Михайло Старицкий - Богдан Хмельницкий Страница 12

Когда пирующие совершили достодолжные возлияния Бахусу и некоторые из них уже успели заснуть на лавках, Богдан вышел незаметно из избы в широкий проезд, который разделял дом коменданта на две половины. Из парадной хаты слышался резкий голос князя: «О, если бы я знал, какой это ‟доброчинец” помогал Филоненку, посидел бы он у меня на колу!» Эту фразу ясно услышал Богдан; невольная дрожь пробежала по телу казака, и он вышел поспешно на замковый двор. Кругом небольшого пространства, занимаемого двором, подымался высокий земляной вал, увенчанный зубчатою каменною стеной; она была настолько широка, что четверка могла свободно проехать на ней. Вдоль всего вала пробиты были в стене узкие амбразуры, и неуклюжие медные пушки просовывали в них свои длинные жерла. Под валами с внутренней стороны устроены были длинные и низкие здания: конюшни, склады пороховые и помещения для гарнизона.

По четырем углам крепости подымались четыре грозные башни, сложенные из серых каменных глыб. Каждая из них делилась на четыре яруса; из узких бойниц вытягивались все те же зеленоватые жерла пушек. Часовые стояли у подъемных мостов, на башнях и на валах.

Грозно глядели на Богдана бойницы и башни; грозно подымались неприступные валы и зубчатые стены, и все это, казалось, говорило надменно: «Довольно, оставьте! Вам уже не подняться никогда!»

Несколько минут Богдан стоял неподвижно, погруженный в свои тревожные думы: «Здесь своя жизнь на волоске, — правда, услуга князю дает еще надежду; но если он не захочет помиловать? Если Пешта и Бурлий... А! — провел Богдан по голове, словно хотел прогнать из нее эти ужасные мысли. — А там-то, там что теперь делается? Лютует Потоцкий: казни, муки, кары... Несчастный люд в когтях этого изверга... А товарищи — Богун, Кривонос, Нечай, Чарнота? Ах, поскорее бы выбраться отсюда туда... в Чигирин...»

Громкий голос, раздавшийся над самим ухом, заставил его очнуться.

— Ба, — услыхал он, — да никак это ты, сват Хмельницкий?

И дородный, щеголеватый шляхтич весело опустил руку на его плечо.

Богдан вздрогнул от неожиданности: но, взглянув на шляхтича, также постарался вызвать на своем лице улыбку.

— Сват Чаплинский!{50} А ты каким образом здесь, в Кодаке? Какой бес дернул тебя колесить по степи в этакую непогодь?

— Я с гетманом; состою в свите его ясновельможности... Однако Фортуна и Виктория, как я слышал, думают, кажется, избрать тебя своим возлюбленным! Но, — подмигнул шляхтич бровью, — двум женщинам, сват, угодить тяжело! Сто тысяч чертей! Такая услуга князю! Теперь проси только милостей: Иеремия скупиться не любит!

— А каких мне милостей? — гордо усмехнулся Богдан. — Хвала богу, все имею, добра на казацкую душу хватит.

— Верно, счастье, счастье тебе, сват, — ударил его снова по плечу Чаплинский; но завистливое выражение мелькнуло на мгновение в его глазах. — Что и говорить, знают тебя все, на всю округу, да и гетман, сказывают, доверяет тебе много своих дел.

— Благодарение богу, довелось совершить несколько маловажных услуг его ясновельможности, и он, дай бог ему век здравствовать, не забывает меня.

— О так, так! — воскликнул с преувеличенным чувством шляхтич, подымая к небу зеленоватые, выпученные глаза. — Его милость коронный гетман — первый рыцарь нашей отчизны! — воскликнул он умышленно громко и затем, переменивши сразу голос, продолжал веселым и фамильярным тоном: — Однако что же мы стоим с тобою, сват, на холоде? Я тебя затем и искал, чтобы угостить славным медком, какого ты вряд ли отведывал. А, думаю, вкуса к нему пан писарь не потерял с тех пор, как стал приближенным Фортуны? Ведь женщины и вино так же неразрывно связаны между собою, как объятия и поцелуи. Ха-ха! — разразился он самодовольным смехом, — и как второе порождает первое, так и первое ведет ко второму, — ergo{51}, будем счастливы для того, чтобы пить, и будем пить для того, чтобы быть счастливыми... — и, не дожидаясь ответа Богдана, шляхтич подхватил его под руку и пошел по направлению к одной из замковых изб.

Когда кубки были уже два раза осушены и подняты, пан Чаплинский откашлялся, отер свои торчащие усы бархатным рукавом кунтуша и обратился с заискивающею улыбкой к Богдану:

— Да, так ты, сват, вошел теперь в милость и дальше пойдешь. Чем Фортуна не шутит? Она ведь женщина, а законы писаны не для них. Еще и наказным гетманом{52} станешь.

— Бог с тобою, сват, — усмехнулся Богдан, расправляя усы, — куда нам, беспартийным казакам: это вам, пышной шляхте!..

— Хе-хе, — кивнул головой Чаплинский, — какой ты там, пане свате, казак? Знаю я тебя, знаю! Да ты только шепни теперь князю Яреме и нобилитацию{53} получишь. Да вот я хотя и шляхтич, да еще такого высокого герба, а — рыцарское слово — нет у меня лучшего друга, как ты...

«Хитрая лиса!» — подумал Богдан и ответил вслух:

— И ты в этом не ошибаешься, сват, — нет той услуги, которую я бы не оказал тебе.

— Во-во-во! — вскрикнул шляхтич с оживленным лицом. — Словно был со мною в пекле! Я только что хотел просить тебя помочь мне в маленьком деле.

— Жалею, что оно небольшое.

— Тем лучше: ловлю товарища на слове. Вот видишь, ли, у гетмана много новых пустошей, так я бы хотел того, дозорцей... Ну, а ты, сват... того... при случае замолви вельможному слово за меня...

— Тысячу слов для друга, — протянул Богдан Чаплинскому руку.

— Ну, а я тебе, сват, тоже услужу когда-нибудь в деле, знаешь, manus manum{54}, — подмигнул Чаплинский и, потрясши руку Богдана, наполнил снова оба кубка, — ну, а теперь выпьем еще, сват!

Богдан чокнулся со своим уже развеселившимся шляхтичем и произнес вскользь небрежным тоном:

— Эх, досада мне, пане свате, такая досада, что, кажись, коня своего любимого отдал бы, чтобы избавиться от нее...

— А что там сталось? Какая досада?! Edite, bibite{55}, да и все тут! — стукнул Чаплинский кубком по столу.

— Вот видишь ли, среди пленных князя попались два товарища моих, людей наших, знаешь... уж как они, сердечные, в лагерь Гуни забрались — дивиться надо. Только князь, накрывши их сетью, решил прикончить всех. А мне эти два — во как нужны! Думаю просить за них князя. Так не скажешь ли ты тоже за них словечко? Верные люди, ручаюсь за них головой!

— О, всенепременно!.. Рос с ними, жил с ними, казаков подлых вместе локшили, слово гонору, как честный дворянин! — заговорил уже заплетающимся языком Чаплинский.

Вдруг двор крепости наполнился сильным шумом; раздался сухой грохот колес, по замерзлой земле и звон железных цепей. При этом звуке в глазах Богдана мелькнул какой-то затаенный огонек, мелькнул на мгновенье и угас.

— Что это? — изумился Чаплинский.

— Пленные князя, — ответил Богдан.

— А, бунтари! — покачнулся Чаплинский, подымаясь со своего места и опрокидывая деревянную скамью. — Любопытно взглянуть на это быдло. Пойдем!

Ничего не ответил Богдан на эти слова и, только надвинувши шапку, быстро прошел вперед.

В сенях к ним присоединилось еще несколько гетманских и княжеских поручников.

На широкий двор одна за другой въезжали телеги с закованными пленниками. На некоторых из них были едва наброшены свитки, и сквозь разорванную рубаху то там, то сям виднелась красная, мерзлая грудь; другие сидели просто в одних лишь рубахах, синие, окоченевшие, с цепями на руках. Кое-где виднелась обмотанная тряпками голова или окоченевшая нога. Среди первой повозки лежал умерший по дороге, не снятый с воза казак. Его незакрытые, застывшие глаза с каким-то широким ужасом глядели на свинцовое небо. Товарищи сбились на возу в кучу, стараясь не при-коснуться к его мертвому, холодному телу.

Замковая прислуга и гарнизон разместились на валах замка; насмешки и остроты раздавались со всех сторон.

— Фу ты, ветер какой пронзительный! — сказал Чаплинский, кутаясь в свой кунтуш. — Дует, словно бравый драгун в трубу. И к чему это князь брал столько пленных?

— Хотели выпытать у них кое-что, — ответил молоденький хорунжий, — но ведь эти хлопы упрямы, как бараны: у них скорее вырвешь язык, чем лишнее слово.

— Совершенное быдло! — бросил презрительно Чаплинский.

По мере того, как въезжали повозки, возрастали шутки и остроты.

Шум въезжающих повозок услышан был и в парадном зале комендантского дома.

— Это что за шум? — изумился Конецпольский.

— Мои пленные, — ответил Иеремия, — последние остатки казацких войск.

— О, не последние! — возразил гетман. — Они, говорят, собрались теперь на Запорожье в чрезвычайном числе.

— На Запорожье? Об этом-то именно я и хотел переговорить с гетманом, — перебросил Иеремия ногу за ногу и начал говорить, подкручивая свой тонкий, ус. — Время теперь удобное, хлопство мы разгромили; покуда они еще не успели оглянуться, надо разбить их главное гнездо; со мною отборные силы... драгуны, гусары, армата. Так! Для этого я и спешил в Кодак, чтобы предложить пану коронному гетману соединиться и двинуться вместе на них.