Жан Жионо - Польская мельница Страница 11

Он благородно начинал с пол-литра коньяка. Он поспешил привыкнуть к этой дозе. Быстро пришел к тому, чтобы потреблять литр и даже больше в день. И еще ему удалось налить себе кровью глаза. Зрачки, которые были у него лазурной синевы, погруженные теперь в роговицу самого насыщенного пурпурного цвета, выглядели на его лице как два больших куска цветного витража. Он бесцельно бродил, несгибаемый, как правосудие. Словно он аршин проглотил.

Мадемуазель Гортензия, казалось, отнеслась ко всему очень легко. Может быть, ее умственные способности ослабли. Я говорю «может быть» потому, что, на мой взгляд, нельзя исключить присутствия у нее задней мысли. Анонимные письма, понятно, обвиняют ее в мерзком блуде, и аноним всегда до крайности наивен. Мысль, которая приходит мне в голову (и которую она вполне способна была иметь), ужасна, но домашняя жизнь семей и схватки, которые там протекают в замедленном темпе, правильны, как кристалл льда, и лишены всякой жалости. Если бы пожелание смерти убивало, то наши столовые, спальни, наши улицы усеяны были бы трупами, как во время чумы.

Не такой женщиной была мадемуазель Гортензия, чтобы всю свою жизнь (которая коротка) возиться с девяностокилограммовой тушей де М., окажись он у нее на дороге. Очень похоже, что долгое время все внимание и заботы мадемуазель Гортензии были направлены на Жака, которого, по ее словам, она приняла в свой передник и обтерла своим платьем. Кроме того, он был милым, свеженьким, юным и трогательным в своей мужской красоте, а грозивший ему рок прибавлял к этой красоте полный сочувствия интерес, которому не в силах противиться ни одна женщина.

Жак был восхитительной ловушкой любви, которой мадемуазель Гортензия не могла избежать. Аноним смутно понимал, что речь шла о темном деле с внутренностями и с органами, о которых он, как всегда, имел что сказать, но он отстал от хода событий. Материнская страсть, и ничто иное, заставляла мадемуазель Гортензию плести свои интриги. Я не верю в угасание умственных способностей старой девы. Я убежден, что почти полное одиночество, в котором она замкнулась, сопряжено было с постоянной настороженностью. Даже когда она закрывала глаза и задремывала возле очага, мне нравится воображать себе, что и тогда она всего лишь подражала старикам и разыгрывала комедию для своего окружения и что она таким образом защищала укромный уголок, откуда руководила своей битвой. Если в начале своего знакомства с Костами она бросила вызов року из потребности себя ему подчинить, то я уверен, что теперь она продолжала бросать ему вызов своим подчинением общим законам и что она сражалась ради счастья своей жизни. Она, естественно, использовала ужасные виды оружия, и даже запрещенные. Если бы ее в этом обвинили, она первая прямодушно спросила бы: «Запрещенные кем? И почему?»

Жизнь (вдали от центров) не позволяет следовать велениям совести. Надо идти прямо к цели.

Вот почему мадемуазель Гортензия не потрудилась выказать печаль или удивление, когда в один прекрасный день Пьер де М., связанный и буйствующий, был уложен на соломенную подстилку двухколесной тележки и отвезен в больницу. Через два дня были подписаны все официальные бумаги, чтобы он был временно помещен в департаментский приют для душевнобольных. По мнению доктора и всех остальных, это временное помещение было пожизненным.

Мадемуазель Гортензия рассчитала правильно. Польская Мельница казалась очнувшейся ото сна. Почти сразу после заключения отца в сумасшедший дом Жак начал проявлять инициативу. Он стал разводить охотничьих собак.

На собственность его пропавшего брата, следов которого так никогда и не нашли, был наложен секвестр. Наследство от де М. из Коммандери, запутанное, как клубок шерсти, с которым поиграл котенок, кормило и поило слишком многих, чтобы можно было рассчитывать уладить это дело. Что касается наследства от Пьера де М., то вопрос о нем нельзя было и поднимать; сумасшедший, но живой, он стоил денег, а не приносил их.

Жак избавил дом от ос и барсуков. Он перестроил часть конюшен под псарни. Всегда находятся люди, которым плевать на рок; они ничем не брезгуют, лишь бы были снисходительными к их собственным грязным фантазиям (главным образом к большой попойке каждую неделю). Жак довольно легко нанял трех таких типов. Они были без ума от своего хозяина. Из них и из собак сложилась веселая компания, весьма симпатичная. И несомненно, очень опасная для анонима, поскольку больше он не написал ни строчки.

Я более или менее представляю себе, что должно было произойти с Жаком. Разводить собак — дело непростое. Трое пройдох должны были расценивать эту работу как дворянскую грамоту. Кто мог бы устоять против этих головорезов, гордых, как Артабан?[8] За три месяца, проведенных с ними, Жак стал неузнаваем. Похоже, он пережил удивительный моральный подъем. Он путешествовал. Он добирался до Англии, чтобы купить производителей чистых кровей. Он учил своих пройдох тому, чего не знает никто. Он сам взялся за дело.

Это эпоха царствования мадемуазель Гортензии. Не регентства, а именно царствования. Все оборачивается ей на пользу, даже ее старость, даже немощь, которая дает ей наконец счастье! Которая, как представляется, дает ей счастье. Она властвует над Польской Мельницей. Она, должно быть, часто вспоминала Коста. Наверное, беседовала с этой беспокойной тенью и говорила ей: «Мое поручительство имеет все больший вес. Поводья у меня в руках».

Она смеялась над богатством, жила на воде и хлебе, все еще носила старые платья времен Коста и даже совершала умышленную оплошность, криво нацепляя на свое тряпье старинные украшения из свинца, нанизывая на свои узловатые пальцы кольца для занавесок, словно в насмешку над сословными знаками отличия. Из чего легко заключить, что она крепко держала свой скипетр. Это было то, что ей хотелось всем показать, поскольку интерес ее был в другом. Повенчавшись с роком, она глумилась над ним, как глумилась бы над своим супругом. Она урезала его карманные расходы, оспаривала его свободу, вставляла палки в колеса, отравляла все радости и не могла успокоиться, не завладев им, как слепень волом. Если придавать глаголу «любить» смысл, который обычно ему придают, то она не любила Жака. Она любила его, как старая жена любит вечерни: чтобы иметь достаточные основания жаловаться на мужа, выбравшего кабак в это посвященное Богу время.

Она вела себя по отношению к року с донжуанством уродливых старух, которые продолжают тянуть душу из супруга до конца, до смерти и после смерти, — совершенство, которого самый соблазнительный мужчина никогда не достигает даже с самыми безраздельно преданными ему женщинами; точнейший саморегулирующийся прибор для обладания, исполненного такого величия, что после трупов и скелетов эти женщины продолжают пользоваться еще и могилами, кладбищами, воспоминаниями. Если бы рок это допустил, то из нее получилась бы чудная вдова рока. Она господствовала бы над его могилой; рока не существовало бы больше ни для кого; она стала бы его владычицей на веки вечные, разрушая своей собственной смертью до последнего миллиграмма субстанцию, которая могла остаться как память о ее супруге. Ах! Она в конце-то концов нашла мужа по себе! Она могла оттачивать до совершенства свои чудовищные мужские качества. Несмотря на свои габариты, в юности она должна была заглядываться на мужчин и даже иногда желать почувствовать ласки одного из этих карликов на своем гигантском теле. Это послужило лишь тому, что вынудило ее составить более точное представление об огромности своих размеров.

Когда я про нее думаю, то в шутку говорю себе, что перед ней был очень простой выбор: стать людоедкой или Моисеем. Она должна была понять, что, раз мужчины не достаточно опасны для нее, она быстро устанет поедать их дюжинами. Когда она встретилась с роком (с Костами), ее словно громом поразило. Вот наконец тот, кого сладко будет бояться, чью горячку сладко будет обуздывать! В своей инвалидной коляске она будет ликовать от гордости быть больше, чем любая другая, женщиной до кончиков ногтей.

Если по ее поводу и в связи с Жаком я веду речь о материнской страсти (я далек от того, чтобы говорить о материнской любви), то потому только, что мадемуазель Гортензия не изобрела новых чувств, а использовала (как мы всегда к этому вынуждены) обычные чувства для исключительных целей. У меня нет нужды обращаться к нечеловеческим страстям. К тому же меня, безусловно, не заинтересовала бы эта история, если бы у меня создалось впечатление, что я имею дело, в какой бы то ни было части этого рассказа (и, к примеру, здесь), с чудовищем или с чудовищами.

Пусть же мадемуазель Гортензия любит Жака, что, думается мне, может быть естественнее? Я никогда не был охвачен любовью: я не знаю, что это такое. Я не вижу в ней ничего величественного; во всяком случае, не видел в ней ничего величественного до поры, пока не стал свидетелем того, о чем расскажу позже. Следовательно, с умом непредубежденным и весьма трудно поддающимся на обман, я рассмотрел через свой лорнет способ, каким мадемуазель Гортензия получала удовольствие от Жака.