Орхан Памук - Дом тишины Страница 12

— Доброе утро, Реджеп!

— Куда в такую рань?

— На море. Потом будет много народу. Быстренько искупаюсь и вернусь. Яйца из курятника?

— Да, — ответил я и почему-то почувствовал себя в чем-то виноватым. — Завтракать будете?

— Буду, — ответила Нильгюн. Улыбнулась и ушла.

Я смотрел ей вслед. Точно как кошка — внимательная, капризная, осторожная. На ногах сандалии, ушла с голыми ногами. В детстве они у нее были тонкими, как тростинки. Я вошел в дом, поставил кипятить воду для чая. Мать ее такой же была. А теперь в могиле. Поедем сейчас на кладбище, помолимся. Ты маму-то свою помнишь? Не помнит, ей же три года было. Доан-бей служил каймакамом где-то на востоке и в последние два года присылал своих на лето сюда. Твоя мама сидела в саду, на руках Метин, рядом — ты, на ее бледное лицо целый день светило солнце, но уезжала она в Кемах[16] такой же бледной, как и приехала. Хотите вишневого соку, спрашивал я у молодой госпожи. Спасибо, Реджеп-бей, говорила она, поставьте сюда. Я поставлю, а у нее на руках Метин. Через два часа прихожу, смотрю — отпила только глоток из огромного стакана. Потом приходит толстый потный Фарук, говорит, мама, я проголодался, и тут же залпом выпивает весь стакан. Вот молодец! Я достал скатерть, пошел постелить ее, как вдруг почувствовал запах ракы: Фарук-бей разлил вчера вечером на стол. Я пошел, взял тряпку, обтер стол. Закипела вода, я заварил чай. Со вчерашнего дня осталось молоко. Завтра пойду к Невзату. Захотелось кофе, но я сдержался, продолжил заниматься делами.

Я раздумываю, а уже поздно. Когда я накрывал на стол, спустился Фарук-бей. У него, как у деда, тяжелая походка, от которой скрипят ступени. Он зевнул, что-то проворчал.

— Я заварил чай, — сказал я. — Садитесь, принесу вам завтрак.

Он тяжело плюхнулся туда, где сидел вчера вечером, когда пил.

— Молока хотите? — спросил я. — Хорошее, жирное.

— Хорошо, неси! — сказал он. — Моему желудку полезно.

Я пошел на кухню. Его желудок. Ядовитая вода, что скапливается там, когда он пьет, в конце концов проделает в нем дырку. Если ты теперь будешь пить, ты умрешь, говорила Госпожа. Слышал, что сказал врач? Доан-бей задумчиво посмотрел перед собой, а потом сказал: Лучше мне умереть, мама, чем терпеть то, что голова не работает, я не могу жить бездумно. А Госпожа сказала — это называется не думать, сынок, а грустить. Но тогда они уже разучились слышать друг друга. Потом Доан-бей умер, пока писал те письма. Изо рта у него пошла кровь, как у его отца, ясно, что из желудка, Госпожа плакала навзрыд и звала меня, будто от меня что-то зависело. Прежде чем он умер, я снял с него окровавленную рубашку, надел чистую, отглаженную, так он и умер. Сейчас поедем на кладбище. Я вскипятил молоко и осторожно налил в его стакан. Желудок — темный, неведомый мир, о нем только пророк Юнус[17] ведает. Мне делалось страшно, когда я думал о черной дырке. Но своего желудка я не чувствую, его будто бы нет — ведь я знаю меру, забываться тоже умею, но я же не такой, как они. Я отнес ему молоко, смотрю — Нильгюн пришла. Как быстро! Волосы у нее мокрые. Красиво.

— Принести вам завтрак? — спросил я.

— А что, Бабушка на завтрак не спускается? — спросила она.

— Спускается, — ответил я. — По утрам и по вечерам.

— А днем почему не спускается?

— Ей не нравится шум с пляжа, — ответил я. — В обед я ношу тарелки наверх.

— Давайте подождем Бабушку, — предложила Нильгюн. — Когда она просыпается?

— Она уже давно проснулась, — ответил я. Посмотрел на часы: восемь тридцать.

— А-а-а, Реджеп! — вспомнила Нильгюн. — Я купила в бакалее газету. Теперь по утрам буду я покупать.

— Как хотите, — ответил я, выходя.

— Ну и что изменится от того, что ты будешь ее покупать? — вдруг закричал на нее Фарук-бей. — Что изменится от того, что ты узнаешь, сколько человек убили, сколько фашистов, сколько-марксистов, а сколько-нейтральных?

Я вышел из столовой. Куда же вы все торопитесь, что же вам всем надо, почему вы не можете довольствоваться малым? Ты никогда этого не узнаешь, Реджеп! Это же смерть. Я думаю об этом, и мне делается страшно — ведь человек такой любопытный. Селяхаттин-бей говорил, что начало всей науки — любопытство, понимаешь, Реджеп? Я поднялся наверх, постучал в дверь.

— Кто там? — спросила она.

— Я, Госпожа, — ответил я, входя.

Она открыла свой шкаф, роется в нем. Сделала вид. что закрывает дверцы.

— Что случилось? — спросила она. — Чего они там кричат внизу?

— Ждут вас к завтраку.

— И поэтому кричат друг на друга?

В комнате запахло старыми вещами из шкафа. Я вдыхал этот запах и вспоминал.

— Что? Простите, я не расслышал, — проговорил я. — Нет, они шутят друг над другом.

— Прямо рано утром, за столом?

— Между прочим, если хотите знать, Госпожа, — начал я, — то Фарук-бей сейчас даже не пьет. В такое время никогда никто не пьет!

— Не защищай их! — рассердилась она. — А мне не ври! Я сразу вижу.

— Я не вру, — ответил я. — Они ждут вас к завтраку.

Она взглянула на открытую дверцу шкафа.

— Помочь вам спуститься?

— Нет!

— Будете есть в постели? Принести поднос?

— Принеси, — решила она. — А им скажи, пусть собираются ехать.

— Они уже готовы.

— Закрой дверь.

Я закрыл дверь и спустился вниз. Она каждый год заново перебирает свой шкаф перед поездкой на кладбище, словно хочет найти там что-то, чего никогда не видела и не надевала, но в конце концов всегда надевает одно и то же ужасное старое толстое пальто. Я пошел на кухню, положил на тарелку хлеб, понес в столовую.

— Читай, — говорил Фарук-бей Нильгюн. — Ну-ка, читай вслух, сколько сегодня погибло.

— Семнадцать человек, — ответила Нильгюн.

— Ну, и какой из этого вывод?

Нильгюн еще больше уткнулась в газету, словно не слышала слова старшего брата.

— Никакого смысла во всем этом теперь нет, — проговорил Фарук-бей с легкой ноткой удовольствия в голосе.

— Госпожа сказала, что к завтраку не спустится, — сказал я. — Несу вам завтрак.

— Почему она не спускается?

— Не знаю, — ответил я. — Что-то ищет у себя в шкафу.

— Ладно, давай неси нам.

— Нильгюн-ханым, — сказал я, — у вас совершенно мокрый купальник, а вы в нем сидите. Простудитесь. Поднимитесь, переоденьтесь и читайте себе вашу газету…

— Видишь, она тебя даже не услышала. — заметил Фарук-бей. — Она еще так молода, что верит газетам. С упоением читает о погибших.

Нильгюн встала из-за стола, улыбаясь мне. А я спустился на кухню. Верить газетам? Я перевернул хлеб, приготовил тарелку для Госпожи. Госпожа читает газеты, только чтобы узнать, не умер ли кто из знакомых, — узнать, нет ли там о каком-нибудь старике, умершем в своей постели, а какой-нибудь парень, разорванный пулями или бомбой, ей совсем неинтересен. Несу ей поднос. Иногда она не может разобрать фамилии из некрологов, начинает сердиться, разговаривать сама с собой, а потом вырезает их из газеты. Если она не сильно злится, то иногда смеется при мне над фамилиями из некрологов. Это все надуманные имена, все это — от лукавого, что такое — фамилия? Я подумал: моя фамилия, Караташ, досталась мне от отца, давшего мне свое имя. Понятно, что она означает «черный камень». Между тем у других людей иногда не разобрать, что означают их фамилии. Вот у них, конечно, они надуманные. Я постучался, вошел. Госпожа все еще у шкафа.

— Я принес завтрак, Госпожа.

— Поставь сюда.

— Ешьте сразу, а то молоко остынет, — сказал я.

— Хорошо-хорошо! — ответила она. А сама смотрит не на поднос, а на шкаф. — Закрой дверь.

Я закрыл. Потом вспомнил про хлеб и побежал вниз, на кухню. Ничего, не сгорел. Поставил на поднос яйцо для Нильгюн-ханым и остальную еду к завтраку и понес в столовую.

— Извините, я задержался, — сказал я.

— Метин что, завтракать не идет? — спросил Фарук-бей.

Что делать? Я опять поднялся наверх, пошел в комнату Метина, разбудил его, открыл ставни. Он ворчал, я спустился вниз, Нильгюн, оказывается, уже хочет чаю; я сходил на кухню, налил крепкого чаю, когда принес, смотрю — Метин уже спустился, даже уже за стол сел.

— Сейчас принесу вам завтрак, — сказал я.

— Во сколько ты вчера вернулся? — спросил Фарук-бей Метина.

— Не помню! — ответил Метин. На нем была только рубашка и плавки.

— Ты оставил в машине хоть немного бензина? — спросил Фарук-бей.

— Не беспокойся, брат! — ответил Метин. — Я ездил на чужой машине. «Анадол» здесь слишком…

— «Анадол» — что? — язвительно спросила Нильгюн.

— А ты читай свою газету! — оборвал ее Метин. — Я с братом разговариваю.

Я пошел ему за чаем. Положил жариться новый кусок хлеба. Принес крепкого чаю и спросил:

— Хотите молока, Метин-бей?