко укусить? Все зубы шатаются, а как возьму что в рот, еще пуще кровь течет.

— У Ровеньков с ребятишками то же самое делается.

— И у Лейеков.

— Такая уж, видно, хвороба на людей напала. Что тут лечить, раз все равно не поможет? Само должно пройти.

— А, конечно!

— Кузнечиха идет, интересно, что она там тащит.

Женщины умолкли. Кузнечиха присела на меже.

— Идите-ка, бабы, идите!

Они шли медленно, по пути вырывая то тут, то там какой-нибудь сорняк. Чтобы показать, что не так уж им не терпится. Между тем у них уже и под ложечкой засосало, потому что из голубого бидона донесся запах кофе, а кузнечиха резала большие ломти светлого, покупного хлеба.

Женщины ели медленно, не торопясь, громко глотая горячий сладкий кофе. Да, уж показала себя кузнечиха, ничего не скажешь! На такой обед они и не рассчитывали. Либерачиха с трудом жевала, отрывая корочки и старательно пряча их за пазуху.

— Внучку снесу, сама-то я корочки уж ни-ни!

Все искоса поглядывали, есть ли еще что в бидоне. Но кофе кончился. Они вытирали губы углами платков, благодарили и шли обратно, осторожно ступая между тонкими зелеными стебельками льна, среди которых буйно росли сорняки.

IV

У Роеков проснулись, и утренний гомон в доме разбудил Винцента. Он встал, потягиваясь, и с минуту соображал, что делать. Но, увидев за окном чистое небо, направился к реке. Вода была молочно-белая, а небо раскрывалось над миром перламутровым куполом. Последняя звезда, запоздалый скиталец по дальним небесным путям, с трепетным мерцанием утопала в глубине небосвода. Седые от росы луга стояли словно в осеннем инее.

Винцент вздрогнул. Было холодно. Щемящий холод шел от земли, холодом веяло от жемчужной воды. Розовый рассвет медленно, постепенно озарял бледное небо.

Он остановился на берегу и торопливо сбросил с себя одежду. Попробовал босой ногой — вода была холодна как лед. Наклонился и плашмя бросился в воду. Его охватило ледяным пламенем, перехватило дыхание. Широкими взмахами он поплыл к противоположному берегу, где в опадающем седом тумане виднелись верхушки высоких кудрявых верб, отсвечивающих серебристым блеском листьев. Вода тихо плескалась, пенилась мелкими кудряшками вокруг его груди, расступалась, послушная ударам рук. Костенели пальцы ног. Он повернул вверх по реке, но напрасно пытался бороться с невидимым течением. Здесь было глубоко. Огромные массы воды неудержимо рвались вперед, мощной струей протекая над илом и песком, одолевали сопротивление человека. Он устал и согрелся. С минуту пытался плыть по течению, лежа на спине, но снова почувствовал пронизывающий холод. Он повернул к своему берегу, к обрыву, отвоеванному у лугов непрестанной работой воды.